Я пришёл дать вам победу

Василий в запале опять вскочил с бревна и во время рассказа бил тыльной стороной ладони о другую ладонь, считая, что с этими шлепками его аргументы будут восприниматься весомее.

– Не злись, смирись, человече! – спокойным, даже каким-то бесцветным голосом, произнёс старец. – Желаешь славы земная, зато не наследишь небесная. Гордыня тебя крутит, чадо. От лукавого всё это, от бесов.

– Какие на хрен бесы?.. Бесы… Всё равно, уйду я отсюда. Не убьёшь же ты меня? Чем удержишь?

Пар быстро вышел и Василий уже тихо закончил:

– Хрыч старый!

– Что Бог дасть! – словно не услышав последних слов Шилова выдохнул отче, – Как Бог дасть! Поживём…

С лёгким стоном старец поднялся с бревна и, сгорбившись, побрёл в поселение. Шилов царапал колючим взглядом сутулую спину духовника, словно пытался выдернуть из-под рубахи согласие старца на свой уход. Спохватился, догнал Тихона.

– А народу в селении много? Что-то, не вижу я никого…

– Душ сорок, ежели малые чада брать. А нет никого в деревне потому, что повинности справляют. Скот пасут, сено готовят, ягоды – травы сбирают. На огороде порядок ведут. У нас всяк трудом охвачен. Потому как семьёй единой живём. Праздность не хвалим. Дитё малое эвон, рыбу добывают. А Стрига, беглый, знать, инженер умный, тот станцию на быстрине правит. Свет у нас в домах, что в твоём городу. Лектрический, хе – хе.

На берегу реки, укрытая от чужого глаза густыми кронами берёз, стояла избёнка венцов в пять. Стрига приладил водоливное колесо, пристегнул ременной привод и бурный поток погнал по проводам электрическую энергию в жильё.

– Что-то не замечал я, чтобы в окнах свет горел, – усомнился в правдивости слов Тихона Шилов.

– Створками закрываем, чтобы со стороны община не светилась. Мало ли какой инородец в округе бродить ненароком вздумает. А свет в ночи очень приметный. ИздалЁка видать.

Старец неожиданно остановился и упёрся кривым пальцем в грудь Василия.

– Примешь ли крепость старой веры?

–Да какая у вас вера? – усмехнулся Шилов, – мешанина одна.

–Не кощунствуй. Бога ты не ведал, а под Богом ходишь. Не искушён, это – благодать. Приму я тя в общину. Возлюбил я тя.

Шилов хлопнул ладонью по ноге.

– Вот радости – полные штаны. Говорю же Вам, не желаю гробить здесь свою молодость. Я жить хочу!

Старец замахал руками, будто останавливая слова Василия перед собой, не давая им достичь тела:

– Жить по-разному можно. Можно хвально, а можно по-бесовски.

Василий попытался вставить слово о своём видении жизни, но Тихон ткнул его посохом в плечо:

– Молчай! Хочешь почтен быть – почитай другова.

– Дедушка, – взмолился Шилов, – отпустите Вы меня, Христа ради. Не по мне это затворничество, понимаете. Мне свобода нужна. Я пользу людям приносить хочу.

За кустами послышался переклик весёлой ребятни. Общинники возвращались с работ.

– Алчущего – накорми, жаждущего – напои, нагого – одень. По нашей вере так. Богатому – поклонись в пояс, а нищему – до земли. То… есть… Божья любовь! А что есть твоя польза?

Василий молчал, соображая, как сформулировать ответ.

– Здесь тоже люди. Вот и неси им пользу.

Шилов обречённо вздохнул и устало отмахнулся. «Не хотят его услышать».

– Аль белица тебе не по нраву пришлась? – проскрипел старец. – Любовь – это не понятие. Любовь – это явление. Оно доводит человеческое отношение до уровня абсолютного Добра и Истины. Пойми, человече, не бес меня толкает с белицей моей тебя обвенчать. Народу у нас мало. Живём мы замкнуто, а браки у нас запрещены помеж родственников до восьмого колена. Внемлишь ли?

