Построй свой мост

Дорога в машине брата напоминала старые, добрые времена. Костя и его двоюродный брат Миша болтали без умолку на своём тайном языке, состоящем наполовину из русских слов, наполовину из немецких восклицаний. Отец сидел на переднем сиденье, молчаливый, но без привычной угрюмости, глядя на мелькающие за окном леса.

Музей поразил их своим размахом. Гигантские ангары, заполненные техникой разных эпох. И вот тут случилось чудо. Застенчивый, вечно неуверенный в себе Костя преобразился. С криком “Ух ты!“ он носился между танками и самолётами, забирался на смотровые площадки, таращился на огромные подводные лодки.

– Мам, смотри! Это же “Пантера“! А это – “Мессершмитт“! – выпаливал он, и Натка с удивлением ловила себя на мысли, что не знает, откуда он вообще знает эти названия.

Но главное зрелище ждало их в зале советской техники. Отец, обычно такой медлительный, замер у легендарного Т-34. Он долго стоял, не говоря ни слова, а потом его рука, шершавая и исчерченная прожилками, медленно поднялась и легла на броню, словно он гладил старого боевого коня.

– На таком… почти таком… мы в учениях участвовали, – прошептал он так тихо, что услышала только Натка, стоявшая рядом. В его глазах стояла влага, но это были не слезы горя. Это была память. Гордая и щемящая.

Он повернулся к Косте и Мише, которые уже вовсю “обстреливали“ друг друга из воображаемых пулемётов.

– Эй, орлы! – его голос, хриплый от многолетнего курения, прозвучал неожиданно громко и молодо. – А ну-ка, подойдите сюда! Расскажу вам, как этот красавец воевал!

И он рассказывал. Не о смерти и крови, а о силе, о братстве, о металле, который становился домом и крепостью. Мальчишки, разинув рты, слушали его, а Натка смотрела и думала, что вот он – ещё один росток. Прорвавшийся сквозь асфальт апатии. Её отец снова стал лётчиком, пусть и на час.

Вечером, у Максима дома, они накрыли большой стол. Взрослые пили чай, дети играли на ковре. Потом Максим включил старый советский фильм о войне – не пафосный, а человечный, о дружбе и простых солдатах. Отец смотрел, не отрываясь, и Натка видела, как он тихо подпевает знакомой песне.

Возвращались домой поздно. Костя спал на заднем сиденье, уткнувшись головой в её плечо. В машине пахло яблочным пирогом и детством.

Дома, укладывая сына, она нашла в кармане его куртки камень – гладкий, плоский, подобранный, наверное, у музея.

– Это тебе, мам, – пробормотал он сквозь сон. – На память о самом лучшем дне.

Она положила камень на подоконник, рядом с орхидеей. Ещё один кирпичик в фундаменте их новой жизни. Неприглядный, невзрачный, но прочный.

Перед сном она написала Паулю. Не о проблемах и не о борьбе с ними. А о простом человеческом счастье.

“Сегодня мы всей семьей ездили в музей. Мой отец рассказывал сыну о танках. А вечером мы ели пирог и смотрели старый фильм. Впервые за долгое время я не чувствовала себя беженкой. Я чувствовала себя… просто дома. Спасибо, что был со мной в пути“.

Он ответил утром. Одно предложение.

“Вы не просто дома. Вы – его строители. И я бесконечно горд, что могу наблюдать за этим со стороны“.

Она посмотрела на камень на подоконнике, на спящего сына, на первый луч солнца, упавший на её маленький садик. Да, они были строителями. И их дом, собранный из осколков памяти, дружбы, помощи и надежды, становился всё прочнее.

Глава 4

Уверенность – как саженец, только что высаженный в грунт. Кажется, укоренился, но один сильный ливень или порыв ветра могут вывернуть его с корнем. Свою новую, зыбкую уверенность Натка носила в себе как хрустальный сосуд, стараясь не делать резких движений.

