Серия сборников: «Непроизнесённая Россия»

– Садитесь, Алексей Иванович, вас ждут, – сказал водитель в форме, глядя на него с лёгким любопытством.

Они ехали через лес, где сосны стояли как на параде, а потом за высоким забором открылась та самая «вилла». Дом был похож на замок из плохого исторического фильма – башенки, витражи, позолота на фонарях. Воздух пах не выхлопами и зимней свежестью, а каким-то сладким, дорогим парфюмом.

Его провели не в дом, а в пристройку к гаражу, где уже стоял его верный станок, бережно доставленный с завода. Рядом лежала сломанная деталь от лифта – сложная, капризная фигурная штуковина. Алексей снял рабочий пиджак, надел халат. Включил станок. Знакомый гул успокоил нервы. Он начал работу.

Через час в его убежище ворвался шум. Распахнулась дверь, и в помещение, словно порыв ветра, влетела ватага ярко одетых людей. В центре был он – Марсель. Худой, ухоженный, в шелковой пижаме, хотя на дворе был день. Его глаза блестели веселым возбуждением.

– Ну что, мастер? – громко, на весь гараж, крикнул он. – Воскрешаешь железяку? Респект! Ребята, смотрите, это же настоящий аутентичный пролетарий! Прямо как в музее!

Толпа захихикала. Кто-то достал телефон, чтобы снять. Алексей не отрывался от станка, только пальцы его, держащие резец, побелели от напряжения.

– Я не мешаю? – с наигранной заботой спросил Марсель, подходя ближе. – А то давай я отвернусь, а то ты, наверное, секреты свои боишься показать?

Алексей выпрямился. Выключил станок. Внезапно наступившая тишина оглушила. Он медленно повернулся к «артисту». Он смотрел на него не с ненавистью, а с бесконечной, копившейся годами усталостью.

– Нет, – тихо, но очень четко сказал Алексей. – Секретов нет. А мешаешь. Как и всегда мешали.

Марсель опешил. Усмешка сползла с его лица.

–Чего? – выдавил он.

– В древности, сынок, – голос Алексея зазвучал металлом, – таких как я, звали мастеровыми. А таких как ты – шутами.

Наступила мертвая тишина. Слышно было, как за окном щебечет какая-то птица.

–Мастеровой кормил и одевал царя, – продолжал Алексей, глядя прямо в камеру телефона. – А шут его только развлекал. Без шута скучно. Без мастерового – голодно и холодно. И самое главное… – он сделал паузу, давая словам улечься, – царь это всегда понимал. А вот нынешние цари, видно, забыли.

Он повернулся, снова включил станок. Гул заполнил пространство, вытесняя неловкость. Марсель, багровея, что-то прошипел и, развернувшись, вытолкнул свою свиту из гаража. Шоу было испорчено.

Алексей закончил работу к вечеру. Деталь блестела, как зеркало. Он отнес ее в дом, где уже гремела музыка и слышался взрывной смех. В огромной гостиной, похожей на ночной клуб, Марсель, уже одетый в дизайнерский костюм, принимал гостей. Увидев Алексея, он фривольно махнул рукой продюсеру. Тот достал толстый белый конверт.

– От Марселя. «Твоя работа стоит того», —сказал продюсер, сунув конверт Алексею в руки.

Алексей взял. Не взвешивал на вид, не пересчитывал. Просто сунул в глубокий карман халата.

–Скажи ему, – тихо сказал он продюсеру, – что лифт исправен. Может ехать. Вверх.

Он вышел на холодный воздух. Шофер снова повез его к воротам. На выезде, у шлагбаума, он увидел огромный рекламный щит. На нем улыбался сам Марсель. А внизу, мелким шрифтом, была надпись: «Лицо Всероссийского форума «Труд. Квалификация. Будущее».

Алексей фыркнул и закрыл глаза.

Дома его ждала жена, Валентина. Он молча отдал ей конверт. Она раскрыла его, ахнула.