Ответа не было.

– Ну и быть по сему. Пять дён кладу тебе на просветление. Очищайся! Молитвам тебя Евсей сподобит. Растолкует смысл таинств и их необходимость для спасения души. Таково оглашаю я. На субботнем тайном молении с апостолами выведу я тебя из еретиков. Быть тебе в нашей вере!

…Пять дней тянулись нудно и тоскливо. Перемещаться по территории поселения Василию не запрещали и, за прошедшие пять дней, он успел ознакомиться с каждым уголком общины. Он понял, что здесь все равны. Достаток одной семьи не отличался от достатка другой. Дома были построены одинаковые, как под копирку. Выпадали из общего ряда близнецов лишь два строения.

Одни хоромы принадлежали духовнику общины старцу Тихону, а другое вместительное помещение, с крестом на маковке, служило пустынникам молельней.

Как будто с одной мануфактуры сошли и наряды общинников. Женщины ходили в одинаковых летниках. Одежда эта едва не доходила до пят. Вдоль одежды на передней стороне сделан разрез, который застёгивался до самого горла. Как понял Василий, приличие требовало, чтобы грудь женщины была застёгнута как можно плотнее. На голове все носили белые платки, подвязанные под подбородком. О том, чтобы платье сидело хорошо, никто не думал. Талии не было: это были мешки.

Мужики ходили в рубахах-косоворотках на выпуск, подпоясавшись узенькими поясками. Рубахи были короткие и широкие. Штаны были без разрезов, с узлом, так что посредством его можно было делать их шире и уже. Однако с приходом прохладного вечера всё население общины облачалось в современные кожаные куртки. Для удобства передвижения в горах обували кроссовки. Укутанные в одинаковые платки женщины и одетые в одинаковые, лохматые бороды мужики казались Василию одноклеточными братьями и сёстрами.

Ни с кем из общинников так ни разу ему и не удалось заговорить. Едва завидев чужака, поселенцы старались скрыться в ближайшем доме или быстрыми шагами уходили в сторону. Безмолвие нарушал лишь Евсей, руку которого лекарь упаковал в настоящий гипс.

– Не пойму я вас, дядька, – рассуждал, сидя за кружкой чая в своей времянке, Василий. – Речь у всех разная, насколько удалось мне подслушать издали. Что-то говорят напыщенно на тарабарщине старинной, и тут же начинают по-человечески изъясняться.

Апостол с лукавой улыбкой чесал деревянным гребнем кудрявую бороду.

– Люди ведь разные. Пришлые. Кто от закона бежал. Кто от забот мирских уединения искал. Никто из наших пустынников за веру не страдал, чего уж напраслину возводить. Да и не ведали многие про эту веру. Все во Христе мы братья. Кто с чем прибился. Но, как говорят, с волками жить – по-волчьи выть. Духовник Тихон нас приютил, мы и несём его веру. А прошлая жизнь, образование, нет-нет, да с языка и срывается.

– Крамолу говоришь, – испугался Василий.

Евсей захохотал.

– Бес попутал. Но ты ведь меня не выдашь на судный огонь?

– Какой ещё огонь? – не понял Шилов.

– Раньше отступников, еретиков и грешников, всех, кто с дьяволом знался, жгли судным огнём. Привязывали к дереву, обкладывали хворостом, сеном и палили. Но у нас этого нет.

– Дурдом.