На утренней планерке Йохан, выпивая свой третий стакан кофе, небрежно бросил:

– Натали, проект реконструкции набережной в Бернкастеле. Клиент хочет свежий взгляд. Нечто… воздушное, органичное. Можете сделать предварительные эскизы? Неформально. Просто посмотреть, в каком направлении думать.

Он сказал это так, будто предлагал выбрать новый сорт печенья к чаю. Но Натка поняла. Это был её шанс. Не техническое задание с жёсткими спецификациями, где её могла подставить Шамим, а творческий поиск. То, что она любила и умела делать ещё “до“.

– Конечно, Йохан, – её голос не дрогнул. – У меня есть несколько идей.

Шамим, сидевшая напротив, подняла глаза от блокнота. Её взгляд был тяжёлым и оценивающим.

– Интересный выбор. Но у фрау Натали достаточно опыта с немецкими набережными? – мягко заметила она. – Это очень… специфический контекст.

Прежде чем Натка успела найти достойный ответ, раздался лёгкий, звонкий голос Хан, сидевшей по диагонали.

– О, а я как раз показывала Натали наши местные архивы по ландшафтной архитектуре XIX века. У неё потрясающее чутьё на исторический контекст, – она улыбнулась Шамим самой невинной улыбкой. – И к тому же, свежий взгляд – это то, что нам всем иногда нужно, не так ли?

Йохан, поймав лёгкое напряжение в воздухе, поспешил его разрядить:

– Вот и отлично! Работайте вместе, девочки. Коллаборация!

После планёрки Хан подошла к столу Натки.

– Не обращай внимания. Она просто боится конкуренции, – сказала она, понизив голос. – Ты талантливее, просто твой талант пока говорит с акцентом. Дай мне свои старые работы, те, что ты делала дома. На русском. Я помогу адаптировать их под местную риторику.

Это было больше, чем предложение помощи. Это было признание. Натка кивнула, слова застряли у неё в горле от неожиданной благодарности.

Вечером, разбирая свои старые файлы на ноутбуке, она наткнулась на папку “Чертежи. Набережная“. Её дипломный проект. Смелый, молодой, полный дерзких решений, которые тогда забраковали как “не соответствующие генплану“. Она открыла чертежи. Сердце сжалось от острой, сладкой боли. Это была она, еще беззаботная и дерзкая. Та самая, с фотографии.

Внезапно на экране ноутбука появилось оповещение о видео-звонке. Пауль. Она вздрогнула. Они никогда не общались по видео. Только голосовые или текст. Она потянулась к кнопке отклонения, но палец замер. Он видел её настоящей – уставшей, злой, сражающейся. Увидел ли он её глаза?

Она поправила волосы, глубоко вздохнула и нажала “Принять“.

На экране возникло его лицо. Не такое уставшее, как на предыдущем фото, но с лёгкой тенью под глазами. Он улыбался.

– Привет, – сказал он, и его голос звучал так же, как в сообщениях, но теперь к нему добавилась мимика, живые глаза. – Надеюсь, я не помешал?

– Нет… Всё в порядке, – она слышала, как собственный голос звучит скованно.

– Я просто… хотел увидеть тебя. Сегодня был тяжёлый день. Сложная операция, ребёнок… выжил, но… – он провёл рукой по лицу. – Иногда, кажется, что ты держишь в руках целую жизнь, а она такая хрупкая. И я вспомнил о тебе. О твоей силе.

Он говорил, а она смотрела на него и думала, как странно устроен мир. Этот человек, спасающий жизни в современной клинике, искал опору в ней, сидящей на чужом чердаке с разбитым сердцем и папкой старых чертежей.

– Я не такая сильная, Пауль, – тихо сказала она, глядя прямо в камеру. – Я просто… делаю следующий шаг. Потом ещё один. Как все.

