Любовь на кончиках пальцев

– Позвольте представить вам нашу новую артистку, – главный режиссёр театра, грузный мужчина с седыми висками, взмахнул рукой в мою сторону. – Наталья Аркадьевна Соколова присоединяется к нашему коллективу с сегодняшнего дня. Она была порекомендована одной моей хорошей знакомой. Девушка прекрасно танцует и чудесно дополнит наш коллектив.

– Ну надо же, – протянула одна из девиц, высокая блондинка с ярко накрашенными губами, – прямо с обложки журнала к нам пожаловала.

– Да уж, – подхватил молодой балерун с маслеными глазами, – у нас тут не подиум, дорогуша.

Я сохраняла невозмутимое выражение лица, как учили в академии, и улыбалась максимально дежурно и сдержано. Эмоциональная сдержанность – ключ к успеху. Именно об этом нам талдычили практически двадцать четыре на семь. И зачастую именно это спасало жизни агентам. Нельзя показывать больше, чем прописано у тебя в путеводном листе. Актёрская игра должна быть максимально правдоподобной. Наши роли разрабатывались лучшими из лучших, и это тому подтверждение.

– Надеюсь, вы не только красивы, но и талантливы, – процедила сквозь зубы примадонна театра, сверля меня возмущённым взглядом.

– Время покажет, – спокойно ответила я, мысленно отмечая каждую реакцию присутствующих.

– А где вы учились? – спросил пожилой балетмейстер с седыми бровями.

– В Московской театральной школе, – ответила я, не моргнув глазом.

– Ах, в той самой, что при консерватории? – иронично уточнил молодой паренёк слева.

– Именно там, – подтвердила я, не давая сбить себя с толку.

– Что ж, – подытожил главный режиссёр, – давайте дадим нашей новой коллеге шанс проявить себя. Разговорчики оставим на потом, а сейчас займёмся делом.

В зале раздался негромкий смех присутствующих артистов Большого театра, и шепотки пропитались ядом и ненавистью. Я чувствовала, как напряжение нарастает, но продолжала держаться ровно, словно ничего не замечая. Отыгрывала тот сценарий, который мне выдал куратор. Ведь я умная и хорошая девочка, таким не престало поддаваться безумному напору всевозможных истеричных настроений. Это проверка и попытка выбить меня из колеи. Я напоминала себе о мерзком характере людишек и той зависти, которая в них жила. Если уж наши воспитанницы пансиона периодически съезжали с катушек, то о примах и речи не шло. Они пытались вывести меня из себя всеми доступными способами, лишь бы макнуть лицом в грязь.

Проявить терпение и мудрость, показать всем, чего я стою. В голове раз за разом вспыхивали наставления куратора. Они должны принять меня как одного из членов трупы. Пусть и ненадолго, но это место станет моим новым домом. Я улыбнулась, мысленно отмечая каждого потенциального союзника и противника в этом новом для меня коллективе. Главное – не выдать себя и свои истинные намерения. Пока остальные артисты расходились по своим делам, можно было улучить минутку и установить прослушку. Они не должны заподозрить, что я здесь не за тем, за чем кажется на первый взгляд.

В зеркале гримёрной я увидела своё отражение – спокойное, уверенное лицо, ни тени волнения. Я справлюсь с любым заданием, насколько бы идиотским оно ни оказалось. Готовясь к первому выходу на сцену, который станет началом моей опасной миссии. Если не смогу даже такую толпу впечатлить, то грош цена моим навыкам. Разумовская меня с дерьмом сожрёт и не подавится. Эта бабка всегда знала, как доставить нам проблем. И не остановится ни перед чем, если вдруг одна из её самых усердных учениц провалится на таком простеньком прослушивании. Можно будет паковать чемоданы и выбирать сосенку в лесу, под которой меня и закопают.

Я сидела в полутёмной гримёрке, глядя на своё отражение в зеркале, и мысленно считала до десяти, потом обратно до нуля, и так несколько раз по кругу, пока не успокоилась. Рыжие кудри, которые так взбудоражили местных танцовщиц, сейчас казались просто маской, ещё одним слоем защиты. Не торопись… Нельзя совершать необдуманных поступков, каждый шаг вёл нас в бездну ошибок и самоуверенной наглости. Я повторяла про себя слова преподавателя и старалась поймать ту самую точку равновесия и адекватности. Каждое сделанное па должно быть продумано от начала и до конца.