День за днём, вечер за вечером из откровенных бесед с Евсеем Василий постепенно знакомился с укладом жизни и нравами общины. Мысль о побеге упорно щекотала расшатанные нервы. Он скрупулёзно изучал возможности ухода из поселения, что на самом деле оказалось самым лёгким в его плане. Сложнее было просчитать маршрут движения. С ориентированием в горной местности у Василия были проблемы. Десяток раз он сокрушался: «Учиться надо было, а не по соревнованиям раскатывать. Олимпиец!» Бежать сейчас – неразумно. Отношения с Евсеем, да и с Маркелом тоже, помогут постепенно понять, как удобнее добраться до цивилизации. Эти мужики настоящие таёжники, которые без карт и компасов не блукают меж трёх сосен, а уверенно шагают в нужном направлении, словно перед ними лежит невидимая трасса. «Со временем они и меня научат читать тайгу», – подумал Шилов, и это, внезапно пришедшее решение, сбросило с плеч пудовые гири проблем.

– Таинство Крещения тебе предстоит, Василий, – прожигая изучающим взглядом Василия, произнёс Евсей. – С этого начнётся твоя новая жизнь. Жизнь по законам Христа. Это – духовное рождение нового человека, которое происходит по вере крещаемого. Понять тебе надо, что человек, который принимает крещение формально, напрасно приходит к таинству. Он омывается только наружно… То есть, тело погрузилось в воду и вышло из воды, а душа не спогреблась со Христом и не воскресла с Ним, и вода для таковых остаётся водою. Ты уж, Василий, прими истинно веру. Отче зла не пожелает.

… Само Таинство Крещения прошло для Василия, как в тумане. Приготовили ему загодя нательный крест на гайтане [2], белую крестильную сорочку с рукавами, пояс, простыню. В крестильню допустили лишь участников крещения. Крёстным был один Евсей. Чин крещения отец Тихон вычитал в молельне, а погружение совершили в реке. Для этого принесли сколоченные деревянные мостки, поставили их на воду в устроенной небольшой заводи, которую стремнина обходила стороной и вода в которой прогревалась дневным солнышком. На мостках отец Тихон встал на колени и Василия трижды окунул с головой в водоём. По святцам Василию дали христианское имя Василий. Наказали не снимать крестильную рубашку в течение восьми дней и на том отпустили во времянку.

Его приняли… На следующий день после крестин к Василию пришёл Евсей.

– Отче благословил постройку избы тебе. Какое место пожелаешь?

– Так, а чего думать. Здесь и поставлю. – ответил Василий. – На месте времянки можно?

– Ну от чего же нельзя… Здесь так здесь.

И закрутилось…

Листвяк [3]был заготовлен впрок ещё зимой. По зиме же сплавили его по реке, забагрили лесины на берег и разложили на поляне, которая с весны нежилась больше всего под солнышком.

Старший зодчих кликнул Устинью, жену Елизара.

– Сестра во Христе, Устинья! Ну что, сговорились мы с хозяином, – ухмыльнулся он. – «Заручную» надо испить, а не то не пойдёт стройка. С четверга и почнём.

Против примет выступить никто не смел, и в качестве хмельного откушали квас. Осушив чарки, принялись тяпать с ранней утренней зари до самой поздней вечерней. По округе разносилась дробь ударов десятка топоров, звон пил. Отче не тревожил, ни на какие другие повинности плотников и подручных мальцов не снимал. Избу надо было поставить как можно быстрее.

Когда положили два нижних бревна – два первых венца так, что где лежало бревно комлем, там навалили другое вершиной, пришёл сам Тихон и принёс квас:

– Пейте, праведники, «закладочные».

Под передним, святым углом, не спрашивая согласия Василия, Евсей заложил кусочек ладана.

– Так надо. Для святости, – пояснил он.

Василий на работе выкладывался полностью, уставал. Времянку снесли, и теперь он жил у Евсея. Приходили со стройки мужики, молились на красный угол, вечеряли и падали на лежанки без задних ног. Ни разговаривать, ни бродить по поселению даже не возникало желание. Лишь однажды, когда перед сном сидели с Евсеем на завалинке и любовались кудлатыми облаками, которые вплывали в оранжево-лиловые оттенки зари, Евсей завёл не совсем понятный разговор. Вернее сказать, это был даже не разговор, а какое-то странствие в непонятные для Василия староверские предания, что ли.