–Леша… Это же… На операцию… И еще останется!

Он только кивнул, снял грязную одежду и пошел мыть руки. С мылом, под струей горячей воды, счищая с пальцев въевшуюся заводскую грязь и стружку. Он смотрел, как черные потоки сбегают в слив, и думал.

Он вышел на кухню. Валентина уже поставила на стол простой ужин. Картошка, котлета. Он сел. Включил телевизор. Шла развлекательная программа. Ведущий, блестя зубами, объявлял:

–А вот и наш гость – кумир миллионов, человек-эпоха, великий артист Марсель! Встречайте!

На экране появился он. Улыбающийся, сияющий. Рассказывал о своей новой песне, о творческих муках, о любви к поклонникам. Ни слова о лифте. Ни слова о старом токаре в гараже.

Алексей взял вилку. Посмотрел на экран. На это самодовольное, пустое лицо. На этого «шута», которого страна почитала за героя.

И вдруг он понял. Понял самую страшную вещь. Проблема была не в Марселе. Марсель был лишь симптомом. Проблема была в них. Во всех, кто молчал. Кто позволял. Кто, стиснув зубы, чинил лифты в их золотых клетках, чтобы им было удобнее подниматься на свой пир во время чумы.

Он доел котлету. Выключил телевизор. В тишине кухни было слышно, как за стеной плачет внук.

Валентина спросила:

–Ну как там, у этого… певца? Красиво?

Алексей посмотрел на свои руки. Руки, которые могли создать всё что угодно. И которые были нужны только для того, чтобы обслуживать чье-то тщеславие.

– Да, – тихо ответил он. – Очень красиво. Прямо как в сказке.

Он встал, подошел к окну. За ним был его город. Его страна. Страна, где шуты стали царями, а мастеровые – прислугой. И он знал, что завтра утром он снова пойдет на завод. Будет точить свои детали. Потому что другого дела он не знал. И потому что кто-то же должен держать на своих плечах этот мир, пока другие на нем пируют.

Но в его молчании, в его смиренном возвращении к станку, была страшная, невысказанная угроза. Угроза того дня, когда мастеровые устанут. И тогда пир шутов закончится. Навсегда.

ПОСЛЕДНИЙ УРОК.

Село Высокое было похоже на угасающую свечу. От былого колхозного величия остались щербатый асфальт, покосившиеся заборы да ржавые корпуса ферм. И школа. Двухэтажная, кирпичная, когда-то белёная, а теперь серая, как осеннее небо. В её стенах теплилась жизнь.

Марья Ивановна стояла у окна в учительской и смотрела на пустынную улицу. За её спиной висел портрет Толстого, по углам лежали стопки тетрадей, пахло мелом и старыми книгами. Ей было пятьдесят три, но в этом кабинете, с этими книгами, она чувствовала себя ровесницей и Толстому, и этим стенам. Она была учителем. Последним учителем русского языка и литературы в Высокой школе.

Дверь со скрипом открылась. Вошел директор, Виктор Степанович, бывший учитель труда, а ныне – главный по закрытию. Лицо его было похоже на помятый лист бумаги.

–Марья Ивановна, готовы? – спросил он, избегая её взгляда. – Комиссия из районо будет через час. Сергей Петрович Лисицын лично.

Марья Ивановна кивнула, не оборачиваясь. Лисицын. Тот самый, который три года назад на совещании сказал: «Неэффективные малокомплектные школы – пережиток аграрной эпохи». Для него Высокое было строчкой в отчёте. Для неё – вселенной.

– Они хотят посмотреть… последний урок, – с трудом выдавил директор. – Формальность, конечно. Решение уже принято. Детей повезут в райцентр. Интернат.

«Интернат», – мысленно повторила Марья Ивановна. Это слово звучало для неё как «казённый дом». Сиротство при живых родителях.

– Я готова, – тихо сказала она.