– В этом и есть сила, Натали. Не в том, чтобы не падать. А в том, чтобы подниматься. Снова и снова.

Они говорили недолго. О его пациенте. О её новом проекте. О Костиных успехах в немецком. Но за этим коротким разговором стояло нечто большее. Исчезла невидимая стена. Теперь между ними был не просто обмен сообщениями, а взгляд. Присутствие.

После звонка она снова посмотрела на свои старые чертежи. Они уже не казались ей просто памяткой о прошлом. Они были фундаментом. Тем, что она привезла с собой. Своим “я“, которое не осталось на границе.

Она открыла чистый файл и начала рисовать. Новый проект. Для немецкой набережной. Но в его линиях угадывалась широкая гладь Днепра и упрямый характер женщины, которая научилась пускать корни в любой, даже самой каменистой почве.

*******

Их чердак постепенно превращался из убежища в дом. Это была алхимия, которую Натка творила своими руками. Она зашпаклевала самые зияющие дыры в стенах, и Костя, с воодушевлением художника, разукрасил их абстрактными узорами, пока она не нашла времени покрасить их в ровный теплый бежевый цвет. На полу лежал подержанный, но чистый ковер, найденный на том же сайте объявлений, где она искала мебель. Он скрадывал гулкость шагов и делал комнату уютнее.

Главным их приобретением стал большой диван, занимавший половину комнаты. Ночью он служил Натке постелью, днем – местом для игр Кости, чтения и её чертежей. Это был центр их вселенной. На подоконниках стояли горшки с геранью и тем самым камнем из музея. Дом пах краской, землей и яблочным пирогом, который она научилась печь по рецепту Симоны.

Их жизнь с соседями-турками началась с запаха жареного мяса и громкой музыки, доносившихся с первого этажа. Сначала Натка раздражалась, но однажды Костя, вернувшись из школы, робко сказал:

– Мам, а Ахмет дал мне конфету. Он говорит “merhaba“.

Вскоре эти “merhaba“ стали ежедневным ритуалом. Пятеро рабочих, шумных, гостеприимных, видя Натку с тяжелыми пакетами, всегда предлагали помощь. Их бригадир, Мехмет, мужчина лет сорока с усталыми, но добрыми глазами и сединой на висках, был самым внимательным.

Он начал с малого – помог донести до квартиры купленную в “Икеа“ этажерку. Потом, узнав, что у Кости день рождения, подарил ему огромный, яркий конструктор. Его взгляды на Натку стали продолжительнее, теплее. Он ловил её в подъезде, чтобы спросить, не нужна ли помощь с ремонтом, и его пальцы, шершавые и сильные, иногда на секунду задерживались на её ладони, передавая сумку.

Однажды вечером, когда Костя был у брата, а родители спали, Мехмет постучал в её дверь. Он держал в руках контейнер с пахлавой.

– Для тебя, Натащя, – сказал он, и его акцент делал её имя мягче, ласковее. – Ты много работаешь. Должна быть сладкая жизнь.

Он не уходил, стоя на пороге, и его молчаливое, плотное присутствие заполняло пространство. Воздух словно сгустился. Натка чувствовала исходящий от него жар, запах табака и мышечной усталости. Её тело, забывшее о прикосновениях, отозвалось на это внимание глухой, стыдной волной желания. Она так изголодалась по простому мужскому теплу, по сильным рукам, которые могли бы взять на себя тяжесть хотя бы на одну ночь.

Она отступила вглубь прихожей, немой приглашающий жест. Мехмет переступил порог. Его взгляд скользнул по её стройной фигуре в простой домашней футболке, остановился на губах.

И в этот момент экран её телефона на столе ярко вспыхнул. Уведомление от Пауля. Не текст, не голосовое. Просто одна строчка, цитата из песни, о которой они говорили на днях: “Ты – моя надежда в бесконечной ночи“.