– Всуе ты трудишься, Василий. Ведаю, что молишься, а истинно ли веруешь? Спасёт ли душу твою моление? Но святый отче знает, как достичь собора избранных, в коем в радости живут праведники Божии. Будь сердцем открыт и душою чист, батюшка откроет тебе тот путь в райские светлицы ангелов земных.

– Вот как есть, ей-ей, просто сгораю от нетерпения узнать тот путь и хоть на минуту войти в эти светлицы райские.

Евсей промолчал.

С Анисией нос к носу Василий столкнулся лишь однажды. Обед плотникам готовила и приносила обычно Устинья, но в стаде захворала корова Снежка, хорошая, удоистая корова, а единственным умельцем – ветеринаром была именно Устинья. Поставив Анисью к печи, Устинья устроилась на телеге, и Ерофей повёз её на выпаса.

С кормлением плотников в этот раз Анисья чуть припозднилась. Когда мастеровые, привыкшие к тому, что Устинья накрывает на стол в одиннадцать, дружно стеклись под навес, то обнаружили «столовую» пустой. Недоумённо загалдев, они закрутили головами в поисках своей кормилицы и увидели, согнувшуюся под тяжестью туесов, Анисью.

Ярыга и Тимофей побежали к ней на встречу, приняли из её рук туеса и, весело болтая с ней о чём-то, подошли к столу.

Василий подтащил от штабеля ещё одно бревно и, придерживая рукой поясницу, распрямился. Смахнув ладонью со лба капли пота, он направился к «столовой». И вот тут, выходя из-за угла сруба, Василий и столкнулся с Анисьей.

Девушка, смутившись, шагнула в сторону, уступая дорогу.

– День добрый, Анисья, – улыбнулся Василий.

– Здравствуй, – еле слышно прошептала Анисья.

– Почитай месяц здесь живу, а поговорить с тобой всё не досуг, – сокрушённо произнёс парень. – Ведь я тебя совершенно не знаю, а жить, выходит, нам вместе предстоит.

Анисье парень понравился ещё при первой встрече. Открытое славянское лицо, глубокие, чистые, как горное озеро голубые глаза, и мощная, крупная фигура. В армии не даром Василию прицепили позывной – Плечо. Плечи у него и впрямь были широкие. Веяло от него покоряющей естественностью, добротой, уверенностью и покоем.

– Батюшка Тихон позволит – наговоримся.

Анисья смущённо прикрыла рот ладошкой и потихоньку побежала домой.

– Анисья, посуда?! – крикнул вслед Елисей.

– Потом, – не оборачиваясь и не останавливаясь, отозвалась девушка.

––

[1] Гряда – вытянутая в длину возвышенность, ряд, цепь небольших гор, холмов.

[2] Гайтан- Шнурок, используемый христианами для ношения нательного крестика

[3] Листвяк – лиственничные брёвна.

––

Снежка.

… Вот и пришёл Снежкин день.

Ночью снился ей странный, красивый сон. Гуляла она на таких лугах, каких не видела ни разу. Трава на них высокая-высокая, сочная-сочная и зелёная-зелёная. А в траве той нестройным оркестром настраивались к концерту кузнечики. Где-то там, вверху, куда было тяжело задрать голову даже при призывном мычании, плескались в манящей синеве кучерявые барашки облаков. Нежные лучики солнца бережно гладили наполненную вкуснотищей травку.

Давно, ещё тогда, когда Снежка была малой несмышлёной тёлочкой, помнится, мчалась она вприпрыжку по заливному лугу, очень похожему на эти – нынешние. Как же ей было весело и беззаботно. Мать лениво отмахивалась хвостом от надоедливых слепней и задумчиво жевала сочную траву. А Снежка носилась вокруг, бодала слабеньким лобиком объёмный бок матери и радостно пела. Какое счастье – эта жизнь! Как здорово, как замечательно, что мама взяла её жить здесь, в этих травяных просторах, а Буянчика не взяла. Он так и остался маленький и мокрый лежать в яслях. А когда Снежка проснулась, Буянчика не было. Наверное, мама не захотела, чтобы он жил с ними и прогнала его. Какое-то неизвестное двуногое существо руками, приятно пахнущими маминым молоком, погладило тогда Снежку и сказало:

– Хушь ты, милушка, одыбайся. Скоро уж травка поспеет. Нарезвишьси вдосталь. Ладной коровушкой станешь.

