От Заката до Рассвета

Их смех отдаёт отголоски фраз: «Ты всё равно наш». Но голос слабеет. Они становятся эхом, тенью, воспоминанием о кошмаре. Шрамами, которые напоминают о битве, но больше не болят.

XX. Каннибализм Освобождения

Я ем их смех. Превращаю их в часть себя, но уже не как яд, а как лекарство. Гомеопатия души: подобное лечится подобным. Он хрустит на зубах, как яблоки из детства. Хруст. Хруст. Каждый хруст – отвоёванная секунда жизни, каждый глоток – победа над смертью.

Сладко? Нет. Но и не горько. Вкус принятия. Вкус целостности. Теперь это пепел и стружка гроба. Но из пепла прорастает новое. Из смерти рождается жизнь.

Я стал могильщиком собственных демонов и акушером собственного возрождения.

XXI. Искривлённый Свет и Геометрия Надежды

Свет есть, но он кривой. Преломлённый болью, искажённый опытом. Но всё же свет. Даже кривое зеркало отражает, даже мутное стекло пропускает лучи. Даже так, можно победить. Не вернуться к прежнему – оно умерло. Но можно двигаться дальше, хромая, но идя.

Как? Перестав быть человеком. Став чем-то большим. Или меньшим. Но своим. Став тем, кто прошёл через огонь и остался жив. Но будет ли это победой?

Победа не всегда выглядит как триумф. Иногда она похожа на выживание. На право дышать ещё один день. На возможность испечь ещё одну шарлотку.

Свет духовки – жёлтый, больной, дрожит, как луч в сгоревшем доме. Но он светит. Он согревает. Он показывает дорогу тем, кто ещё заблудился в кухнях своих демонов.

Кто-то печёт хлеб для рассвета, но яблоки горчат. Горечь – тоже вкус. Тоже жизнь. Тоже правда.

Пальцы – корка подгоревшей глазури. Рубцы как доказательство того, что я прошёл через огонь и остался. Шрамы как карта путешествия в ад и обратно. Духовка гаснет. Процесс завершён. Блюдо готово. На решётке – уголёк. Чёрный снаружи, но что внутри?

XXII. Семя Будущего и Эмбриология Надежды

Расколол. Внутри – белый клочок. Зародыш нового. Эмбрион будущего. Зуб? Пепел? А может, семя? Может, зерно пшеницы, из которого вырастет новый хлеб? Если приложить к уху – гудят пчёлы. Жизнь возвращается. Мёд возможен.

Или демоны. Уже неважно. Я научился различать. Научился слышать разницу между жужжанием пчёл и воем демонов.

Неважно. Важно то, что я слышу. Важно то, что я чувствую.

Хлопок – лампочка в вытяжке разлетелась. Старый свет умирает, уступая место новому. Осколки звякнули в кастрюле, как ложка в стакане с горьким лекарством. Но лекарство иногда горчит. Но оно лечит. Я выпил. Принял дозу реальности, не разбавленной иллюзиями. Неважно.

Плита затянула трещину, как шрам. Зажила, но память о боли останется навсегда. Это хорошо. Шрамы напоминают о цене свободы.

Но завтра нож вернётся, и демоны полезут из щелей, как тараканы. Они всегда возвращаются. Но теперь я знаю рецепт их изгнания. Теперь я знаю, что огонь сильнее тьмы.

Я достал яйца – не для разбивания, а для высиживания. Скорлупа тёплая, как лоб умирающего. Или рождающегося. В жизни одно переходит в другое без границ. Внутри шевелится что-то. Жизнь не спрашивает разрешения. Она просто есть.

Цыплёнок? Червь? А разве это важно? Важно, что оно движется. Важно, что оно живо.

Разобью одно. Это акт веры. Это русская рулетка с яйцами. Если желток крикнет – что-то ещё живо. И я услышу этот крик. И я отвечу ему. Если сгниёт – съем. И из гнили прорастёт новое понимание.

Голод не спрашивает. А я больше не боюсь голода. Я научился кормить себя надеждой. Я научился готовить из ничего. Я научился быть поваром собственной жизни.

XXIII. Эпилог. Новое Меню

Свинья узнала, что её сало – фитиль.

Чиркнула спичкой о душу – и зажглась.

Не сгорела. Засветила.