Это было как удар током. Не вина. Не предательство. А внезапное, кристально ясное понимание. Мехмет предлагал утолить жажду. Пауль – давал напиться.

Она посмотрела на Мехмета. На его красивое, уставшее лицо. На его руки, в которых она на мгновение представила себя. И всё внутри неё сжалось.

– Мехмет, спасибо за пахлаву, – её голос прозвучал тихо, но твёрдо. Она взяла у него из рук контейнер. – Это очень мило. Но тебя, наверное, ждёт семья?

Он понял. Его взгляд помутнел от досады, но он кивнул, сохраняя достоинство.

– Да. Жена, дети. В Анкаре. – Он повернулся к выходу, затем оглянулся. – Ты хорошая женщина, Натащя. Сильная. Береги себя.

Дверь закрылась. Натка прислонилась лбом к прохладному дереву, чувствуя, как дрожь отступает, сменяясь огромным, всепоглощающим облегчением. Она не совершила ошибки. Она не предала ту хрупкую, невероятную связь, что давала ей не просто тепло, а свет.

Посмотрела на сообщение Пауля и улыбнулась. Потом отломила кусочек пахлавы. Она была приторно-сладкой. Как несостоявшийся грех.

*******

Прошло несколько недель. Вечером Натка сидела на своем диване и листала ленту новостей, отдыхая после работы, вдруг ее внимание привлек заголовок:

“Канадские врачи призывают к реформе системы трансплантации. Эксперты говорят о дефиците органов и этических рисках“.

Она читала статью, пока чай остывал, и случайно кликнула на связанную ссылку. Там шла речь о старом скандале пятилетней давности – о программе, которую закрыли после расследования журналистов.

Натка пробежалась глазами по тексту, не особо вникая. Что-то про сомнительные источники органов, про беженцев… Она уже хотела закрыть вкладку, когда зазвонил телефон.

Пауль. Видеозвонок.

Она приняла, улыбаясь.

– Привет. Как раз читала статью про твою сферу.

Его лицо на экране было как обычно – спокойным, чуть усталым.

– О чём?

– Про трансплантацию. Тут пишут, что у вас в Канаде большие проблемы с донорскими органами. И что несколько лет назад был какой-то скандал…

Она не успела договорить.

– Натали, – перебил он, и в его голосе прозвучала странная нотка – не раздражение, но что-то близкое. – Прости, я сегодня вымотался. Можем не о работе?

Она моргнула, растерянно.

– Да, конечно. Я просто… ладно. Как твой день?

Разговор снова свернул в сторону, но Натка чувствовала дискомфорт. Лёгкий, почти неуловимый. Будто между ними вдруг возникла невидимая стена.

Когда они попрощались, она ещё какое-то время сидела перед экраном, глядя на закрытую вкладку со статьёй.

Почему он так резко оборвал тему?

Она могла бы копнуть глубже. Прочитать ту статью до конца. Погуглить подробности.

Но не стала.

Потому что доверяла ему. Потому что решила – если что-то важное, он сам расскажет.

В конце концов, у каждого есть темы, о которых не хочется говорить. Особенно после тяжёлого дня.

Она закрыла ноутбук и пошла, проверить, не замёрз ли сад.

*******

Знакомство с фрау Шульце, их соседкой снизу, началась с тихого стука. Натка открыла дверь и увидела на пороге маленькую, согбенную старушку, опиравшуюся на палочку. Её лицо, испещренное морщинами, было бледным и растерянным.

– Извините, – молодая женщина – безбожно коверкая слова, сказала она на ломанном русском. – Я не могу… У меня нет света. Уже два дня. И телевизор не работает.

Натка тут же пригласила её войти. Оказалось, что фрау Шульце, которой было под девяносто, жила одна. Мастер из сервиса сказал, что приедет только через две недели, и все эти дни она сидела в холодной, тёмной квартире, слушая новости по старому транзистору на батарейках, боясь, что вся еда в холодильнике испортится.