Не понимала Снежка, что за непривычные звуки выталкивало из себя существо, но чувствовала, что не злое исходило от этого существа и ласково ткнула мокрым носом в ладонь.

Давно это было.

А сейчас она, размеренно покачивая крутым выменем, шла по заливному лугу к манящему свету.

Свет был тёплым, не слепящим и не обжигающим. Был он добрым. А там, в этой атмосфере любви и покоя, аппетитную траву жевали коровы. Мелодично перекликались колокольчики на шеях.

Вдруг из белизны навстречу Снежке выбежал Буянчик. Он остался таким же маленьким, но крепко стоял на ножках и был весел. Он не обиделся на Снежку за то, что мама взяла её жить с собой, а его – нет. Он радостный подскочил к Снежке, заулыбался:

– Здравствуй, сестрёнка! Долго ты не шла к нам.

– Здравствуй, Буянчик! – оглядываясь вокруг, произнесла Снежка.

Со всех сторон, приветливо мыча, сходились коровы и телята. Они светились от счастья. Снежка не понимала, радовались ли они тому, что она пришла к ним, или им просто было так хорошо, что грусть им была неведома. Где-то в дали, на краю этих изумительных лугов, ходили, лежали знакомые Снежке двуногие существа. Они тоже светились и были полны счастья и покоя.

Назойливые слепни и мошка летали вокруг, но не досаждали укусами, а казалось, тоже приветствовали Снежку.

Буянчик и коровы окружили Снежку и нежно стали лизать ей глаза, нос. Тёплые струи слюней потекли по горлу. Дыхание спёрло. Что-то железное полоснуло по гортани, и слюни стали ещё горячее.

«Не бойся», – сказал Буянчик. – Мы рядом, мы с тобой. Здесь тебе будет хорошо.

Сознание замутилось. Снежка услышала ещё, как знакомый голос хозяйки произнёс:

– Благодарю тебя, голубушка, за всё, – и полетела Снежка, полетела.

Не смогла излечить Устинья Снежку.

Эпизод пятый. Год 1998.

… Дремота вроде бы и ласкала рассудок, пеленой укутывала глаза, но надёжно, так, чтобы думы не дёргали струны извилин, Полянов уснуть не мог.

Он настойчиво гнал прочь нудящую, где-то в подкорке, мысль о том, что нынешний его срок на посту мэра, увы, – последний. Можно, конечно, поднатужиться и придумать какой-нибудь ход, объехать препоны закона, чтобы вновь выставить свою кандидатуру, но, положа руку на сердце, хлопоты о благополучной жизни этого его огромного мегаполиса ему порядком поднадоели. Устал Гурий Митрофанович, чего уж и говорить. Появилось необузданное желание отдыха. Вот обняла расслабленность и всё тут. И умственная, и физическая. Хотя порулить, быть обласканным почётом и вниманием, неискренним, плебейским уважением ходоков и просителей, использовать имеющиеся неограниченные возможности для личного обогащения, всё же Полянову хотелось. Он прекрасно понимал, что те, кто сейчас подлизывает ему, выстроившись в нескончаемую очередь, после оставления им поста, моментально исчезнут, и он останется один на один с тем, что успеет сейчас заготовить себе на дальнейшую жизнь. Ну ещё жена будет верной опорой. Тут тоже вопросы… Надо бы и на неё какое-нибудь направление открыть, производства запустить. Пока он в силах это сделать.