Демоны ушли, но остались рецепты. Я открыл ресторан памяти – готовлю блюда из прошлого для будущего. Меню странное: суп из детских слёз (с корицей), рагу из материнских молитв, десерт из отцовского молчания.

Посетители редки. Но те, кто приходит, понимают. Они тоже прошли через свои кухни, сварились в собственных котлах, сгорели в собственных печах.

Мы едим молча. Каждый кусок – воспоминание. Каждый глоток – прощение.

И иногда – очень редко – кто-то смеётся. И этот смех не похож на скрежет демонов. Он похож на звон колокольчика, на плач новорождённого, на шелест первых листьев.

Тогда я знаю: шарлотка удалась.

Часть вторая. Рассвет

Подъем начинается не с шага вверх.

С того, что ты перестаёшь цепляться за обрыв и разжимаешь кулак, чтобы впервые коснуться стены.

Ты разжимаешь пальцы. ОтпускаешьКрай обрыва, что манил пустотой.И в падении внезапно обретаешьСтену, что становится тропой.

Контролёры жизни

Человек подвластен чувствам, эмоциям и грехам, как лист, унесённый ветром, который не ведает ни своей судьбы, ни конечной цели странствия. Мы плывём по бескрайней реке бытия, не ведая, где зыбкий берег, а где бездонный водоворот, где спасение, а где проклятие.

Каждый миг пробуждения подобен тихой катастрофе, открывающей незримые раны души, где шорох боли шепчет о вечности, словно листая страницы книги, написанной слезами. Тишина утра – это зеркало, где отражаются наши тени, искажённые призраками несбывшихся надежд.

В эти мгновения призрачного перехода от сна к яви тишина ночи всё ещё отзывается эхом былых страстей, словно сама Вселенная шепчет забытые имена тех, кого мы потеряли на пути к самим себе.

Как лист, что ветром в бездну унесён,Ты вновь плывёшь по речке без имён.И в тишине, густой, как боль, звенящей,Ты узнаёшь свой голос в бездне спящей.

Между сном и пробуждением лежит бездна – территория, где время останавливается, а душа, обнажённая до костей, встречается с собственными демонами. Здесь, в этой промежуточной стране, нет ни света, ни тьмы – только серая пустота, населённая шёпотом нереализованных возможностей.

В этой пустоте рождаются контролёры – существа, что питаются нашими слабостями, превращая каждое «завтра» в цепь, каждое «не могу» в кандалы. Они не приходят извне – они произрастают из самой глубины нашего естества, как ядовитые грибы на древе души. Но истина о них ещё страшнее: они не просто паразиты. Они – хирурги, аккуратно вырезающие из нас всё человеческое, оставляя лишь биологические функции, обёрнутые в иллюзию осознанности.

Просыпаться – значит умирать снова, но каждый раз это смерть, которая не приносит покоя. Каждое утро – это операционный стол, где контролёры препарируют остатки вчерашнего «я», сортируя воспоминания на полезные и подлежащие утилизации. Каждое утро душа, изорванная ночными демонами, вновь пытается сшить свои клочья из кожи и костей. Сегодня швы оказываются болезненно грубы: словно рёбра сплетаются из колючей проволоки, а в висках зажигается огонь старинной мартеновской печи, напоминая о минувших страданиях и неотвратимом приговоре времени. Каждый удар пульса отдаётся в черепе, как молот по наковальне, выковывающий из плоти новый день страдания. Но хуже всего – тошнотворное ощущение, что кто-то роется в мозгу тонкими щупальцами, перетасовывая синапсы, как колоду карт.

Открыв глаза, я встречаю мир, который исчез, растворив свои цвета в пепельной акварели. Но секунда – и реальность содрогается, как плёнка на воде. Стены комнаты начинают дышать. В углах проступают пятна плесени, которые складываются в лица – знакомые и чужие, живые и мёртвые. Они шепчут что-то неразборчивое, и от этого шёпота волосы на затылке встают дыбом. Одеяло становится асфальтом, штора – пылью, а солнечный луч превращается в ржавую иглу, вонзающуюся в бездну взгляда. Реальность распадается на фрагменты, как разбитый калейдоскоп, где каждый осколок отражает лишь боль. Воздух приобретает вкус медных монет и забродившего молока. Каждый вдох – это глоток отвращения, каждый выдох – попытка изгнать из лёгких липкую субстанцию кошмара. Даже воздух утонул в вязкости, как сироп, смешанный со спиртом и осколками разбитых надежд. Я чувствую, как по коже ползают невидимые насекомые, оставляя за собой дорожки жжения, словно кто-то прижигает меня сигаретой изнутри.