Через час в кабинет вошли они. Сергей Петрович Лисицын, упитанный, в дорогом костюме, от которого пахло дорогим парфюмом. С ним – две молодые девушки из аппарата, с планшетами в руках. Они сели на последнюю парту, отряхнулись. Их присутствие казалось инородным телом в уютном, обжитом пространстве класса.

Перед Марьей Ивановной сидели семеро её учеников. От второклашки Кати до девятиклассника Витьки. Все, кто остался. Их глаза были полны тревоги. Они всё понимали.

– Здравствуйте, дети, – начала она, и голос её, обычно тихий, прозвучал на удивление твёрдо. – Сегодня у нас необычный урок. Мы поговорим не о спряжениях и не о причастиях. Мы поговорим о чести.

Лисицын на последней парте еле слышно вздохнул и украдкой взглянул на часы. У него, Марья Ивановна знала, сегодня был банкет по случаю какого-то юбилея управления.

– Что такое честь? – спросила она, обводя взглядом детей. – Витька, как ты думаешь?

Витька, долговязый парень, будущий тракторист, а пока – главный защитник малышей в школе, смущённо потупился.

–Ну… это когда не подводишь. Держишь слово.

– Верно, – кивнула Марья Ивановна. – А ещё, честь – это память. Память о том, кто ты и откуда. Ваша честь, дети, – в том, что вы – последние дети села Высокого. Вы – его голос. Его память.

Одна из девушек с планшетом что-то быстро застучала по клавиатуре. Лисицын смотрел в окно, где начинал накрапывать дождь.

– Ваша родина, – продолжала учительница, и голос её зазвучал пронзительно-ясно, – не в Москве, где снимают сериалы и дают премии. Не в том райцентре, куда вас повезут. Ваша родина – вот здесь. Эти поля. Эта речка. Эти стены. И если вы её покинете, если вы забудете её – её не станет. Окончательно.

Она подошла к карте России, висящей на стене. Карта была старой, ещё советской. Она ткнула пальцем в крошечную, почти невидную точку.

–Вот оно, Высокое. Его нет в новых атласах. Его почти нет в интернете. Но оно есть, пока о нём помнят. Пока вы помните.

В классе стояла абсолютная тишина. Даже Лисицын перестал смотреть на часы. Он смотрел на эту женщину, на её простенькое платье и седые волосы, и что-то в его сытом, спокойном мире пошатнулось.

– Быть честным – значит не предавать. Не предавать свою землю. Своих родителей. «Свою совесть», —говорила Марья Ивановна, и слёзы медленно текли по её лицу, но она не обращала на них внимания. – Вас будут уговаривать, что там, в городе, лучше. Что здесь – глушь, что здесь нет перспектив. Не верьте. Перспектива – это не там, где много денег. Перспектива – это там, где тебя ждут. А вас здесь ждут. Эти поля ждут ваших рук. Эта школа… – голос её дрогнул, – эта школа ждала ваших детей.

У второклашки Кати тихо пошла слеза по щеке. Витька сжал кулаки.

– Запомните этот урок, – почти прошептала Марья Ивановна. – Последний урок в стенах этой школы. Вы можете уехать. Вы должны получить образование, увидеть мир. Но вы обязаны вернуться. Потому что честь – это долг. Долг перед тем, что вас вырастило.

Она замолчала. Звонок с урока прозвенел где-то далеко, как эхо.

Лисицын медленно поднялся. Он подошёл к учительскому столу. Его лицо было странным, не таким, как час назад.

–Благодарю вас, Марья Ивановна, за… проявленный профессионализм, – сказал он официально, но в его глазах читалось смущение. – Решение комиссии будет доведено до вас в установленном порядке.

Он вышел, за ним – девушки, не поднимая глаз.

Дети не спешили расходиться. Они смотрели на свою учительницу, как на капитана, который последним сходит с тонущего корабля.