В голове крутились мысли о Дворцовском. Он где-то на горизонте, уже совсем рядом, наши пути пересекаться в этом театре. Возможно, это станет моим концам или новым началом, пока неизвестно. Почва слишком зыбкая, а он матёрый профессионал, которому палец в рот не клади, по самую жопу отгрызёт. Я напоминала себе о дисциплине и сдержанности. Нельзя допустить ни одной ошибки. Пальцы машинально поправили прядь волос. Они считали меня просто красивой пустышкой, и это хорошо. Пусть продолжают так думать. С идиоток спрос намного меньше

Я вспомнила наставления куратора о важности первого впечатления. Я должна стать своей, но не потерять бдительности. Каждая деталь может быть важна. В зеркале отражалась молодая балерина, почти подросток с незатуманенным взором, в котором не было обременительных мыслей. Красивая, уверенная, но ничего из себя не представляющая. Лишь наглость и бахвальство. Всё так, как и прописано в карточке персонажа. Это только начало… Теперь сражение разгорится полноценно, станет ожигающим и взрывоопасным, как и должно быть.

Мысли перескакивали с одного на другое и не желали замирать на месте, продолжая носиться в черепной коробке бешеными тараканами. Дворцовский слишком умён, чтобы попасться на простую игру милой и невинной балерины. Нужно действовать осторожно, шаг за шагом проникая всё глубже ему под кожу. В памяти всплывали образы из досье: шрам на левой руке, родинка на шее. Он будет пойман… Ведь если страна верила в нас, позволяла использовать свои таланты во благо, то мы всегда отвечали на это со всей теплотой и отзывчивостью. Такова участь тех, кто не знал любви и заботы, а видел лишь долг и обязанности.

Я достала из сумочки зеркальце и начала аккуратно подправлять макияж. Нельзя показывать страх… Нельзя показывать неуверенность… Я должна быть безупречна… Всё так, как и объясняла нам Разумовская, театр начинался с вешалки, балет с мелочей и образа. Если я провалю это задание, то подведу не только себя. Подведу всю нашу группу и доставлю неудобства сотням людей, которые днями и ночами готовили это дело. Собирали документы, сводили материалы и шпионили ради уничтожения крысы, посмевшей переступить букву закона. В дверь постучали, приглашая меня на сцену. Ну, собственно, а чего я ждала?

Пора! Я мысленно досчитала до двадцати, в последний раз проверила грим и поднялась на ноги. Перед смертью не надышишься! Я справлюсь! Обязательно… Ведь меня учили лучшие из лучших. Разумовская до сих пор слыла легендой балета, а мне выпала честь перенимать её опыт и талант. У меня нет выбора… Это твой первый и единственный шаг к цели. Я глубоко вдохнула, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Будь самой собой… Будь воздушной и изящной… Будь всегда балериной… Но не забывай, что у каждого лебедя есть свои тёмные перья… И самый прекрасный из всех – чёрный!

Выходя из гримёрки, я чувствовала, как внутри нарастала решимость. Это только начало… У меня всё получится. Я должна выполнить свою миссию. Это просто работа. Каждый руководитель осведомлён, зачем я здесь. Все, кто должны быть в курсе дел, и так понимают, что не им решать, буду ли я танцевать. Но ударить в грязь лицом перед этими наглыми и самоуверенными рожами не хотелось. В коридоре мелькали фигуры танцовщиков, слышался приглушённый гул разговоров. Они не должны ничего заподозрить. Ни одна деталь не должна выдать меня…

Я обязательно справлюсь и покажу идеальный результат. Повторила про себя, направляясь к сцене. Это шанс доказать, что я достойна блистать на сцене. Что я могу выполнить самую сложную задачу. Ведь я училась этому с рождения. Как только меня забрали из детского дома в пансион, всё, что я делала – танцевала и училась убивать. Другого было не дано. За кулисами толпились люди, кто-то спешно проверял костюмы, кто-то репетировал реплики. Сосредоточиться на главном… Не отвлекаться на мелочи… Наёмник всегда должен оставаться с холодной головой…

Встрепенулась, словно скидывая с себя цепь холодной скованности, разбивая на осколки тонкую ледяную преграду, сдерживающую меня. Сейчас время окунуться с головой в балет. Выкинуть всё из головы и стать единым целым со сценой и музыкой. Только так лебедь впишется в стаю, станет единым целым с труппой. Такому учила нас Разумовская. Балет – это не просто искусство, это наша жизнь. И теперь впервые я готова была выйти не для её глаз, а на потеху целой толпе. Пусть пока состоящей из зарвавшихся балерин и надменных балерунов, но вскоре они сменятся реальными зрителями. Так что назад дороги больше нет!

