Операция «Бархат»

Михаил Седов

Операция «Бархат»

Первый аккорд диссонанса

Москва встретила ее запахом мокрого асфальта и прелой листвы, въедливым городским смогом, который после прозрачного, промытого осенними дождями воздуха Брюсселя казался густым и маслянистым. Он оседал в легких, как напоминание о возвращении в реальность – единственную, неоспоримую, прописанную в служебных инструкциях. Аэропорт Шереметьево с его гулкими залами и очередями из людей с одинаково усталыми лицами был похож на шлюзовую камеру, медленно выравнивающую давление между двумя мирами. Там, за невидимой чертой, остались кружевные фасады, запах вафель и шоколада, тихий перестук каблуков по древним камням Гран-Плас. Здесь – привычный серый свет, льющийся из затянутого тучами неба, и строгое лицо встречавшего ее сотрудника из транспортного отдела.

Он не задавал вопросов, она не предлагала ответов. Молчаливый ритуал возвращения. Черная «Волга» плыла по Ленинградскому проспекту, разрезая потоки «Москвичей» и «Жигулей». Алина смотрела на проплывающие мимо дома, на людей, спешащих под моросящим дождем, и чувствовала, как внутри нее что-то сжимается, твердеет, возвращается в исходное состояние. Операция «Фламандский гобелен» была завершена. Объект, передававший чертежи новых гидроакустических систем, нейтрализован. Чисто, без лишнего шума. Просто перестал существовать. Еще одна аккуратно закрытая папка в архиве, еще одна строчка в ее личном деле. Но ощущение чужеродности, которое она привезла с собой, не исчезало. Оно было похоже на тихий, едва различимый гул в ушах, оставшийся после громкого взрыва. Она привыкла к тишине, но эта новая тишина была другой – не пустой, а наполненной чем-то невысказанным.

Вызов к полковнику Соколову пришел через три часа после того, как она пересекла порог своей конспиративной квартиры на Фрунзенской. Телефонный звонок – сухой, безликий, как команда автомата. «Через сорок минут. У меня». Короткие гудки. Алина успела лишь смыть с себя дорожную усталость под резкими струями холодной воды и переодеться в строгий серый костюм, который висел в шкафу, как сброшенная змеиная кожа, ожидая своего часа. Ее гражданская одежда, купленная в Брюсселе, осталась в чемодане. Она была частью легенды, а легенда умерла вместе с объектом.

Кабинет Соколова, как всегда, был выстужен и безличен. Тяжелый дубовый стол, два жестких стула для посетителей, бюст Дзержинского на сейфе, источающий холодный металлический блеск. Единственным живым пятном был вьющийся дымок от его «Беломора». Полковник не поднял головы, когда она вошла. Он изучал какие-то бумаги, и эта пауза была частью их неизменного ритуала. Пауза, которая устанавливала иерархию, напоминала, кто здесь ведет партию. Алина замерла в двух шагах от стола, вытянувшись в струну. Она не была ни мужчиной, ни женщиной. Она была функцией, исполнителем. Ласточкой.

– Присаживайтесь, Волкова, – наконец произнес он, не отрывая взгляда от бумаг. Голос его был ровным, лишенным интонаций, как зачитанный вслух приговор.

Она села, положив руки на колени. Спина прямая, взгляд зафиксирован на точке чуть выше его головы.

– Доклад по Брюсселю я прочел. Кратко. Емко. Как вы умеете. – Он наконец поднял на нее свои выцветшие, холодные глаза. В их глубине не было ни одобрения, ни порицания, только бесконечная усталость человека, для которого чужие жизни и смерти давно превратились в строки отчетов. – Есть детали, которые не вошли в текст?

– Никаких, товарищ полковник. Все прошло в строгом соответствии с планом. Контакт с объектом был установлен в оговоренное время. Информация подтвердилась. Ликвидация проведена без свидетелей. Следов не оставлено.

– Хорошо, – он кивнул, словно речь шла о починке неисправного механизма. Он взял со стола новую папку, тонкую, картонную, без всяких опознавательных знаков. Она выглядела обманчиво незначительной. Но Алина знала: в таких папках хранятся судьбы. – Отдыхать некогда. Есть новая работа. Специфическая. Не ваш профиль, но выбора нет. Нужен человек с вашими навыками и… чистой биографией.