Вечером Марья Ивановна сидела в пустом кабинете. Дождь стучал в стёкла. Директор, не заходя, крикнул из коридора:

–Марья Ивановна! Решение пришло! Закрыть. Через неделю.

Она не ответила. Она смотрела на пустые парты. Она сделала всё, что могла. Она дала им не только знания. Она дала им совесть. И честь.

Она встала, подошла к окну. В промокшей темноте села не горел ни один огонёк. Но она знала – в этих домах живут её дети. И пока они помнят этот урок – село Высокое живо. Оно будет жить в Витьке, который, возможно, станет агрономом и вернётся поднимать поля. В Кате, которая будет учить своих детей по её учебникам.

Она погасила свет в классе и вышла в темноту. Несмотря ни на что, она чувствовала не поражение, а странную, горькую победу. Она посеяла зёрна. Теперь дело было за временем. И за ними.

НОЧНОЙ ВЫЗОВ.

Служба у Андрея началась с вызова к блогеру. Молодой парень с неестественно пухлыми губами и маниакальным блеском в глазах, развалясь на белом диване в лофте с панорамными окнами, снимал себя на телефон.

– Доктор, у меня кризис! – драматично произнес он, протягивая руку для измерения давления. – После вчерашнего стрима сердце колотится. Наверное, переутомление. Подписчики волнуются.

Андрей молча наложил манжету. Давление было как у космонавта. Он посмотрел на идеальный порядок в квартире, на дорогую технику, на этот наигранный упадок сил. В голове всплыла картинка: его собственная кухня, треснутая плитка, вечно текущий кран и спящая дочь, которую он не видел уже три дня из-за смен.

– Вам бы просто поспать, – безразличным голосом сказал Андрей, заполняя карту.

– Спать? – блогер фыркнул. – У меня эфир через два часа! Миллионы просмотров! Это вам, наверное, легко – приехал, уехал. А у меня тут ответственность. Я людей развлекаю. Это гигантский труд.

Андрей кивнул. «Развлекаю». В ушах стоял другой звук – прерывистый, хриплый вдох его предыдущего пациента, старого одинокого алкоголика с отёком лёгких, которого он кое-как стабилизировал и сдал в приёмное отделение. Тот «развлекал» только бутылку.

Он вернулся в машину. Водитель Сашка, вечно жующий бутерброд, мрачно посмотрел на него.

–Ну что, спас influencerа (влиятельного человека) отечества?

–Спас, – буркнул Андрей, протирая спиртом руки. – Теперь может дальше нести свет в массы.

Они пили чай из термоса, сидя в скорой на обочине. Ночь, пронизывающая влажным холодом, была их стихией. Внезапно треск в рации смёл всю усталую иронию.

–Вызов. Детская больница. Девочка, 8 лет. Судорожный синдром, нарушение сознания. Кома 2-й степени. Требуется срочная транспортировка в областной нейрохирургический центр для экстренного вмешательства.

Ледяная игла вошла в сердце. Дети. Это было другим уровнем боли, другой вселенной ответственности. Всего час назад он слушал нытьё о «творческом кризисе», а теперь решалась жизнь ребёнка.

Они помчались по ночному городу, воя сиреной, рассекая редкие потоки машин. Забрали девочку из больницы. Маленькое, почти невесомое тельце на каталке, опутанное трубками. Лицо матери было маской ужаса. Андрей работал на автомате, отточенными движениями поддерживая жизненные функции, его мозг вычислял дозы, его руки были твёрдыми.

– Выезжаем, – отчеканил он в рацию. – До областного центра 40 минут. Заблаговременно подготовьте приём.

Они понеслись по объездной дороге. Сашка выжал газ до упора. Андрей не отрывал взгляда от монитора, ловя каждое изменение кривой пульса, каждое дыхание. Казалось, они успевают.

А потом они упёрлись в него. В сплошной красный ручей фар. Пробка. Ночью. В три часа ночи.

– Что случилось? – крикнул Андрей водителю.

