Операция «Бархат»

«Я не могу так», – наконец выдавил он. Голос был глухим, чужим. «Не получается».

«Не получается?» – Орлов опасно прищурился. «Вчера получалось. Неделю назад ты играл так, что стены дрожали. А сегодня "не получается"? Может, дело не в гитаре? Может, дело в голове? Или в руках, которые дрожат так, будто ты вчера не музыку играл, а вагоны разгружал?»

Это был удар ниже пояса. В наступившей тишине Алина увидела, как по лицу Павла прошла едва заметная судорога. Он поднял глаза на Орлова, и в них мелькнуло что-то похожее на ненависть. Или на загнанный страх.

Ирина Лемешева, сидевшая на высоком стуле, поджала свои ярко накрашенные губы и с нескрываемым злорадством наблюдала за сценой. Барабанщик Игорь Земцов смущенно кашлянул и принялся протирать свои тарелки куском замши, делая вид, что происходящее его совершенно не касается. Басист Леонид Крамер, как всегда, был невозмутим. Он смотрел в пустоту сквозь толстые линзы очков, его лицо было бесстрастным, как у сфинкса.

Алина не пошевелилась. Ее мозг, до этого дремавший, мгновенно включился в рабочий режим. Ситуация: конфликт в группе. Объект А (Орлов) оказывает давление на объект Б (Струков). Реакция объекта Б: агрессия, скрытность, признаки сильного психологического стресса. Вывод: напряжение достигло критической точки. Возможность: использовать конфликт для дестабилизации коллектива и получения доступа к объекту А.

Это была стандартная схема из учебника. Разделяй и властвуй. Найди слабое звено, надави на него и смотри, как рушится вся цепь. До сих пор Алина считала, что таким звеном может стать завистливая Ирина. Но теперь она видела, что настоящий разлом проходит в другом месте. Между лидером группы и его гитаристом. И этот разлом был глубже, чем просто творческие разногласия. Орлов бил не по технике Павла. Он бил по его лжи. Значит, он ее чувствовал. Но знал ли он ее причину?

«Давай еще раз. С самого начала. И если я еще раз услышу эту мертвечину, клянусь, я разобью твою гитару об этот усилитель», – закончил Орлов, отступая от Павла. Он провел рукой по волосам, и Алина заметила, как дрогнули его пальцы. Он тоже был на пределе.

Они начали снова. И снова все повторилось. Павел играл механически, безжизненно. На сложном пассаже его пальцы сорвались, и гитара издала отвратительный, визгливый звук.

Павел вскочил. «Все! Я не могу!» – крикнул он, и его голос сорвался. Он рванул гитару с плеча, сунул ее в потертый, видавший виды кофр, защелкнул замки с такой силой, что они лязгнули, как затвор. Он ни на кого не смотрел. Его движения были резкими, лихорадочными.

«Куда ты собрался?» – холодно спросил Орлов, стоявший неподвижно в центре комнаты.

«Проветриться», – бросил Павел через плечо. «Мне нужно проветриться. Голова раскалывается».

Он выскочил из комнаты, хлопнув тяжелой, обитой кожей дверью.

Тишина, повисшая в подвале, была плотной и неуютной. Ее нарушал только тихий гул усилителей.

«Психопаты», – фыркнула Ирина, поправляя прическу. «Сборище психопатов. Как с вами вообще работать?»

Орлов медленно повернулся к ней. «Заткнись, Ира. Просто заткнись».

Он подошел к окну – маленькой амбразуре под самым потолком, выходившей на уровень тротуара, – и закурил. Алина видела в тусклом свете его отражение в грязном стекле. Он не был зол. Он выглядел растерянным и бесконечно усталым.

Репетиция была сорвана. Все молча начали собирать инструменты. Алина аккуратно закрыла крышку пианино. Протокол требовал доложить о любом необычном поведении. Срыв гитариста, резкая реакция Орлова – все это подходило под определение. Но сухие строки отчета не могли передать главного – той ноты откровенной, почти животной паники, которая прозвучала в последнем выкрике Павла. Он чего-то боялся. И этот страх был сильнее музыки. Сильнее авторитета Орлова. Сильнее всего.