Он подвинул папку по лакированной поверхности стола. Она остановилась ровно посередине. Алина не прикоснулась к ней, ожидая разрешения.

– Это не Брюссель, Волкова. Это почти дома. Рига. – Соколов сделал затяжку, выпустил облако едкого дыма. – Знакомы с таким явлением, как вокально-инструментальные ансамбли?

Вопрос был риторическим. Она знала о них то, что положено было знать офицеру ее ранга. Культурный феномен. Разрешенная форма западного влияния, тщательно контролируемая и направляемая в нужное русло. Способ канализировать энергию молодежи.

– В общих чертах, товарищ полковник.

– Этого недостаточно. Теперь это будет ваш мир. На ближайшие несколько месяцев. – Он постучал по папке пожелтевшим от никотина пальцем. – Ансамбль «Орион». Один из самых популярных в Союзе. Особенно в Прибалтике. Их пластинки расходятся миллионными тиражами. Гастроли, эфиры на телевидении. Гордость советской эстрады, так сказать.

Он усмехнулся одними уголками губ, и эта усмешка была острее лезвия. В ней сквозило презрение ко всему, что не являлось частью их жесткого, понятного мира приказов и исполнения.

– И в этой гордости завелся червь. Лидер группы, автор песен, их главная звезда – Виктор Андреевич Орлов.

Алина взяла папку. Раскрыла. С первой страницы на нее смотрело лицо, которое трудно было зафиксировать в памяти. Не потому что оно было невыразительным, наоборот – оно было слишком живым, меняющимся даже на статичной оперативной съемке. Высокий, немного сутулый мужчина лет тридцати с небольшим. Длинные, вечно растрепанные темно-русые волосы. Умные, чуть насмешливые глаза. На одном фото он широко улыбался, стоя на сцене с гитарой, и в этой улыбке было что-то мальчишеское, обезоруживающее. На другом, снятом скрытой камерой в каком-то кафе, он был серьезен, сосредоточен, его взгляд был устремлен куда-то внутрь себя. Неправильные, чуть асимметричные черты, которые вместе складывались в образ, притягивающий внимание. Харизма. Опасное качество.

– Орлов Виктор Андреевич, 1943 года рождения, уроженец Ленинграда. Беспартийный. Образование – неоконченное филологическое, Ленинградский государственный университет. Отец, Орлов Андрей Николаевич, профессор-филолог, репрессирован в 1952 году, реабилитирован посмертно. Мать, Орлова Елена Сергеевна, преподаватель музыки, умерла в 1968 году. Сам объект на учете не состоял, в антисоветской деятельности замечен не был. Характеризуется как талантливый, но неуживчивый, склонный к иронии и скрытности.

Алина читала сухие строки, и за ними проступала тень человека. Репрессированный отец. Это был ключ. Такие раны не заживают. Они либо делают человека сломленным и покорным, либо превращаются в источник глухого, затаенного сопротивления.

– В чем конкретно он подозревается? – спросила она, перелистывая на следующую страницу с агентурными донесениями.

– Через три месяца у «Ориона» запланированы большие гастроли в Германской Демократической Республике. Берлин, Дрезден, Лейпциг. По данным нашей агентуры, Орлов намерен использовать эти гастроли для побега. – Соколов затушил папиросу в тяжелой мраморной пепельнице. – У нас есть сведения, что он ищет контакты с западными представителями. Предположительно, через культурные каналы. Хочет остаться там. Можете себе представить, какой будет скандал? Лидер популярнейшего советского ВИА, лауреат всесоюзных конкурсов, просит политического убежища. Подарок для их пропаганды. Плевок в лицо всем нам.

Алина молчала, впитывая информацию. Сценарий был стандартным. Творческая интеллигенция, падкая на западные соблазны, не понимающая истинной ценности своей Родины. Но что-то в этом деле казалось ей… слишком простым. Орлов на фотографии не выглядел человеком, который ищет материальных благ. В его взгляде было что-то иное. Упрямство. Горечь.

– Ваша задача, Волкова, – продолжил Соколов, – внедриться в коллектив. Собрать неопровержимые доказательства его изменнических намерений. Выявить его сообщников и каналы связи. Мы должны взять его с поличным, в идеале – в момент передачи информации или непосредственно перед побегом. Операция должна быть проведена максимально тихо. Никакой огласки до самого конца. Нам нужен не просто беглец, нам нужен разоблаченный предатель.