Сашка беспомощно развёл руками, выслушивая переговоры по рации.

–Концерт. Где-то на стадионе в центре закончился. Артист местный, этот… Марсель, кажется. Фанаты перекрыли полгорода, встречают.

Словно красная пелена упала перед глазами. Андрей представил этого Марселя. Того самого, с билбордов, с улыбкой во весь рот, с дурацкой причёской. Тот, кто «развлекал». Чей «гигантский труд» сейчас стоял между его скорой и жизнью восьмилетней девочки.

Минуты тянулись, как часы. На мониторе стали плавать цифры. Девочке становилось хуже. Каждая потерянная секунда отнимала у неё шанс.

– Диспетчер, я «03-й»! – его голос в рации был хриплым от ярости. – Проскочить невозможно! Требуйте полицию, вертолет, что угодно! У меня ребёнок умирает!

В ответ – шипение и спокойный, бюрократический голос:

–«03-й», ситуацию понимаем. Полиция работает. Ожидайте.

«Ожидайте». Пока толпа фанатов с плакатами и цветами скандирует имя какого-то пижона. Пока тот, наверное, уже сидит в своём тёплом автомобиле с тонированными стёклами, пьёт шампанское и принимает поздравления.

Андрей посмотрел на мать. Она смотрела на него, и в её глазах был немой вопрос, на который у него не было ответа. Он сжал кулаки. Бессилие разъедало изнутри, горче самой едкой кислоты.

Он взял рацию. Не для отчёта. Для того, чтобы это кто-то услышал. Хотя бы Бог.

– Вы там, в своих студиях, играете в жизнь, – прошипел он в микрофон. – Вы играете в любовь, в страдания, в кризис. А мы здесь… мы здесь в неё играем. В жизнь. И иногда… иногда мы проигрываем. И знаете почему? Потому что вы, бля…, вам вечно не вовремя. Вам вечно надо либо тусоваться, либо болеть от «переутомления». А нам вечно надо вас объезжать. Объезжать ваше веселье. Объезжать вашу славу.

Он замолчал, переводя дух. В салоне скорой стояла звенящая тишина, нарушаемая только писком аппаратуры и прерывистым дыханием девочки.

– И знаете что? – тихо, но очень чётко добавил он. – Вы даже не узнаете нас в лицо. Мы для вас – просто синие огоньки в ночи, которые вам мешают проехать.

Пробка через пятнадцать минут рассосалась. Они понеслись снова, выиграв эти пятнадцать минут у ада. Но они проиграли час.

Девочку на пороге нейрохирургии приняла дежурная бригада. Андрей отдавал смену, глядя в пустоту.

–Время упустили, – сухо констатировал молодой хирург. – Шансы малы.

Андрей молча кивнул. Он вернулся в машину. Сел на пассажирское сиденье. Выключил рацию. Сашка, не говоря ни слова, тронулся в депо.

На одном из светофоров он увидел того самого блогера – его новое видео уже висело на рекламном щите. «КАК Я ЧУТЬ НЕ УМЕР ОТ ПЕРЕУТОМЛЕНИЯ. ШОКИРУЮЩИЕ ПОДРОБНОСТИ».

Андрей закрыл глаза. За вечер он увидел две комы. Одну – наигранную, за которую платят деньги. Другую – настоящую, за которую, возможно, придётся заплатить жизнью.

Он вышел у гаража. Рассвет только-только начинал красить небо в грязно-розовый цвет. Он достал телефон. Было одно пропущенное сообщение от дочери: «Пап, ты когда придёшь? Я соскучилась».

Он не ответил. Он посмотрел на свои руки. Руки, которые сегодня держали жизнь. И которые оказались бессильны перед глупостью и тщеславием.

Он понял самую страшную вещь. Война, которую они вели каждую ночь, была не против болезней. Она была против всеобщего, тотального равнодушия, одетого в яркие одежды развлечения. И в этой войне у них не было ни единого шанса. Только долг. И синие огоньки в ночи.