Глава 6.

Rond

de

jambe

en

l

’

air

– Соколова, вы готовы к пробному выступлению? – голос главного режиссёра, как хлопок бича, разрезал тишину гримёрки.

Я вздрогнула, но мгновенно выпрямила спину. Спокойствие, нельзя показывать своих истинных эмоций. В голове пронеслось миллион разнообразных мыслей, пока я поднималась со стула и настраивалась на танец. Глубокий вдох.

– Готова, – ответила я, голос, на моё счастье, остался ровный, вопреки бешеному стуку сердца под рёбрами.

– Отлично, через пять минут, покажете, на что способны, – в его тоне явственно прозвучало сомнение. – Обычно от подобных вам мы ждём немного. Надеюсь, хоть кто-то способен стать исключением из правил.

– Держись, девочка, – прошептала женщина позади меня, но слова потерялись в гуле, бешено пульсирующее крови в ушах.

Показательный танец. Проверка. Костюмер лихорадочно затягивала шнуровку корсета, фиксируя струящуюся пачку. Пока я шла, за кулисами, меня преследовали – взгляды. Десятки глаз артистов: скучающие, насмешливые, откровенно злорадные. Ждущие провала и позора от вчерашней ученицы. Алчущие, чтобы я дрогнула, сломалась и покончила со всем. Первые ноты из динамика ударили по тишине, как капли по стеклу. Я вдохнула полной грудью, ощущая, как ледяная волна страха сменяется жарким приливом адреналина. Быть собой. Только я и танец. Я шагнула в ослепительное марево софитов. Слепящий свет, пожирающий тени. Первые па – скованные, мышцы словно свинцом налиты, не было ни растяжки, ни разминки. Музыка звала, а тело не слушалось. Дышать… Ловить ритм…

И вдруг – прорыв. Музыка влилась в вены, стала пульсом. Тело вспомнило. Лёгкое па-де-бурре перешло в стремительную серию фуэте. Юбка, как белоснежное облако, взвихрилась вокруг. Каждый поворот – точен, как выстрел, каждый прыжок – высокий, невесомый, будто сила тяжести отступила, перестала удерживать меня и совсем пропала. Я парила над сценой в жете антраша, застывала на пуантах в арабеске – линия безупречная, от кончиков пальцев до копчика. Музыка нарастала, превращаясь в бурю, и я бросилась ей навстречу.

Сложные заноски, пируэты, сливающиеся в вихрь, стремительные прыжки, когда казалось, я вот-вот коснусь высокого потолка, с тяжёлым оборудованием. Боль в вывернутой стопе, холодок пота на спине – всё растворилось, пропало, отошло на второй план и окончательно позабылось. Остался только пульс музыки и тело, выписывающее в пространстве гимн торжествующей красоте и силе. Я была центром урагана – спокойным, невероятно мощным и неудержимо прекрасным. В зале повисла гнетущая, абсолютная тишина. Даже шепотки смолкли. Все взгляды, как иглы, впивались в мою скромную фигуру на сцене, но теперь эта энергия питала. Они не ожидали… Мысль скромно мелькнула где-то на краю сознания, когда я исполнила особенно головокружительную серию вращений. Как и учила Разумовская: валить, так наповал!

Кульминация. Музыка взревела медным гласом труб. Я собрала все силы, всё отчаяние, всю гордость в последнюю, безумно сложную комбинацию: стремительный глиссад, прыжок с двойным оборотом в воздухе, и – как падающая звезда – низкое, драматичное падение на колено с вытянутой назад ногой. Последний, пронзительный аккорд – и я замерла. Абсолютно неподвижно. Одна рука – вопрошающий жест к небу, другая – как сломанное крыло. Грудь вздымалась, пульс колотился в висках, но лицо – маска скорбного очарования, как и прописано в партитуре к данному произведению. Пачка застыла в идеальном полукруге вокруг меня, ловя свет и отбрасывая изящные тени на сцену.

Тишина… Разряженная, звенящая. И вдруг – грохот. Аплодисменты, сначала робкие, потом нарастающие, как прибой, сотрясая люстры. Не просто вежливые хлопки – овация. Я медленно выпрямилась. Поклонилась… Сделала глубокий, королевский поклон. Ещё один – в сторону кулис. Третий – залу, где лица скучающих нахалов теперь выражали шок и уважение. Сойдя со сцены, я погрузилась в закулисье, прислонилась к холодной стене. Тело дрожало мелкой дрожью, сердце бешено колотилось, в ушах всё ещё звенела музыка. Костюм, пропитанный потом, прилип к коже. Но это не имело значения. Я танцевала на сцене Большого театра. Не просто показала – я выложилась, выстрадала, победила. Этот танец был моей личной драмой и манифестом.