– Пойдёмте, я посмотрю, что можно сделать – сказала Натка, накидывая куртку.

Осмотр занял пять минут. В щитовой на лестничной клетке сработал автомат защиты от скачков напряжения. Натка щёлкнула рычажком. В квартире фрау Шульце зажглась люстра, и та так ахнула от радости, будто увидела чудо. Потом Натка перезагрузила роутер и обнаружила, что вилка телевизора просто вынута из розетки – видимо, старушка задела её шваброй при уборке.

Когда экран ожил, показывая вечерние новости, фрау Шульце заплакала.

– Я думала, я совсем одна… что все забыли…

Она пыталась сунуть Натке смятые банкноты, но та, конечно, отказалась. Вместо этого она позвала Костю, и они вдвоём помыли потекший холодильник, выбросили испорченные продукты, а Натка сварила на своей кухне большую кастрюлю куриного супа.

С тех пор фрау Шульце стала их ангелом-хранителем. Она подкармливала Костю невероятно вкусными яблочными штруделями и называла его “мой маленький русский солдат“. Однажды, когда Натка принесла продукты из магазина, старушка указала на старую чёрно-белую фотографию на комоде.

– Это я. В сорок пятом. Мне было восемь лет. Ваши, русские… они дали мне хлеб. И шоколад. Первый раз в жизни. – Она посмотрела на Натку своими выцветшими глазами. – Мир крутится, детка. Ненависть приходит и уходит. А добро – оно остаётся. Ты – как тот солдат. Ты принесла мне свет.

Эта фраза – “ты принесла мне свет“ – застряла в сознании Натки. Она сидела вечером в своей комнате, глядя на экран ноутбука, где был открыт её проект набережной, и думала о том, как причудливо переплетаются судьбы. Она, беженка, спасающаяся от войны, принесла свет старой немке, которую когда-то спас от голода русский солдат. Это была какая-то глубинная, историческая справедливость, исцеляющая раны времени.

Она написала Паулю. Не о работе, не о быте. Об этом.

“Сегодня я поняла, что мы все – лишь звенья в одной цепи. Моя соседка, которая помнит войну, говорит, что я принесла ей свет. А когда-то германский солдат принёс огонь пожаров в мой город, а русский солдат – спас её от голодной смерти. И теперь мы здесь, варим суп и чиним роутеры. Может, в этом и есть главное – не строить стены, а протягивать нити? Даже если они длиной в целую жизнь“.

Он ответил не сразу. Видимо, была ночь, он спал. Но когда ответ пришёл, он был коротким и сильным, как удар сердца.

“Ты не звено, Натали. Ты – тот, кто скрепляет эти звенья. В этом твоя сила. И моя надежда“.

Она перечитала его слова, глядя на спящего Костю, на старый камень на подоконнике и на огни Мозеля за окном. Её жизнь всё ещё была полна тревог и неопределённости. Но теперь в ней было не только выживание. В ней была история. И в этой истории она была не жертвой, а творцом. Создателем света, супа, проектов и смыслов. И это ощущение было мощнее любой страсти или отчаяния. Оно было надежной почвой под ногами. И на этой почве можно было строить что угодно. Даже будущее.

*******

Неделю спустя после вечера с пахлавой Натка, возвращаясь с работы, застала в подъезде младшего из турок, Джавида. Парень лет двадцати пяти, всегда ухмылявшийся ей в дверь, на этот раз явно поджидал её, прислонившись к косяку. От него пахло дешевым одеколоном и пивом.

– Натащя, merhaba! – он широко улыбнулся, демонстрируя ровные белые зубы. – Мехмет говорит, ты одна. Скучно тебе, наверное.

Он сделал шаг вперёд, загораживая ей путь к лестнице. Натка почувствовала, как по спине пробежали мурашки.

– Джавид, проходи, – коротко бросила она, пытаясь обойти его.