Она решила временно переключить вектор наблюдения. Орлов был крепостью, которую пока не удавалось взять. Павел Струков же внезапно оказался проломом в стене.

Возможность представилась через два дня. Репетиции шли наперекосяк, атмосфера была ядовитой. Павел вернулся, замкнутый и угрюмый, играл формально, избегая взгляда Орлова. Орлов, в свою очередь, казалось, оставил его в покое, но это было затишье перед бурей, это чувствовали все.

Во время обеденного перерыва музыканты обычно расходились кто куда. Земцов и Крамер шли в столовую филармонии, Ирина уезжала на такси, демонстративно показывая, что не желает обедать в компании «простых смертных». Орлов часто оставался в репетиционной, что-то черкая в своей нотной тетради. Алина обычно шла в маленькое кафе неподалеку, где заказывала кофе и булочку, превращаясь в незаметную часть интерьера. Павел же всегда исчезал. Он просто растворялся в городе.

В этот день Алина вышла из филармонии чуть раньше. Она не пошла в свое обычное кафе. Вместо этого она заняла позицию у газетного киоска на противоположной стороне улицы, откуда хорошо просматривался вход. Она делала вид, что изучает передовицу «Циня», но на самом деле ее периферийное зрение было сфокусировано на тяжелой дубовой двери.

Павел появился через пять минут. Он торопливо огляделся, словно боялся слежки. Эта профессиональная паранойя, так знакомая Алине, выглядела у него неуклюжей и дилетантской. Он не проверял «хвост» по отражениям в витринах, не делал резких остановок. Он просто нервно вертел головой. Убедившись, что за ним никто не идет, он быстрым шагом направился не в сторону центра, а вглубь прилегающих улочек, к району, где старинные фасады сменялись обшарпанными доходными домами с темными, пахнущими кошками подворотнями.

Алина выждала полминуты и двинулась за ним. Это была уже не та интуитивная слежка по лабиринтам Старого города. Это был серый, унылый район рижских задворков. Она держала дистанцию, используя в качестве прикрытия редких прохожих и углы домов. Павел шел быстро, почти бежал, постоянно оглядываясь. Он явно спешил на встречу.

Он свернул в глухой двор, образованный тремя старыми пятиэтажками. В центре двора на ржавых цепях висели сиротливые качели, под которыми растеклась грязная лужа. Павел остановился у одной из арок, ведущих в подъезд, и закурил, нетерпеливо постукивая носком ботинка по треснувшему асфальту.

Алина замерла за мусорными баками, от которых несло чем-то кислым. Отсюда было плохо видно, но достаточно, чтобы контролировать ситуацию. Она ждала. В ее мире ожидание было основным рабочим инструментом.

Через пару минут из той же арки вышел человек. Он был полной противоположностью Павлу. Невысокий, плотный, в дешевом плаще серого цвета, который делал его похожим на оживший мешок. Лицо у него было гладким, стертым, как у монеты, долго бывшей в обращении, без единой запоминающейся черты. Такие лица были идеальны для толпы и кошмарны для опознания. Он подошел к Павлу вплотную.

Алина затаила дыхание. Сейчас. Передача. Она мысленно приготовила «пудреницу»-фотоаппарат, хотя доставать ее здесь, среди бела дня, было бы безумием.

Они не обменивались контейнерами. Они говорили. Алина не могла расслышать слов, но видела мимику и жесты. Серый человек говорил тихо, почти не шевеля губами, наклонившись к самому уху Павла. Павел слушал, и его лицо становилось все бледнее. Он что-то отвечал, отчаянно жестикулируя. Потом серый человек резко схватил Павла за лацкан куртки. Это был быстрый, властный жест. Павел дернулся, попытался высвободиться, но не смог. Серый что-то прошипел ему в лицо. Затем так же резко отпустил, оттолкнув от себя.

Павел пошатнулся. Он провел рукой по лицу. Серый человек тем временем достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги. Не записку. Что-то побольше. Он сунул его в нагрудный карман Павлу. Небрежно, почти презрительно. Потом развернулся и, не оглядываясь, ушел, растворившись в одной из темных арок.