– Ты сделала это, – прошептала костюмер, с восхищением расшнуровывая корсет. – Сказала всё без слов. У нас редко встречаются такие таланты. Тебя сто процентов примут.

У зеркала – другое лицо. Не девчонка, робеющая перед испытанием, а балерина, прошедшая огонь, воду и Разумовскую. Усталость была, но её перекрывал холодный, твёрдый блеск в глазах. Уверенность, выкованная в горниле софитов. Теперь они видели, на что я способна. Прочувствовали силу, а не только милое личико. Только начало бесконечно долгого пути. Глядя на своё отражение, я ловила шальную усмешку зеркального двойника. Первая битва выиграна… Но война за место под этим солнцем, за право быть настоящей – только начиналась. Дворцовский где-то близко… Азарт захлёстывал, подстёгивал и гнал сделать ещё лучше. Мысль пронзила, как ледяная игла. И я должна быть готова. Всегда готова!

Я глубоко вдохнула, расправляя плечи. Отражение в зеркале ответило мне тем же стальным взглядом. Первый шаг к миссии сделан. Теперь – дальше. Последние шнуровки корсета ослабли, тяжёлая пачка заняла своё место на вешалке. Я быстро надела платье, накинула лёгкое весеннее пальто и покидала вещи в сумку. Окрылённая всем произошедшим, я не могла сидеть на месте. Отработанным движением собрала волосы в небрежный узел, смахнула остатки грима. Зеркало больше не притягивало – сейчас важнее был воздух, пространство, тишина за стенами этого храма искусства и интриг.

Я выскользнула из бокового выхода, предназначенного для артистов. Массивная дверь с глухим стуком захлопнулась за моей спиной, отсекая гулкие коридоры, запах грима и рампы. И – вдох… Весенний вечер обнял меня за плечи, влажный, прохладный, невероятно живой после спёртого воздуха театра, он укутывал в своих объятиях и дарил умиротворение и покой. Воздух пахнул – настоящий, городской коктейль: сырость недавно политого асфальта, едва уловимый дымок где-то вдалеке, и главное – сирень. Где-то рядом, в сквере за театром, она цвела буйно, наполняя сумеречный воздух пьянящей сладостью.

Я остановилась, запрокинула голову и улыбнулась. Со стороны прохожие могли бы подумать, что я псих или маньяк. Но в такой час у театра было спокойно и безлюдно. Высоко-высоко, над величественным портиком Большого, уже загорались первые звёзды, бледные в ещё светлом небе. Лёгкий ветерок, словно вор, сорвал прядь волос у виска, ласково коснулся горячей кожи. Тишина… Не таящая в себе гнетущее ожидание перед выходом, а широкая, глубокая, наполненная отдалённым гулом города – гудками машин с набережной, сдержанными голосами прохожих где-то вдалеке.

Я медленно пошла по знакомой дорожке, огибающей здание. Ноги, ещё помнящие каждое сложнейшее па, каждое напряжение мышц на пируэте, немного дрожали от усталости, но несли меня легко, почти невесомо. Адреналин постепенно сменялся странной, светлой усталостью – той, что приходит после честно выигранного боя. В груди всё ещё пела музыка, отголоском вибрируя в такт шагам. И это удивительное ощущение. Я словно купалась в этом мареве и не могла подобрать иных слов, чтобы закончить своё рассуждение.

Проходя мимо главного входа, я увидела последних работников, выходящих с вечерней репетиции и спешащих по своим делам. Балерины в нарядных платьях, работники сцены в скромных одёжках простого жителя мегаполиса. Они оживлённо обсуждали увиденное, смеялись. Никто не обратил внимания на скромно одетую девушку, идущую в стороне. Им и невдомёк, что настоящий спектакль только что закончился на сцене для избранных. И главная героиня – вот она я. Ведь у любой воспитанницы пансиона была сотня другая лиц. Мы знали своё будущее лучше, чем кто-либо ещё. И ценили то, что нам преподнесла судьба. Всё же послушание в нас вбили слишком хорошо, чтобы даже бунтовали правильно и по делу.