СРОЧКА.

Первый удар сапогом по земле отдался в висках глухой болью. Для Артёма, бывшего студента престижного московского вуза, будущего айтишника, мир сузился до квадрата плаца учебной части под Воронежем. Воздух, густой от запаха мазута, пыли и пота, резал лёгкие. В ушах стоял оглушительный рёв прапорщика, который, казалось, был не человеком, а олицетворением самой этой системы – вечной, железной и бесчеловечной.

Прапорщика звали Захар Ильич, но все за глаза звали его «Черпаком». Лицо его было похоже на потрёпанный рельефный план, шрам через бровь придавал взгляду свирепость, а голос, сорванный на криках за двадцать лет службы, скрипел, как несмазанная броня.

– Копайте, маменькины сынки! – гремел он, прохаживаясь вдоль строя новобранцев, которые под проливным дождём рыли учебный окоп. – Ваш интернет вас здесь не спасёт! Здесь вас спасёт только этот дерьмовый кусок железа в ваших руках! И то, что вы успеете выкопать до того, как услышите свист!

Артём, с трудом втыкая лопату в вязкую глину, ненавидел всё. Ненавидел этот дождь, эту глину, этого прапорщика-садиста. Он ненавидел свою судьбу, которая вместо тёплого офиса с кофемашиной закинула его в эту грязь. Его мир был миром чистого кода, тихих библиотек, умных разговоров. Здесь же царили примитивная физическая сила, тупая дисциплина и абсолютное подавление воли.

– Ты, очкарик! – Черпак остановился напротив Артёма. – Думаешь, твой компьютер сломается – мир рухнет?

Артём, не поднимая глаз, молча копал. Ненавидел.

– Отвечай, солдат! – рявкнул прапорщик.

– Нет, товарищ прапорщик! – выдохнул Артём.

– Правильно, нет! – Черпак наклонился к самому его уху. Его дыхание пахло дешёвым табаком и щами. – А если мой автомат заклинит – рухнет. Твой сервер лег – херня, перезапустишь. Мой ствол засорится – меня или моих ребят похоронят. Понимаешь разницу, сынок?

Артём не понимал. Он видел только унижение. Они чистили казарму, мыли полы зубными щётками, часами стояли на плацу. Всё это казалось ему бессмысленным театром абсурда.

Всё изменила ночь. Ночное упражнение – ориентирование на незнакомой местности. Их бросили в глухом лесу, разбив на пары. Артём попал с тихим парнем из деревни, Семёном. Шли по азимуту, как учили. И вдруг – непредвиденное. Не расчётная «засада условного противника», а настоящая, живая беда. Семён, перелезая через бурелом, сорвался и упал. Глухой хруст, тихий стон. Открытый перелом ноги.

Паника охватила Артёма с первой секунды. Телефоны не ловили. Рация – только на КПП. Темнота, лес, и его напарник истекает кровью на холодной земле. Все его знания – языки программирования, алгоритмы, философия – оказались абсолютно бесполезны. Мир, который он считал настоящим, испарился. Остался только лес, холод и товарищ, которому с каждой минутой становилось хуже.

И тут, сквозь панику, в голове прорезались не его мысли. Слова Черпака. «Солдат в поле должен уметь три вещи: окапаться, стрелять и спасти товарища». Не код писать. Спасти товарища.

Он сбросил рюкзак. Вскрыл аптечку. Вспомнил скучные, доведённые до автоматизма занятия по медподготовке. Жгут. Выше раны. Давящая повязка. Шину… Шину сделал из двух веток и своего ремня. Семён стонал, его пальцы впились в руку Артёма.

– Держись, Сём, – хрипел Артём, сам не узнавая своего голоса. – Всё будет… Всё будет х… Всё будет нормально.