Тяжесть опускается на плечи и голову, а в глубине подкорки звучит холодное шептание: «Опять. Опять не умер». Эта знакомая мысль, отточенная годами, сегодня обретает новый оттенок – ледяная игла пронзает основание черепа, словно невидимый штопор ввинчивается в позвоночник, вытягивая жилу за жилой. Но теперь я слышу, как этот штопор скрипит, разрывая нервные волокна с отвратительным звуком мокрой ткани. И в этом скрипе – чей-то довольный смешок. Я чувствую, как время замедляется, и каждая секунда становится вечностью боли и осознания. Словно сквозь плоть просачивается холод, обнажая шрам, который никогда не заживёт.

В этом замедленном времени я различаю первые признаки присутствия Контролёров – лёгкое покалывание в затылке, словно чьи-то невидимые пальцы перебирают струны моего сознания. Эти пальцы не просто касаются – они липкие, оставляют на нейронах слизистый след, от которого мысли начинают скользить и путаться. Воздух вокруг сгущается, приобретая консистенцию патоки, и каждый вдох даётся с трудом, словно лёгкие забыли своё предназначение. В этой патоке плавают крошечные глазки, которые следят за каждым моим движением, записывают каждую слабость.

В те мгновения, когда сознание вновь просыпается, я осознаю, что Бог все ещё не вызвал меня к ответу за грехи. Или – и эта мысль ужасает больше всего – Он уже давно умер, а контролёры заняли Его престол, превратив мир в гигантскую ферму по выращиванию человеческих страданий. Или, быть может, Он оставил меня наедине с этой реальностью, где каждая трещина души становится алтарём боли, где каждая слеза – это молитва без ответа, каждый вздох – покаяние без отпущения. В размытом полумраке мыслей тихо звучит едва слышное желание: «Хотел бы я быть беззаботным ёжиком…». Но даже эта детская мысль заражена – в моём воображении ёжик корчится от боли, его иголки превратились в раскалённые гвозди, а глазки потекли кровавыми слезами. За этим детским стремлением прячется тревога, предвестник неизбежной расплаты за ночные проступки. В такие моменты я ловлю себя на мысли, что, быть может, именно в этом вечном мучении и сокрыта истинная суть бытия – бесконечное испытание души на прочность, где каждый день становится экзаменом, который невозможно сдать.

И вот, в этот миг, незнакомый холод, проникающий до костей, врывается в моё сознание, как ледяной кинжал, рассекающий последние остатки тепла. Чувство, столь чуждое и странное: «Я стал собакой? Было бы неплохо, но я ещё должен побыть человеком!». Страх метаморфозы пронзает насквозь – а что если моё тело действительно меняется? Что если завтра я проснусь с лапами вместо рук, с мордой вместо лица? Контролёры способны на такое – я видел это в чужих снах. В панике я ощупываю своё тело, пытаясь найти опору в материальном, но цвета мира исчезли, оставляя лишь безликую серость. Пальцы скользят по коже, словно по чужой плоти – знакомой и одновременно отчуждённой. Кожа под пальцами становится восковой, начинает отслаиваться тонкими полосками, обнажая нечто серое и пульсирующее. И в этом пульсе – чужой ритм, не мой. Судорожно протираю глаза – вокруг лишь тьма, равнодушная и непроглядная. Мгновение растерянности сменяется глубоким отчаянием, когда я осознаю, что утро не принесло спасения, а только усилило пустоту внутри, превратив надежду в насмешку судьбы.

Я сажусь, вцепившись в край кровати так, что костяшки пальцев белеют от напряжения, словно держусь за последний обломок разбитого корабля. Но даже кровать под моими руками начинает таять, превращаясь в нечто мягкое и отвратительное, похожее на плоть гигантского червя. Мой затуманенный взгляд, как проблеск затерянного света, наконец находит опору в зеркале, где тело предстаёт не как целое, а как груда битого кирпича, скреплённая сухожилиями. В отражении я вижу не человека, а конструкцию из обломков, которая каким-то чудом держится вместе, вопреки всем законам физики и здравого смысла. И страшнее всего – в глазах отражения мелькает что-то чужое, древнее, голодное. Оно смотрит на меня и улыбается чужими губами.