– Моя легенда? – ее голос прозвучал ровно, как будто она спрашивала о погоде.

Соколов снова усмехнулся.

– А вот это самое интересное. В «Орионе» недавно освободилось место. У них ушла клавишница. В декретный отпуск. Они ищут замену. Срочно, потому что впереди гастроли, нужно вводить нового человека в программу. Вы станете этой заменой.

Алина на мгновение замерла. Все ее предыдущие задания были вариациями на одну тему: переводчица, искусствовед, секретарь торгового представительства. Миры, где требовались языки, аналитический склад ума, умение держаться в тени. Мир эстрадной музыки был для нее terra incognita. Вселенной, живущей по непонятным ей законам.

– Я не музыкант, товарищ полковник.

– Это поправимо. – Он махнул рукой, словно отгоняя несущественную помеху. – Вы два года занимались в музыкальной школе в детстве. Фортепиано. Это есть в вашем деле. Память у вас феноменальная. Моторику восстановите. Мы дадим вам лучшего преподавателя. За месяц он сделает из вас приличного исполнителя. Вам не нужно быть Рахманиновым. Их музыка… примитивна. Три аккорда, несложные аранжировки. Вы справитесь. Ваша легенда: Аля Воронина, талантливая самоучка из Костромы. Приехала в Ригу к тетке, ищет работу. Через филармонию выйдете на них. Прослушивание мы вам организуем.

Он говорил об этом так, будто речь шла об изучении нового шифра. Просто набор технических навыков, которые нужно освоить. Для него не существовало разницы между нотным станом и схемой передатчика. И то, и другое было лишь информацией.

– Особое внимание – текстам его песен. – Соколов снова посерьезнел. – Наши эксперты находят в них скрытые, двусмысленные намеки. Завуалированную критику. Вся эта лирика про корабли, уходящие в туман, про осенние причалы… Ищите в этом второй смысл. Возможно, это его способ передавать сигналы. Искусство, Волкова, это тоже фронт. Иногда самый опасный.

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

– В папке все вводные. Состав группы, их репертуар, записи, психологические характеристики на каждого. Изучить. Через месяц вы должны быть готовы. Вылетаете в Ригу. Канал связи прежний. Исполняйте.

Алина поднялась. Папка в ее руках казалась неожиданно тяжелой.

– Есть один момент, Волкова. – Соколов остановил ее у самой двери. – Орлов – человек обаятельный. Умеет влиять на людей, особенно на женщин. Не забывайте ни на секунду, кто он такой. Он – объект. Цель. Идеологический противник. Никаких сантиментов. Это понятно?

– Так точно, товарищ полковник, – без малейшего колебания ответила она.

В его глазах промелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Он ценил в ней именно это: полное отсутствие рефлексии, абсолютную исполнительность. Он создал ее такой. И он был уверен в своем творении.

Вернувшись в свою пустую, гулкую квартиру, Алина первым делом задернула шторы. Привычка к полумраку, к отсутствию лишних глаз. Она не стала включать свет, села за стол, и в сумерках белые листы досье казались светящимися прямоугольниками. Она работала методично, как всегда. Сначала – структура. Состав группы. Кроме Орлова – еще четверо. Гитарист Павел Струков: талантлив, но азартен, имеет долги. Барабанщик Игорь Земцов: прост, исполнителен, идеологически выдержан. Бас-гитарист Леонид Крамер: интеллектуал, замкнут, из семьи старых рижских немцев. И солистка Ирина Лемешева: яркая, амбициозная, по оперативным данным, состоит в близких отношениях с Орловым. Конфликтный узел. Ревность – отличный катализатор для получения информации. Алина сделала мысленную пометку. Лемешева будет ее первой точкой входа. Или первой преградой.

Затем она перешла к главному – к объекту. Она читала донесения, отчеты о наружном наблюдении, расшифровки подслушанных разговоров. Картина вырисовывалась противоречивая. Вот он резко отвечает партийному функционеру на худсовете, отстаивая строчку в своей песне. Вот он часами сидит в букинистическом магазине, листая старые книги. Вот отдает свой гонорар за концерт матери одного из техников. А вот – встречается в кафе с человеком, который проходит по другому делу как фарцовщик. Циник и идеалист, бунтарь и конформист. Человек, сотканный из диссонансов.