Информация из Горного Алтая была достойна его терзаний. Он резко встал с кровати и прошёл в кабинет. Номер телефона Зубова призывно чернел на листе перекидного настольного календаря.

– Извини за столь ранний звонок, Иван Семёнович! – радостно воскликнул Полянов, когда после десятого гудка на том конце провода заспанный голос прохрипел: «Зубов. Слушаю».

Ещё бы не ранний. В столице двенадцать ночи, а на Алтае четыре утра.

– Гурий Митрофанович, это Вы? – с нескрываемым подобострастием мгновенно прогнал сон Зубов.

– Я это, я. Мне нужно с тобой переговорить по очень важному делу. Когда сможешь прилететь?

Зубов на секунду замешкался с ответом, вспоминая свой рабочий график. Зовёт на беседу такой человек, какие уж тут могут быть графики.

– Гурий Митрофанович, на первый рейс в Барнаул не успеваю. Прилечу следующим. В обед буду.

– Встречу в аэропорту.

Зубов держал пикавшую отбой телефонную трубку и напряжённо думал: «Какая причина заставила Полянова звонить ни свет ни заря, звать к себе, да ещё обещать встретить в аэропорту? Что же надобно столичному заправиле от главы маленькой республики?»

-

Эпизод шестой. Год 1998.

… Толпа пассажиров единым, дружным потоком вынесла Зубова в зал для встречающих. Полянова, в чём Иван Семёнович и не сомневался, не было.

«Да оно и понятно. Не царское это дело каблуки об асфальт стирать ради какого-то там руководителя маленького… малюсенького … региона. Вероятно, в машине ждёт», – подумал Зубов и направился к выходу.

– Иван Семёнович, – раздалось рядом.

Зубов остановился. Средних лет представительный мужчина приветливо улыбнулся и, приглашая жестом пройти в VIP-зал, произнёс:

– Гурий Митрофанович ждёт Вас в кафе.

Действительно, повесив пиджак на спинку стула, в одной белоснежной рубахе, Полянов растёкся тушкой по мягким подушкам дивана и потягивал холодный сок. Стоявший рядом стол был сервирован без каких-либо изысков, но всё необходимое, и даже, может быть, чуть больше того, имелось. Заметив входившего Зубова, Гурий неожиданно легко вскочил на ноги и встретил гостя перед столом.

– Иван Семёнович, присаживайся. Откушай с дороги, а я потихоньку введу тебя в курс вопроса.

«Во, попёр галопом. Ни тебе как здоровье, как семья, работа. Сразу за горло. Эх, столица!», – поморщился в душе Зубов, но внешне виду не подал.

Есть, правда, хотелось. В самолёте поднесли так, что бы зубы помарать, только кишку растравили.

– Слыхал я, что у вас не только природа знатная, но и земли богатые, – завёл разговор Полянов. – И золотишко моют, и гора, будто очень ценного камня стоит, а, Иван Семёнович? Нам бы с тобой общими потугами жизнь свою безбедную обеспечить. Как мыслишь? Найду я здесь ребят с кошельком, а ты карту рудоносных мест добудешь. Разрешения на добычу протолкнёшь. Ну, если нужда поперёк дороги встанет, тогда и я подключусь здесь, на федеральном уровне. Ну а что? Пусть ребятишки там копошатся, роются, а нам с тобой процентики неплохие положат на печенюшки, и голова не боли. Есть возражения?

Гурий цепким взглядом впился в переносицу алтайца. А тот, решив выиграть минуту-другую, маскируясь под простачка, наполнил рюмки водкой и потянулся своей к рюмке Полянова.

«Печенюшки, как же… «Котлеты» вы трескать мастера. И ртом, и жопой» – подумал Зубов.

– Вопрос, как бы деньги сулящий, но для меня неожиданный, откровенно говоря. Давайте, Гурий Митрофанович, с прибытием пригубим.

Москвич был уверен в быстром утвердительном ответе и удивился выдержке гостя.

– Выпить оно, конечно, можно. Только за результат пить как-то приятнее, Иван Семёнович.