Начинается утренний ритуал пробуждения. Но сегодня каждое движение сопровождается хрустом – не костей, а чего-то более мягкого, как будто внутри меня ломаются невидимые куколки, в которых должны были родиться бабочки, но родились только черви. Резкие подёргивания за голову, шею, плечи – древний зов, отголосок забытого обряда, заставляют меня встать. Ноги, ведомые невидимыми нитями судьбы, уносят меня к раковине, где каждый шаг отдаётся болью в суставах, словно тело протестует против принуждения к существованию. Пол под ногами становится липким, как будто я иду по слою запёкшейся крови. С каждым шагом от него исходит сладковатый запах гниения.

У раковины стоят два мешка с песком, символизирующие тяжесть повседневности, а каждая капля воды – становится слезой утреннего горя.

Пока я стою у раковины, в отблеске холодной воды мне видятся силуэты минувших жизней – как миражи, растворённые в потоках воспоминаний, лица тех, кем я мог бы стать, если бы выбрал другую дорогу. Но эти лица искажены болью – у одного вырван язык, у другого зашиты веки, третий держит в руках собственное сердце, из которого по каплям сочится последняя любовь.

В зеркале передо мной предстаёт знакомый незнакомец: опухшие веки, трещины на губах, взгляд, лишённый света – как у слепого крота, потерявшего ориентиры. Глаза, некогда горевшие огнём амбиций, теперь напоминают угли, в которых едва теплится жизнь. В зрачках плавают крошечные чёрные точки – споры контролёров, которые прорастают прямо в глазном яблоке, пуская корни в зрительный нерв. Его губы тихо произносят: «Ты всё ещё здесь». Но голос звучит не из горла – он исходит из-под кожи, словно там, в глубине, сидит кто-то другой и говорит моими связками. Мои уголки губ, отвергнутые радостью, остаются направленными вниз, как вечное напоминание о безысходности, а дальше всё происходит механически, как будто мною управляет неумолимая программа пробуждения, встроенная в самые глубины подсознания.

Зубная щётка, словно орудие средневековой жестокости, врезается в дёсны, пытаясь выковырять остатки сна, заточённого в глубинах ночных кошмаров. Щетинки больше не похожи на щетинки – это крошечные иголки, пропитанные ядом, который немедленно всасывается в кровоток и разносится по всему организму, отравляя каждую клетку. Кровавая пена, как красные спирали судьбы, стекает в раковину, а привкус меди остаётся на нёбе, как ржавчина на старых гвоздях. Каждое движение щётки напоминает ритуал очищения, который никогда не принесёт чистоты. В пене я различаю крошечные глазки – это зародыши новых контролёров, которые попадут в канализацию, а оттуда в водопровод, заразив весь город. Я сплёвываю, проводя языком по ноющим дёснам – в каждом прикосновении чувствую солёную горечь, немного металла, немного себя. Но больше всего чувствую вкус чужой слюны – липкой, сладковатой, с привкусом разложения. Каждый вздох теперь наполнен отголосками былых страстей, и я слышу, как моё сердце бьётся в такт неумолимой мелодии утраты, словно метроном, отсчитывающий оставшееся время.

Кран стонет, выплёвывая сначала ржавую, тёплую воду, как остывшую кровь минувших битв, затем ледяную, словно удар зимы, обжигающую пальцы своим холодом. Но в воде плавает что-то мелкое и шевелящееся – личинки размером с булавочную головку. Они впиваются в кожу ладоней, и я чувствую, как они прогрызают микроскопические ходы, добираясь до кровеносных сосудов. Я подставляю ладони, смывая ночную пустоту с лица, пытаясь забыть, что в душе ещё так много ран. В этот миг я ловлю отблеск прошлого в каждой капле, словно каждая капля воды пытается вернуть утраченные мечты, но они рассыпаются при первом же прикосновении к реальности.

Вода стекает по лицу, смешиваясь с невыплаканными слезами, и на мгновение мне кажется, что я растворяюсь, становлюсь частью этого потока, уносящего прочь все несостоявшиеся возможности. Но хуже всего – в струйках воды, стекающих по щекам, я вижу лица утонувших детей. Они смотрят на меня с немым упрёком, их губы шевелятся, пытаясь что-то сказать, но вместо слов изо ртов вытекает только муть.