Павел остался стоять один посреди двора. Он был похож на боксера после нокдауна. Он медленно вытащил из кармана листок. Развернул. Алина видела только его спину, но она заметила, как напряглись и осунулись его плечи. Он несколько секунд смотрел на бумагу, потом смял ее в яростном, бессильном жесте и сунул в карман. Он постоял еще немного, опустив голову, затем так же быстро, как и пришел, покинул двор.

Алина осталась за баками. Ее мозг лихорадочно обрабатывал информацию. Это не было похоже на контакт с резидентом. Жесты, мимика, уровень агрессии – все указывало на иную природу отношений. Угроза. Давление. Шантаж? Серый человек не был связным. Он был… коллектором. Или кем-то в этом роде. А записка… это мог быть ультиматум. Или счет.

Это была «красная сельдь», как называли в их ведомстве ложный след, подброшенный для отвлечения внимания. Но Соколов бы не простил ей, если бы она проигнорировала такую явную аномалию. Секреты Павла могли быть не связаны с государственной изменой, но они явно влияли на его состояние, а значит, и на всю группу. И на Орлова. Это было слабое место, трещина, в которую можно было вставить клин.

Она не пошла докладывать об этом Соколову. Еще не время. Отправка шифровки означала бы потерю инициативы. Соколов отдал бы приказ, и она снова стала бы просто исполнителем. Сейчас же, впервые за долгое время, она могла сама выстроить тактику. Ее целью был Орлов. И путь к нему теперь лежал через Павла. Не через давление на него – это было бы слишком прямолинейно и могло спугнуть обоих. А через демонстрацию сочувствия. Через создание альянса.

Вечером того же дня она подкараулила Орлова, когда тот выходил из филармонии. Он был один, шел медленно, погруженный в свои мысли.

«Виктор Андреевич», – окликнула она его.

Он обернулся. Взгляд был отсутствующим, он не сразу ее узнал.

«Аля. Что-то случилось?»

«Я хотела поговорить. Если у вас есть минута».

Он посмотрел на нее с удивлением. За все это время она ни разу не заговаривала с ним первой, если это не касалось напрямую музыки.

«Слушаю», – он остановился, прислонившись к холодной стене дома.

Алина подошла ближе. Она тщательно подбирала слова. Легенда Али Ворониной, тихой провинциалки, должна была работать на нее.

«Я по поводу репетиций», – начала она, глядя куда-то в сторону. Она должна была выглядеть немного напуганной, нерешительной. «Я… мне кажется, атмосфера в группе… она очень тяжелая. Это мешает музыке».

Орлов криво усмехнулся. «Ты только заметила? Добро пожаловать в "Орион", Аля. У нас всегда весело».

«Дело не в этом. Дело в Павле», – она заставила себя посмотреть ему в глаза. «С ним что-то происходит. Он играет… он словно не здесь. И вы на него давите. Очень сильно. И от этого становится только хуже. Для всех».

Он долго молчал, изучая ее лицо. Его взгляд уже не был насмешливым. Он был серьезным, почти тяжелым. Он словно пытался прочитать то, что стояло за ее словами.

«Ты у нас психолог, оказывается?» – спросил он, но без прежней иронии.

«Я музыкант», – ответила Алина ровно. «И я слышу, когда музыка больна. Наша музыка больна, потому что болен один из нас. И когда вы кричите на него, вы не лечите болезнь, вы только усиливаете симптомы. Простите, если я лезу не в свое дело».

Она сделала паузу, давая ему возможность отреагировать. Это был рискованный ход. Он мог послать ее, приказать не вмешиваться. Но она сделала ставку на его одержимость музыкой. Она апеллировала не к его человеческим чувствам, а к его профессионализму.

«И что ты предлагаешь? Сеанс групповой терапии? Будем сидеть в кружок и делиться своими детскими травмами?» – его голос был полон сарказма, но в глубине глаз она увидела… интерес. Он был заинтригован. Она нарушила шаблон. Тихая, безмолвная клавишница вдруг проявила характер и, что самое главное, понимание сути происходящего.