Он не помнил, как потащил его на себе. Как, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь чащу, он полз, ориентируясь по звёздам, о которых когда-то читал в умной книжке. Он не чувствовал боли в содранных в кровь руках, не чувствовал усталости. Он был просто инструментом. Инструментом спасения.

Когда сквозь деревья блеснули фары УАЗа с КПП, у него подкосились ноги. К нему бежали дневальные, подбежал Черпак. Прапорщик молча посмотрел на Артёма, на Семёна, которого уже укладывали в машину, на его окровавленные руки. Ни слова. Просто кивнул. И в этом кивке было больше, чем в любой благодарности.

На утро Артём стоял в том же строю. Тот же плац. Тот же дождь. Но всё было иным. Он смотрел на свои забинтованные ладони. На автомат Калашникова, висевшего на груди. Он вспоминал лицо Семёна в свете фар.

«Твой компьютер сломается – мир не рухнет. А если мой автомат заклинит – рухнет».

Вот она, разница. Вся его прежняя жизнь, все его амбиции – они были надстройкой. Воздушным замком, построенным на фундаменте, который он никогда не видел и не ценил. Фундаменте из людей в сапогах, которые молча, без пафоса и соцсетей, держали на своих плечах саму возможность существования этого замка. Они были операционной системой страны. Безглючной, аскетичной, написанной на языке долга, а не прибыли.

Черпак строил роту. Его скрипучий голос нёсся над плацем:

–На занятие по тактической подготовке, шагом марш!

Артём сделал шаг. Твёрдый, уверенный. Он больше не ненавидел. Он понимал. Он глянул на прапорщика и вдруг поймал себя на мысли, что этот циник, этот «черпак» – последний из могикан. Последний учитель, который пытался вбить в их головы незнания из учебника, а самую простую и страшную правду жизни.

Он шёл, чувствуя вес сапог на ногах. Вес, который теперь казался не тяжким бременем, а единственно возможной опорой. Он был больше не студентом. Он был солдатом. И этот урок, выученный в грязи, под дождём и ценой чужой боли, оказался важнее всех его университетских дипломов, вместе взятых.

ЗАКОН ТАЙГИ.

Участок старшего лейтенанта полиции Ивана Волкова простирался на триста километров тайги, два заброшенных посёлка и одну угасающую деревню Полянку. Столицей его империи был деревянный домик с вывеской «Отделение полиции», где он был и начальником, и опером, и следователем, и паспортистом. Из техники – старенький компьютер, рация и УАЗ-«буханка», которую он ласково называл «Верным».

Иван вернулся с вызова. В соседнем посёлке Родниковом братья Кругловы в очередной раз выясняли отношения с помощью топоров. Удалось разнять, уговорить, написать бумаги, которые всё равно никто читать не будет. Усталость была тяжёлой, как промокшая шинель.

На столе ждала новая бумага из райцентра. «О предоставлении статистики по раскрытию преступлений за квартал. Акцент на показатели по тяжким и особо тяжким».

Иван фыркнул. Какие особо тяжкие? Здесь вчера медведь баню развалил, приняв её за берлогу. Это – чрезвычайное происшествие. А для райцентра – нет статьи. Его главный «криминал» – это пьяные драки, кражи генератора из заброшенного цеха и браконьеры. С браконьерами он воевал по-настоящему.

Его рация трещала, как закипающий самовар. Голос старухи Матрёны, телефонистки на ручной станции:

–Ваня, беги! К Федосеевым опять… Григорий опять супругу пугает. Говорит, ружьё достал.

Иван вздохнул, взял свою уставную папку и пошёл пешком. Машину на три дома не будишь. Федосеевы жили в избушке на отшибе. Григорий, могучий, как медведь, лесник, стоял на крыльце, действительно с ружьём в руках.

–Уйду в тайгу! – рычал он. – Всё! Надоело всё!

– Григорий, ты куда с ружьём? – спокойно спросил Иван, останавливаясь в пяти шагах. – Медведя пошёл пугать? Так он спит ещё.