Одежда, будто ожившая, натягивается на тело: рубашка душит воротником, рукава болтаются, как чужие конечности, а брюки, словно ржавые цепи, отказываются стать частью моей плоти. Ткань царапает кожу, словно напоминая, что даже самые привычные вещи могут стать инструментами пытки. Но сегодня ткань живая – она пульсирует, сжимается, словно пытается меня задушить. В швах копошатся маленькие существа, щекочут кожу своими лапками, оставляют укусы, от которых тело покрывается красными пятнами. Я натягиваю ремень, словно пытаясь скрепить осколки себя в единую целостность, не дать рассыпаться на части. Пряжка ремня обжигает пальцы – металл раскален, словно только что вынут из печи. На коже остаются красные полосы, шипящие, как при соприкосновении с кислотой. Под каждым движением чувствуется внутренняя борьба – желание собраться воедино и одновременно бежать от боли, которая разъедает изнутри, как кислота, превращающая живую ткань в обугленные лоскуты.

Сумка, тяжёлая, как груз прошлых ошибок, скользит на плечо и тянет вниз, словно весь мир решил накрениться влево, оставив меня в плену неумолимой гравитации бытия, которая превратилась в личного врага, стремящегося прижать к земле. Лямка сумки врезается в плечо, но не просто давит – она жжёт, словно раскалённый металл. Под тканью одежды кожа начинает дымиться, и я чувствую запах собственной плоти.

Я делаю шаг к двери, но замираю, чувствуя, как запах гари от кухни смешивается с холодом улицы, что просачивается сквозь щели. К этим запахам примешивается ещё один – сладковатый аромат разложения, словно где-то рядом гниёт труп. Но труп этот – не физический. Это запах умирающих надежд, мечтаний, которые так и не осуществились. Мир за порогом уже шепчет своими тенями, готовясь встретить меня своими бесчисленными ловушками и иллюзиями. На кухне стоит запах сырости и железа, будто стены дома тоже устали жить, пропитавшись усталостью поколений. Но в этом запахе есть ещё нечто – запах больницы, операционной, где проводят эксперименты над живыми.

Тостер щёлкает, выпуская два ломтика хлеба, сухих и обугленных, как обрывки снов, неспособных разжечь искру надежды. Хлеб не просто подгорел – он покрыт чёрной плесенью, которая шевелится, пульсирует, словно живая. В ней копошатся мелкие червячки, выползают на поверхность, оставляя за собой слизистые дорожки. Запах гари проникает в воздух, напоминая, что реальность не терпит иллюзий и сжигает всё прекрасное на корню. Я сую кусок в рот, но хлеб, рассыпаясь на угольную пыль, царапает горло, оставляя привкус утраты. Крошки застревают между зубов, как обломки разрушенных замков на песке. Во рту появляется металлический привкус, смешанный с чем-то отвратительно сладким. Я пытаюсь выплюнуть, но крошки прилипают к языку, начинают растворяться, превращаясь в липкую массу с вкусом крови. На секунду я чувствую, как каждая крупица этого хлеба становится символом того, что надежда – лишь эфемерная тень в мире жестоких истин, мираж в пустыне отчаяния.

На сковороде зашипело яйцо – белок схватился мгновенно, а желток лопнул, растекаясь, как несостоявшийся день, который обещал тепло, но принёс лишь холод разочарования. В этом лопнувшем желтке я вижу метафору всех своих надежд – яркие, но хрупкие, обречённые на разрушение при первом же соприкосновении с жаром реальности. Но желток не просто растёкся – он чёрный, в нём плавают крошечные глазки, которые смотрят на меня с укором. А белок превратился в серую слизь, которая расползается по сковороде, как гной из лопнувшего нарыва. Я наклоняюсь, вглядываясь в размытое пятно, в лужицу масла, где дрожит перевёрнутое отражение лампы, как напоминание о том, что даже свет может быть искривлён болью. В этом мигающем отражении я вижу не только свои страхи, но и тень чего-то большего – мира, который смотрит на меня с равнодушием хищника, изучающего добычу перед решающим броском. В масляном пятне появляются лица – искажённые, кричащие безмолвно. Это лица всех тех, кого я подвёл, кого не смог спасти, кого потерял.