Я свернула на Театральную площадь. Простор! После замкнутости сцены и гримёрок это было как глоток свободы. Фонари уже зажглись, отбрасывая длинные, тающие тени на влажный асфальт. Их свет мягко ложился на старинные фасады, подсвечивал молодую зелень деревьев. Где-то зазвонили колокола храма Христа Спасителя – глубокий, разливающийся по вечернему воздуху бронзовый звон. И это всё успокаивало, наполняло меня живой энергией, и блаженное умиротворение проникало в каждую клеточку тела.

Я замедлила шаг, вбирая в себя эту красоту и покой. Весенний воздух казался шампанским – игристым, бодрящим, смывающим последние следы страха и сомнения. Я чувствовала себя не просто уставшей балериной, а победительницей, заслужившей эту минуту тишины и гармонии. Каждый нерв, каждая мышца постепенно отпускали напряжение сцены, подчиняясь неспешному ритму вечера, пению птиц в сквере, далёкому гудку теплохода на Москве-реке.

Мысли проносились в голове, как холодные тени, но на этот раз я ощутила, чтобы сердце сжалось от ледяной хваткой нервозной паники. Наоборот… Я выпрямила спину, подняла подбородок. Пусть все смотрят. Пусть завидуют. Они видели мой обезоруживающий танец. Видели мою силу и грацию настоящей примы. И сейчас они видели моё спокойствие, эту новую, выкованную уверенность, сияющую тихим светом в глазах. Весенний ветерок словно унёс последние остатки тревоги. Я была готова… Готова ко всему… Эта ночь, этот воздух, этот звон колоколов – всё это было лишь для меня одной. Заслуженной наградой и щитом одновременно.

Я глубоко вдохнула аромат сирени, смешанный с городской свежестью, и пошла дальше – не спеша, наслаждаясь каждым шагом по огромной, залитой вечерним светом площади, унося с собой не только усталость, но и непоколебимую веру в то, что первый, самый важный шаг на пути к моей истинной миссии – сделан. Театр оставался позади, огромный и величественный, но незримые струны, связывавшие меня с ним, теперь были крепче стали. Нерушимые путы, привязавшие меня к миру балета, теперь не казались такими громоздкими и тяжёлыми. Я могла дышать и наслаждаться ими. А остальное подождёт до утра… Особенно Дворцовский!

Глава 7. Arabesque penchée

Вечерний воздух, пропитанный сиренью и свободой, был обманчив. Эйфория от триумфа на сцене растаяла быстрее, чем пар над московскими люками, стоило мне свернуть с освещённой Театральной площади в тень переулка, ведущего к станции метро. Адреналин сменился ледяной прозрачностью оперативного сознания. Разумовская бы одобрила: «Лебедь летит высоко, но видит каждую рыбку в пруду. И щуку, которая ждёт в тени». Щука… Дворцовский. Его досье всплывало перед глазами чётче, чем рефлексы в зеркале балетного зала. Шрам на левой руке. Родинка на шее. Пристрастие к молодым рыжим. Мои кудри, выбившиеся из небрежного узла, сейчас были не просто волосами – приманкой. И я шла, ощущая спиной невидимую мишень.

В метро было душно и тесно. Я вжалась в угол вагона, сканируя лица автоматически, как учили: потенциальная угроза, нейтрал, возможный союзник… Большинство – нейтралы, усталые лица после рабочего дня. Но один взгляд зацепился – мужчина в тёмном пальто, слишком спокойный для часа пик. Не читал, не смотрел в окно. Его глаза, скользнувшие по мне, были лишены обычного человеческого любопытства. Оценивающие… Холодные… Как у куратора во время «проверки». Не Дворцовский – тот выше, массивнее. Но… Свой? Чужой? Инстинкт заставил сжать мышцы пресса, готовясь к рывку. Он вышел на следующей станции не оглянувшись. Паранойя? Или первый звоночек? В пансионе нас учили: паранойя – это не болезнь, а здоровая реакция на реальный мир. Особенно наш мир…

Квартира, которую «подобрали» кураторы, оказалась крошечной однушкой в старой, но приличной сталинке недалеко от Садового кольца. Чисто, минималистично, безлико. Идеальное гнездо для одинокой балерины из провинции, мечтающей о Большом, которую подобрали за её гениальность и посадили на содержание. Я бросила сумку на потёртый диван, первым делом проверив помещение на жучки – отработанным движением включив портативный детектор из потайного кармана пальто. Тишина… Чисто… Словно вакуум…

В ванной, глядя на своё отражение под резким светом лампы, я пыталась отделить Наталью Соколову от Натальи Ивановой. Балерина, только что покорившая сцену… И агент, которому приказали полюбить, чтобы убить. Лицо было одно – бледное от усталости, с тенью синяков под глазами, но глаза… Глаза смотрели слишком внимательно, слишком старше восемнадцати. В них горел холодный огонь пансиона, огонь Разумовской, огонь допросной комнаты. «Сквозь боль, страх и слёзы. Главное оружие – улыбка». Я попыталась улыбнуться зеркалу. Получилось жутко… Улыбка должна быть оружием, а не гримасой поехавшего маньяка.