Но он был быстрее. Его рука схватила её за локоть, пальцы впились в рукав куртки.

– Не спеши. Давай поговорим. Ты же не против пообщаться? – его дыхание с запахом пива обожгло её щёку.

Паника, острая и липкая, подкатила к горлу. Она резко дёрнулась, пытаясь высвободиться.

– Отстань! Отпусти!

– А что такого? – он засмеялся, и его другая рука потянулась к её талии, грубо прижимая к стене.

В этот момент из распахнутой двери их квартиры на первом этаже вылетел Мехмет. Лицо его было искажено яростью. Он не кричал. Он рычал. Одно короткое, гортанное слово по-турецки, и Джавид, будто ошпаренный, отскочил от Натки.

Она не успела и глазом моргнуть. Мехмет вцепился в Джавида, как ястреб, с силой, неожиданной для его возраста. Послышался глухой удар кулаком в живот, потом в лицо. Джавид, хрипя, осел на пол, а Мехмет, не переставая, сыпал на него градом сдавленных, хриплых проклятий на родном языке. В его словах слышались не просто злость, а нечто большее – оскорблённая честь, ярость за то, что его сородич посмел опозорить его перед женщиной, за которой он сам ухаживал с таким уважением.

Через секунду в подъезде стояли все остальные турки. Они молча смотрели на избитого Джавида и на Мехмета, чья грудь тяжело вздымалась. Никто не посмел вступиться.

Мехмет обернулся к Натке. Его взгляд был тёмным, нечитаемым.

– Иди, Натащя. Всё в порядке.

Она, всё ещё дрожа, кивнула и, не в силах вымолвить ни слова, побежала наверх, по лестнице, в свою квартиру. Она прислонилась к двери, слушая, как внизу стихают ругань и тяжёлые шаги.

Через два дня они съехали. Все пятеро. Утром Натка увидела, как они грузят свои вещи в раздолбанный микроавтобус. Мехмет, заметив её в окне, поднял голову. Он не улыбался. Он просто посмотрел на неё – долгим, пронзительным взглядом, в котором было всё: и сожаление, и прощание, и то самое невысказанное уважение. Потом развернулся, сел за руль и уехал. Навсегда.

Натка стояла у окна и смотрела на пустующую улицу. Исчезли шум, музыка, запах жареного мяса. Исчезли и те крохи мужского внимания, что согревали её в самые холодные дни. Стало тихо. Пусто. И как-то по-взрослому одиноко.

Она поняла, что Мехмет, избив Джавида и увезя бригаду, по-своему, по-мужски, защитил её. Он оградил её от неприятностей, даже ценой своего “маленького сообщества“. В этом жесте была дикая, варварская благородность.

Она больше не чувствовала страха. Только горькую благодарность и лёгкую грусть. Её маленький мирок снова перетряхнуло, и кто-то из его обитателей бесследно исчез, оставив после себя лишь воспоминание о жарких взглядах и сладкой пахлаве.

Она повернулась от окна и пошла, варить кофе. Жизнь, как, оказалось, была не про то, чтобы обрастать вещами и людьми. А про то, чтобы учиться принимать их уход, не ломаясь. И идти дальше.

*******

Тишина, наступившая после отъезда турок, была оглушительной. Исчез гул голосов из-за стены, запах жареного перца и мяты, громкая музыка по вечерам. Лестничная клетка стала стерильной и безликой. Теперь, возвращаясь, домой, Натка не слышала привычного “Merhaba, Натащя!“, не видела приветливого кивка Мехмета. Только скрип своих собственных шагов по каменным ступеням.

Костя первое время тосковал. Ему не хватало сладостей и громких шуток на непонятном языке.

– Мам, а они почему уехали? Джавид был плохой, а Мехмет – хороший. Почему хороший тоже уехал?