«Я предлагаю поговорить с ним. Не вам. Вам он ничего не скажет. Вы для него сейчас – враг. Может быть, поговорить кому-то другому? Или просто… дать ему передышку. Оставить в покое на пару дней».

«У нас нет пары дней, Аля», – отрезал он. «У нас гастроли на носу. Программа не готова. Худсовет и так половину песен завернул. У меня нет времени на его истерики».

«Мертвая программа нам тоже не поможет», – тихо, но твердо возразила она.

Он снова замолчал. Он вытащил сигарету, закурил, глубоко затянувшись. Дым смешивался с влажным вечерним воздухом.

«Ты слишком много замечаешь, Аля из Костромы», – сказал он наконец, глядя на огонек сигареты. «И слишком хорошо играешь для самоучки. И говоришь слишком правильные вещи».

Сердце Алины на мгновение сбилось с ритма, но она сохранила невозмутимое выражение лица. Он снова ее проверял.

«Я просто хочу, чтобы мы делали хорошую музыку. Ради этого я сюда и приехала», – сказала она. Это была ложь, но ложь, идеально вписывающаяся в ее легенду.

Он посмотрел на нее долгим, пронзительным взглядом. Алина выдержала его, не моргнув. В этот момент она не была ни «Ласточкой», ни Алей Ворониной. Она была игроком, сделавшим свой ход и ожидавшим ответа противника.

«Ладно», – он бросил окурок на мокрую брусчатку и прижал его носком ботинка. «Я подумаю. Иди в гостиницу, Воронина. Уже поздно».

Он развернулся и пошел прочь, в сгущающиеся сумерки, не сказав больше ни слова.

Алина осталась стоять на пустой улице. Холодный ветер с залива трепал ее волосы. Она победила в этом раунде. Она сделала то, чего не могла добиться неделями слежки и прослушки. Она пробила брешь в его обороне. Она заставила его говорить с ней не как с подчиненной, а как с равной. Она ввела себя в уравнение не как клавишница, а как значимая переменная. Она внесла в их внутренний конфликт себя – третий элемент, который мог изменить баланс сил.

Но когда она медленно пошла обратно в гостиницу, по узким улочкам, где фонари зажигали на мокрых камнях дрожащие желтые дорожки, она впервые ощутила не удовлетворение от успешно выполненного тактического маневра, а что-то иное. Что-то тревожное и незнакомое. Она солгала ему, глядя прямо в глаза. Это было частью работы, привычным инструментом. Но в этот раз ложь оставила во рту странный, металлический привкус. Она использовала настоящую боль одного человека (Павла) и настоящую творческую муку другого (Орлова) как рычаг для выполнения своего задания. Она играла на их нервах, на их страхах, на их страсти к музыке, как на клавишах пианино, просчитывая каждую ноту, каждую паузу, каждую динамику.

Она сама стала этой нотой фальши, о которой говорил Орлов. Чистой, безупречно исполненной, но абсолютно лживой. И самое страшное было в том, что, кажется, впервые за всю ее службу, ей стало от этого не по себе. В гармонии ее мира, где все было подчинено строгим законам долга и приказа, прозвучал первый, едва слышный, но отчетливый диссонанс. И это был звук ее собственного голоса.

Разговор под шум волн

Поезд на Юрмалу пах сосновой смолой и надеждой. Запах этот, просачиваясь сквозь щели рам, смешивался с ароматом остывшего чая в подстаканниках и табачным дымом, застоявшимся в тамбуре. Он был обманчиво свежим, этот запах, обещавшим море и отдых, короткое забвение в дюнах, где даже партийные лозунги на выцветших плакатах казались менее навязчивыми. Но в вагоне, где ехал «Орион», воздух был спертым от недосказанности. Напряжение, накопившееся за последние недели после срыва Павла, не рассеялось; оно лишь сгустилось, превратившись в вязкую, прозрачную субстанцию, в которой тонули и натянутые улыбки, и дежурные шутки.