Наконец, она дошла до последней части досье. Конверт с виниловой пластинкой и несколько катушек с магнитной лентой. «ВИА „Орион“. Золотой диск». Она достала пластинку, тяжелую, черную, с глянцевой поверхностью, на которой отражался бледный свет из окна. Поставила на проигрыватель «Вега», который был частью стандартного оборудования квартиры.

Раздался легкий треск, а затем полилась музыка.

Алина закрыла глаза, заставляя себя слушать не как человек, а как аналитическая машина. Она раскладывала звук на составляющие. Чистый, высокий тенор Орлова. Гитарные партии Струкова – сложные, с явным влиянием западных рок-групп. Плотная ритм-секция. И клавишные – простые, поддерживающие гармонии, без изысков. Ее будущая роль. Музыка была профессиональной, гладкой, даже по-своему красивой. Но для Алины она звучала чужеродно. В ней была какая-то расслабленность, какая-то внутренняя свобода, которой не было в маршах, которые она слышала в детстве, и в строгих классических произведениях, которые составляли ее скудный музыкальный опыт. Эта музыка не призывала, не вела, не строила. Она… чувствовала. И это было непонятно.

Она вслушивалась в слова.

«На причале замер белый теплоход,

Он последней встречи терпеливо ждет.

Только осень бросит золото под ноги,

И туман седой закроет все дороги…»

Соколов был прав. Для человека, ищущего подтекст, эти строки звучали как шифрограмма. Причал, теплоход, туман. Метафоры побега. Или просто осенняя грусть талантливого поэта? Алина привыкла к миру, где у каждого слова было одно, четко определенное значение. Здесь же все было размыто, неопределенно. Музыка создавала эмоциональное поле, в котором логика тонула.

Она слушала песню за песней. Пронзительные баллады сменялись танцевальными, почти легкомысленными ритмами. Но даже в самых веселых песнях сквозила какая-то меланхолия, какая-то нота светлой печали, которая не давала ей поверить в их беззаботность. Это был мир, построенный на полутонах, а она привыкла к черно-белой палитре.

Она встала и подошла к зеркалу, висевшему в прихожей. Из полумрака на нее смотрела женщина с серыми, внимательными глазами. Темные волосы туго стянуты в узел на затылке. Никакой косметики. Строгие линии костюма. Лицо, которое легко забыть, – ее главное профессиональное достоинство. Капитан Волкова. Ласточка.

Медленно, одним движением, она вытащила шпильки из волос. Они тяжелой волной упали ей на плечи. Она никогда не носила их распущенными. Это было не по уставу. Непрактично. Она всмотрелась в свое отражение. Женщина в зеркале изменилась. Линии лица смягчились, стали более уязвимыми. Появилось что-то, чего не было мгновение назад. Намёк на личность, а не на функцию.

Из комнаты доносилась музыка Орлова. Его голос пел о чем-то далеком и несбыточном, о звездах, до которых не дотянуться. Алина смотрела на незнакомку в зеркале. Аля Воронина, талантливая самоучка из Костромы. Ей предстояло не просто сыграть роль. Ей предстояло стать этой женщиной. Прожить ее жизнь, думать ее мысли, чувствовать ее чувства.

И впервые за долгие годы службы она ощутила не азарт перед новым заданием, а холодное, сосущее чувство отчуждения. Это был не страх. Страх был эмоцией, а она давно разучилась их испытывать. Это было нечто иное. Ощущение фальши. Как если бы ей приказали сыграть сложную музыкальную пьесу на расстроенном инструменте. Первый аккорд уже прозвучал, и он был полон диссонанса. Диссонанса между миром приказов и миром музыки. Между капитаном Волковой и той, кем ей предстояло стать. И где-то в глубине этого диссонанса, в самой его сердцевине, скрывалась правда об объекте по имени Виктор Орлов. Правда, которую ей предстояло вырвать, препарировать и положить на стол полковнику Соколову. Независимо от того, какой ценой.