Заварив крепкий чай, я разложила на кухонном столе копии материалов из досье. Фотографии Дворцовского. Высокий, мощный, с пронзительным, умным взглядом, который, казалось, прожигал бумагу. Шрам на смуглой коже левого предплечья – след от ножа или осколка? Родинка чуть ниже линии челюсти. Его привычки: дорогие рестораны «Гранд», спортзал «Чемпион», галереи. Его слабость: рыжие. Его профессионализм… От которого стыла кровь. Он читал людей как открытые книги. А я должна была стать для него книгой, которую он захочет прочесть до конца, не заметив яда, пропитавшего страницы. Телефон – спецлиния, выданная куратором – завибрировал тихо, как шмель, отображая текстовое сообщение:

«Завтра. 19:30. Ресторан «Гранд». Столик у окна. Будь естественна. Он любит наблюдать. K.»

K… Куратор… Или кто-то от его имени. Игра началась по-настоящему. Не сцена, а ресторан. Поле боя в лощёных скатертях и под звуки джаза. Естественна… Самое сложное задание. Я не умела быть естественной. Я умела быть балериной, убийцей, выносливой скотиной у станка. Но не наивной девочкой, случайно попавшей в дорогой ресторан. Сон не шёл… Тело ныло от перегрузок, но мозг лихорадочно проигрывал сценарии. Что надеть? Как сесть? Что заказать? Как смотреть? Как не смотреть? Каждое движение, каждый жест могли быть прочитаны профессионалом уровня Дворцовского как фальшь.

Я ворочалась на жёстком диване, слушая, как за стеной плачет ребёнок, а где-то в подворотне ругаются пьяные голоса. Этот шумный, грязный, живой мир был так чужд стерильности пансиона и театра. И в него мне нужно было вписаться. Стать своей. Для него. Утро встретило серым дождём. Тренировка в зале Большого была адом. Мышцы, перегруженные вчерашним триумфом, кричали от боли при каждом плие. Разумовская, казалось, чуяла мою нервозность и гоняла с удвоенной яростью.

– Иванова! – её трость щёлкала по полу в такт музыке, как метроном, отсчитывающий время до встречи. – Ты что, как мешок с картошкой? Выше нос! Изящнее! Ты думаешь, на сцене можно расслабиться? Театр – это фронт! Каждый выход – бой!

Она была права. Только на этом фронте врагом была не ОПГ, а собственная усталость, зависть коллег и тень Дворцовского, уже нависшая над моей новой жизнью. Анна, лучшая ученица, поймала мой взгляд во время перерыва. Её глаза, обычно такие уверенные, выражали немой вопрос.

– Ты чего сегодня как варёная? – шепнула она, отпивая воду. – После вчерашнего думала, ты окрылённая будешь.

– Не отошла, – соврала я, потягиваясь, чтобы скрыть дрожь в руках. – Колено ноет.

– Ага, – она недоверчиво хмыкнула. – Смотри не подведи нас. За тобой теперь весь курс глаз положил. Показала, что можно.

Её слова обожгли. Я была надеждой для нашего курса. А сама чувствовала себя фальшивкой, готовящейся к самой грязной игре. Если бы они знали, ради какого «успеха» я на самом деле стремилась стать идеальной… Вечер… Дождь превратился в мелкую морось. Я стояла перед зеркалом в своей каморке, оценивая образ. Простое, но хорошо скроенное чёрное платье, достаточно скромное для начинающей балерины, достаточно элегантное для «Гранд». Туфли на небольшом каблуке – удобно для быстрого движения. Рыжие волосы свободно спадали на плечи – его любимый образ. Минимум макияжа, подчёркивающий молодость и… Невинность? Невинность… Горькая усмешка скривила губы. В пансионе это понятие выжгли калёным железом. Но для Дворцовского я должна была излучать именно его. Естественную, хрупкую, немного растерянную юность.