Алина сидела у окна, глядя на проносящиеся мимо деревянные дачи с резными верандами, на сосны, подступавшие почти к самой насыпи. Она превратила себя в идеальную поверхность, отражающую пейзаж. Не думать. Не анализировать. Просто регистрировать: вот домик с застекленной мансардой, вот группа пионеров, машущих поезду. Ее мозг, однако, работал в фоновом режиме, продолжая выстраивать схемы и раскладывать по ячейкам памяти интонации, взгляды, обрывки фраз. Ирина, сидевшая напротив, демонстративно читала «Огонек», но ее поджатые губы говорили больше, чем любая передовица. Она излучала холодное, концентрированное злорадство. Распад группы, которого она, очевидно, ждала, давал трещину, но не обрушился, и это подвешенное состояние ей явно нравилось. Павел Струков, забившийся в угол с гитарой, перебирал струны беззвучно, его пальцы касались грифа с осторожностью сапера. Он был похож на человека, который только что прошел по краю пропасти и до сих пор не может поверить, что удержался. Земцов и Крамер играли в карты, их реплики были нарочито громкими, заполняющими тишину, как засыпают землей воронку от взрыва.

Орлов не участвовал в общем маскараде. Он стоял в проходе, прислонившись плечом к оконной раме, и смотрел туда же, куда и Алина, но она знала, что он не видит ни сосен, ни дач. Его взгляд был обращен внутрь. За последние дни он изменился. Исчезла привычная ленивая ирония, уступив место чему-то более тяжелому, похожему на усталость металла. Он больше не взрывался на репетициях, не кричал на Павла. Вместо этого он добивался своего с холодной, изматывающей методичностью, заставляя их повторять один и тот же пассаж десятки раз, пока звук не приобретал нужную ему степень отчаяния или горечи. Он препарировал музыку, и это было мучительнее любых скандалов. Он словно потерял веру в то, что слова и ноты могут что-то исправить, и теперь полагался лишь на голую, выверенную технику боли.

Концертный зал «Дзинтари» был деревянным, открытым всем ветрам. Сквозь решетчатые стены пробивался вечерний свет, смешиваясь с резким светом софитов и создавая на сцене причудливые узоры. Пахло морем и нагретым деревом. Зал был полон. Курортная публика, расслабленная солнцем и рижским бальзамом, принимала их восторженно. Они хотели простых мелодий, красивых слов о любви и осени, хотели забыться на полтора часа под знакомые ритмы. И «Орион» давал им то, чего они хотели.

Алина сидела за своим электрическим пианино, ее пальцы бегали по клавишам с безупречной точностью. Она была частью механизма, винтиком в машине по производству легкой грусти. Но сегодня она впервые слушала то, что они играют, по-настоящему. Она слышала ложь. Не ту ложь, о которой говорил Орлов, когда клеймил Павла. Другую. Системную, въевшуюся в саму ткань их музыки. Песни, которые когда-то, на пластинке, казались ей исполненными скрытых смыслов, здесь, на сцене, перед лицом этой беззаботной толпы, превращались в свою противоположность. Баллада о белом теплоходе, ждущем у причала, из метафоры несбывшейся надежды становилась сентиментальным шлягером для танцплощадки. Слова о тумане, скрывающем дороги, теряли свою тревожную многозначность, превращаясь в красивый поэтический образ. Музыка работала, как обезболивающее. Она не будила, а усыпляла.

Она посмотрела на Орлова. Он стоял у микрофона, закрыв глаза. Он пел. И это было самое странное. Он не отстранялся от текста, не пел с иронией. Он вкладывал в эти пустые, выхолощенные худсоветами строки всю свою нерастраченную ярость и тоску. Он наполнял их собственной кровью. И происходило чудо. Фальшивая по своей сути песня вдруг начинала звучать правдиво. Он пел о любви, а в голосе слышалась боль от предательства. Он пел об осеннем дожде, а казалось, что он говорит о невозможности дышать. Он брал ложь и силой своего таланта превращал ее в исповедь. Но Алина, с ее абсолютным слухом на фальшь, понимала, чего ему это стоит. Это было похоже на попытку реанимировать покойника. Он заставлял мертвое сердце биться, но оно оставалось мертвым. И публика, аплодировавшая ему, аплодировала не его боли, а красивой иллюзии жизни.