Зубов поскоблил ногтем за ухом.

– Карты получить я, вероятно, смогу. Есть у меня безопасный выход на нужный комитет, да и на министра тоже. Сами понимаете, светиться не охота самому. Товар щепетильный. И с подписанием разрешений, щекотливый моментик. Как-то бы обойти звучание моей персоны. Спать спокойно хочу, знаете ли.

– Никто не говорит, чтобы ты сам шёл и решал этот вопрос. Упаси Бог! Если есть варианты – подключай кого сочтёшь нужным. – замахал пухленькими ручками Гурий. – Нам важен конечный результат. А результат для нас – карта или информация.

Он на секунду задумался.

– Закину я крючок в одно государственно-бюрократическое болотце. Думаю, что черти, там рулящие, вопрос о разрешениях протолкнут.

«А нахрена тогда мне вообще этот слизняк сдался? По бумагам решать должен я, разработчики месторождений тоже мои. Карта?.. Так и с картой, при необходимости, я и сам решу.» – промелькнула мысль.

«Ладно, не такой уж я и скупердяй. Я ведь хороший. Пусть ценит. Может ещё в чём пригодится» – заглушила первую подоспевшая новая мысль.

Зубов мозговые терзания Полянова не заметил.

– Дела, как я мыслю, с большими нулями? – вопросительно посмотрел на москвича гость. – На берегу бы определиться, чтобы потом не портить отношения.

– Я считаю, что по пятаку процентов мы с тобой вправе иметь.

– Да, этого вполне будет достаточно. Наглость и жадность многих сгубили. Ну, за успех!

Домой Иван Семёнович улетел тем же вечером.

Эпизод седьмой. Год 1998.

Владимир Николаевич Сысоев официально числился заместителем генерального директора филиала Газпрома, но в среде местных братков ходил в авторитетах под прозвищем Сысой. Было Сысою от роду сорок лет и, несмотря на небольшой рост и некий излишек в весе, силушку борцовскую с годами он не подрастерял. Собеседники, видя его вывернутые из орбит огромные глаза, с отвращением отводили взгляд в сторону. «Пучеглазика» боялись.

Зубов пригласил Сысоева к себе сразу по прилёту из столицы.

Владимир Николаевич млел под ловкими руками массажистки в «подшефной» сауне, когда Колобок протянул ему телефонную трубку.

– Тебя! Ваня – три процента.

Сысой взмахом руки отправил массажистку прочь и, вытирая лицо простынёй, поднёс трубку к уху.

– Слушаю внимательно, Иван Семёнович. Трудности или радости Вас ко мне привели?

– Вопрос не местного масштаба. Жду тебя через час в «Прибрежном».

Давно таким хозяйским тоном Зубов не разговаривал. Даже интересно стало. Знать, действительно, чувствует масть козырную. Подъехать в кафе Сысою не западло.

Встреча прошла под хороший шашлык и настоящее «Киндзмараули». Владимир Николаевич сразу понял, чего хочет от него Ваня – «три процента». И свою выгоду он просчитал тоже сразу. Он не знал ещё, в какие цифры могут вылиться его хлопоты, но прекрасно понимал, что нулей там поболее будет, чем олимпийских колец на флаге. Кошельки обещаются быть набитыми туго.

-

Эпизод восьмой. Год 1998.

…Воробей целенаправленно, упрямо и с каким-то непонятным остервенением теребил своим маленьким клювиком бусинку на брошенной кем-то сандалии. Но блестящий шарик не желал отрываться от материи. Подлетела чёрная, как уголь, ворона. Воробей обиженно или возмущённо чирикнул и, вспомнив об увиденной ранее у автостанции горбушке хлеба, стремительно упорхнул прочь. Ворона опасливо обошла сандалию вокруг, попробовала осторожно толкнуть лапой и, только убедившись, что ловить её этот предмет не имеет ни малейшего желания, вцепилась клювом в бусинку.