Рижский бальзам и горечь

Рижский вокзал встретил ее не суетой и гулом, как московские, а сложным, многослойным запахом. В нем смешивались соленая влага, долетавшая невидимыми волнами с залива, терпкий дух каменного угля из топок и почти кондитерская нота свежего хлеба и корицы из привокзального буфета. Воздух здесь казался старше, плотнее, он оседал в легких не копотью, а историей. Даже привычная команда по громкоговорителю, объявлявшая прибытие поезда «Москва – Рига», звучала с едва уловимым акцентом, смягчавшим твердые согласные, превращая казенное оповещение в нечто почти интимное.

Алина сошла на перрон, сливаясь с потоком пассажиров. В руке – единственный чемодан, внутри которого лежала не только аккуратно сложенная одежда «Али Ворониной из Костромы», но и вся ее нехитрая легенда. Она двигалась плавно, без резких движений, взгляд скользил по архитектуре вокзала – стрельчатые окна, тяжелые дубовые двери, лепнина под высоким потолком. Все это было чужим, заграничным, словно декорация к фильму о другой жизни, которую она видела лишь на закрытых показах. Ее аналитический ум мгновенно раскладывал пространство на секторы, отмечал посты милиции, камеры хранения как возможные места для закладки, выходы. Но что-то мешало привычной работе. Какая-то деталь выбивалась из строгой геометрии задания. Это был свет. Он падал сквозь высокие окна иначе, чем в Москве, – был мягче, рассеяннее, словно профильтрованный сквозь тонкую ткань или морской туман. Он золотил пылинки в воздухе и скрадывал резкость теней.

Гостиница «Рига» находилась неподалеку. Добравшись до нее на троллейбусе, дребезжавшем по брусчатке, Алина прошла под тяжелым козырьком и оказалась в полумраке вестибюля. Пахло паркетной мастикой и дорогим табаком. За стойкой сидела пожилая женщина с высокой прической, напоминавшей застывшую волну, и безупречным маникюром. Она говорила по-русски медленно, тщательно выговаривая слова, будто пробовала их на вкус, прежде чем выпустить наружу.

– Воронина. Аля. У меня бронь.

Женщина нашла карточку в деревянном ящике, окинула Алину оценивающим взглядом, который задержался на простом платье и скромных туфлях. Во взгляде не было московской прямолинейности, скорее – прохладное, вежливое любопытство.

– Да, комната триста двенадцать. Окнами во двор. У нас тихо.

Номер оказался маленьким, но безупречно чистым. Высокое окно выходило в каменный колодец двора. Если высунуться, можно было увидеть кусочек свинцового неба. Тишина здесь была не пустой, а гулкой, наполненной отголосками чужих жизней за толстыми стенами. Алина не стала распаковывать чемодан. Она подошла к окну и прислушалась. Где-то внизу тихо играло радио. Не «Маяк», не советская эстрада. Мелодия была тягучей, с саксофоном, который вел свою печальную, сбивчивую партию. Музыка никуда не звала и ничего не обещала, она просто была – как этот серый свет, как запах старого камня. Она была частью этого города, который принял ее без объятий, но и без враждебности, словно старый, мудрый родственник, видевший слишком много, чтобы удивляться еще одному гостю.

Прослушивание было назначено на три часа дня в здании филармонии. У Алины было два часа. Два часа, чтобы из капитана Волковой окончательно превратиться в Алю Воронину, талантливую самоучку, приехавшую покорять столицу союзной республики. Последний месяц в Москве превратился в сплошной, изнурительный марафон. Лучший преподаватель из Гнесинки, которого приставил к ней Соколов, оказался сухим старичком с железными пальцами и безжалостным слухом. Он не спрашивал ее о вдохновении. Он муштровал ее, как новобранца. Гаммы, арпеджио, этюды Черни. Он заново ставил ей руки, заставляя забыть все, чему ее учили в детстве. «Память пальцев, девочка, – говорил он, – это единственное, что не врет. Душа может обмануть, слух – подвести. Пальцы помнят». К концу месяца ее пальцы помнили все. Они двигались по клавишам с точностью часового механизма. Она могла исполнить сложнейшие пассажи, не задумываясь. Но музыки в этом не было. Была лишь безупречно выполненная задача.

Она переоделась в самое простое, что у нее было: темно-синяя юбка, светлая блузка. Волосы, обычно стянутые в тугой узел, распустила и просто собрала сзади заколкой. В зеркале на нее смотрела незнакомая девушка с серьезными, немного испуганными глазами. Это было правильное выражение. Страх – естественная эмоция для человека в ее положении. Она аккуратно сымитировала его, расслабив мышцы вокруг глаз и чуть приоткрыв губы. Получилось убедительно.