Натка, разогревая суп, не нашлась что ответить. Как объяснить восьмилетнему мальчику взрослые кодексы чести, стыд и негласные правила мужской солидарности? Мир не делился на чёрное и белое. Он был серым, и Мехмет, жёсткий и благородный, увёз с собой целый кусок этого серого мира, оставив их наедине с неприкрытой, звонкой тишиной.

Эта тишина заставила её с новой силой ощутить присутствие Пауля. Его сообщения, его голос в телефоне теперь были не просто приятным бонусом, а единственным мостом во внешний мир, который не рушился и не уезжал в неизвестном направлении. Он был постоянным. Как восход солнца. Как течение Мозеля за окном.

Однажды вечером он спросил её в голосовом сообщении:

“А что бы ты делала, если бы я сейчас был там? Конкретно. Прямо сейчас, в этот самый вечер“.

Вопрос застал её врасплох. Она сидела на своём диване, укутавшись в плед, и смотрела на экран ноутбука с бесконечными правками к проекту набережной.

Она ответила честно, не приукрашивая:

“Скорее всего, мы сидели бы вот так же. Ты – на том конце дивана. Я – на этом. Я бы показывала тебе свои чертежи и жаловалась, что клиент снова хочет “что-то между классикой и хай-теком“. А ты бы слушал, пил мой не очень хороший кофе и время от времени говорил что-нибудь вроде: “Здесь твой штрих гениален, а здесь ты идёшь на компромисс, и это чувствуется“. Потом, возможно, мы бы молча смотрели в окно. И это молчание не было бы неловким. А Костя… Костя украдкой изучал бы тебя и, думаю, уже бы начал тебе доверять“.

Она отправила сообщение и поняла, что описала не фантазию, а почти что память. Ощущение его гипотетического присутствия было настолько ярким, тактильным, что ей на мгновение показалось, будто подушка на другом конце дивана всё ещё хранит тепло от чьего-то плеча.

Его ответ пришёл быстро. Текстом.

“Я пью воображаемый кофе. И он – прекрасен. А твой компромисс в зоне восточного фасада действительно режет глаз. Ты можешь лучше“.

Она расхохоталась. Он угадал. Именно в том месте она сдалась и пошла на поводу у сомнений.

Этот обмен сообщениями стал для неё переломным. Если раньше Пауль был абстрактным “другом-с-той-стороны-океана“, то теперь он приобрёл плоть и кровь в её повседневности. Он стал мысленно вписываться в её интерьер, в её расписание, в её жизнь. И это уже не было “хренью для больных на голову“. Это было строительство. Медленное, осторожное возведение моста между двумя одинокими берегами.

Она закрыла ноутбук, отложила телефон и подошла к окну. Внизу, в темноте, тускло мерцали фары редких машин. Где-то там был Мехмет, увозящий свою ярость и своё благородство. Где-то за океаном бодрствовал Пауль, допивая свой вечерний кофе. А здесь, в тишине, оставалась она. Наталья. Архитектор. Мать. Дочь. Женщина, которая училась заново доверять миру через экран телефона и которая находила силы отказываться от лёгких решений в пользу тех, что были правильными.

Она потянулась к выключателю. Завтра будет новый день. А сегодня – тишина. И это было не так уж и плохо.

*******

Тишина после турок продержалась недолго. Через неделю в квартиру на первом этаже, с грохотом, криками и громкой цыганской речью ввалилась новая семья. Большая, шумная, хаотичная. Две пары с кучей детей-погодков, бабушка и дед. Их жизнь протекала на виду у всех – с бесконечными ссорами, пьяными криками по ночам, дикими плясками в прихожей.

Они не были злыми. Они были стихией. Ураганом, ворвавшимся в размеренную немецкую действительность. Дети бегали по подъезду, брали, без разрешения, вещи в общем тамбуре, однажды чуть не подожгли мусорный контейнер, играя со спичками. Костя, сначала заинтересованный, быстро стал держаться от них подальше – их энергия была чужой, агрессивной, непонятной.