Горячий чай жжёт пальцы, когда я подношу чашку к губам. Но жидкость в чашке больше не чай – она густая, тёмно-красная, с плавающими в ней комочками. Это кровь, смешанная со слезами, приправленная отчаянием. Глоток – терпкий, безвкусный, лишь напоминание о том, что привычка способна приглушить боль, но не заполнить пустоту внутри. Жидкость обжигает язык, но это физическое страдание кажется благословением по сравнению с болью душевной. Я чувствую, как жидкость стекает по пищеводу, оставляя за собой ожоги. В желудке она свернётся, превратится в твёрдый комок, который будет годами отравлять меня изнутри. Я делаю ещё один глоток, надеясь, что внутри станет легче, но в ответ слышу лишь эхо пустоты. «Зачем я это делаю?» – спрашиваю я себя, но ответа нет, только шорох ветра за окном, будто голос мира, зовущий меня к его теням, к участию в бесконечном спектакле абсурда.

Тишину кухни разрывает скрип половицы под моими ногами – звук, похожий на стон умирающего дерева. В этом скрипе слышится вся тяжесть моего существования, весь груз нерешённых вопросов и несказанных слов. Но сегодня скрип звучит по-другому – как плач ребёнка, как предсмертный хрип, как треск ломающихся костей. Доски под ногами прогибаются больше обычного, словно пол превратился в мягкую плоть, которая не выдерживает мой вес.

На пороге меня ждёт Оно. И сегодня я вижу его во всей отвратительной красе. Сначала я принимаю его за тень от люстры – длинные, дрожащие щупальца, растекающиеся по краям рассвета. Но когда зрачки привыкают к полутьме, детали предстают в полном объёме: крылья моли, прожжённые кислотными дождями; поверхность крыльев покрыта глазами – тысячами крошечных глаз, каждый из которых фиксирует мои движения, записывает каждую эмоцию; рот, вытянутый в безмолвную щель от уха до уха, усеянную кристаллами слюды; глаза, если их можно так назвать – две чёрные дыры, поглощающие свет и надежду; из этих дыр периодически выползают тонкие червеобразные отростки, ощупывают воздух, ища источники страха; на грудной клетке – табличка, где буквы, как жидкая ртуть, шепчут одно слово: «Апатия». Само существо пульсирует, словно гигантское сердце, но вместо крови по его венам течёт жидкий мрак. Кожа существа полупрозрачная, и сквозь неё видны внутренности – не органы, а механизмы из костей и металла, которые перемалывают человеческие эмоции в чёрную желчь.

В этот момент мир словно сжимается вокруг меня, и я чувствую, как сама вселенная перестраивается, чтобы вместить в себя эту бездну безразличия, как чёрная дыра, искривляющая пространство-время.

Воздух вокруг существа вибрирует от исходящей от него энергии – не тёплой и не холодной, а абсолютно нейтральной, высасывающей из окружающего мира всякий смысл и цель. Эта вибрация проникает в кости, заставляет зубы скрипеть, а барабанные перепонки – трещать. В ушах начинается звон, который никогда не прекратится.

Она дёргает невидимую нить, и я падаю на колени, ощущая, как стальной трос впивается в сонную артерию, выжимая последние капли силы. Металл врезается в кожу, но боль кажется далёкой, словно происходящей с кем-то другим. Но теперь я чувствую, как трос начинает пилить артерию, медленно, методично. Кровь не течёт – она сочится по каплям, каждая капля как маленькая жизнь, покидающая моё тело.

Хриплый голос существа, исходящий из самой глубины бездны, произносит: «Ты знаешь ритуал. Вперед». Слова не произносятся – они материализуются прямо в моём сознании, как паразиты, пожирающие последние остатки воли. Эти слова-паразиты начинают размножаться в моей голове, превращаясь в целые предложения ужаса: «Ты никому не нужен», «Ты никогда ни в чём не преуспеешь», «Лучше бы ты не родился». Я пытаюсь закричать, но голос тонет в горле, как камень в болоте, и только мысль бьётся в голове: «Это и есть моя жизнь?» – вопрос, на который я боюсь услышать ответ.

Десять долгих минут ожидания, наполненных страхом и предчувствием неминуемого приговора, сменяются мерзкими, пиликающими звуками – словно лифт, пришедший из преисподней, поднимается, или наоборот, направляется туда, перевозя души между кругами существования. Звуки механизма напоминают предсмертные хрипы гигантского животного, попавшего в капкан времени. Но в этих звуках слышится ещё кое-что – детский плач, который постепенно переходит в хохот, затем в рыдания, затем снова в хохот. Этот цикл повторяется бесконечно, сводя с ума.