Здание филармонии оказалось старинным особняком с колоннами и облупившейся позолотой на лепнине. Внутри пахло так же, как в гостинице, – мастикой и временем, но к этому добавлялся еще один, едва уловимый аромат – канифоли и нагретого дерева. Из-за обитых кожей дверей доносились обрывки музыкальных фраз: распевка, пассаж на скрипке, глухой удар барабана. Этот дом жил звуками.

Репетиционная комната «Ориона» находилась в полуподвале. Алина спустилась по стертым каменным ступеням, толкнула тяжелую дверь и вошла. Комната была большой, с высоким сводчатым потолком, затянутым паутиной. Вдоль стен громоздились усилители, колонки, опутанные змеями проводов. Воздух был спертым, наэлектризованным, пропитанным дымом дешевых сигарет и запахом пота. В центре, на видавшем виды ковре, расположилась группа. Они настраивали инструменты, и разрозненные звуки сливались в хаотичную, нервную какофонию.

Ее заметили не сразу. Первой обернулась девушка. Яркая, с копной осветленных волос и вызывающе-красными губами. Алина сразу узнала ее по фотографии из досье – Ирина Лемешева. Солистка. Девушка смерила ее с ног до головы быстрым, хищным взглядом, в котором читалось все: оценка конкурентки, пренебрежение к скромному наряду, уверенность в собственном превосходстве.

– Вы к кому? – Голос у нее был низкий, с легкой хрипотцой.

– Я Аля Воронина. Мне сказали подойти на прослушивание.

– А, – протянула Ирина, и в этом «а» было больше смысла, чем в длинной фразе. – Клавишница. Из Костромы, да? Далеко вас занесло.

На ее слова обернулись остальные. Гитарист Павел Струков – худой, нервный, с вечно бегающими глазами. Он кивнул Алине с какой-то виноватой улыбкой. Барабанщик Игорь Земцов – крупный, флегматичный парень – просто уставился на нее с открытым любопытством. И басист Леонид Крамер, интеллектуал в очках с толстыми линзами, отстраненно кивнул, словно решал в уме сложную математическую задачу и ее появление было лишь одним из неизвестных.

Напряжение в комнате можно было потрогать. Оно исходило от Ирины, которая не сводила с Алины колючего взгляда. Она была хозяйкой на этой территории, и новая самка в стае вызывала у нее инстинктивное отторжение.

– Вити нет, – бросила она, поворачиваясь к своему микрофону. – Опаздывает, как всегда. Гении себе могут позволить. Ждите.

Алина молча прошла к старому пианино «Рига», стоявшему в углу. Оно было потертым, со следами от сигарет на лакированной поверхности. Она села на шаткий табурет и положила руки на колени. Ждать. Это она умела лучше всего. Она превратилась в часть интерьера, в предмет, не привлекающий внимания. Она слушала их обрывочный разговор – о вчерашнем концерте, о сломавшемся усилителе, о какой-то статье в местной газете. Обычная жизнь обычных музыкантов. Она фиксировала интонации, жесты, расстановку сил. Лемешева явно была неформальным центром, пока не было Орлова. Струков заискивал перед ней, Земцов побаивался, а Крамер игнорировал.

Дверь распахнулась через пятнадцать минут. В комнату вошел он. Алина почувствовала его появление раньше, чем увидела – изменилась сама плотность воздуха. Орлов не вошел, а как бы влился в помещение, неся с собой запах улицы, дождя и чего-то еще, непонятного, возможно – запах свободы.

Он был точно таким, как на фотографиях, и одновременно совершенно другим. Фотографии не передавали этой ленивой, почти кошачьей грации, с которой он двигался. Не передавали легкой сутулости человека, который слишком много времени проводит, склонившись над гитарой или листом бумаги. Длинные темно-русые волосы падали на глаза, он сдул их привычным жестом. Джинсы, растянутый свитер. Он выглядел неуместно в любом официальном советском учреждении. Его глаза, которые Алина ожидала увидеть насмешливыми, оказались на удивление серьезными и внимательными. Они скользнули по комнате, задержались на долю секунды на каждом из музыкантов – и этот мимолетный взгляд был приказом, вопросом и упреком одновременно – и остановились на ней.