Фанаты. Счастье из прошлого

А вид совершенно безучастный, глаза грустные. Сашка прикладывает к ноге марлю, обильно смоченную новокаином. Какое-никакое, а обезболивающее.

– По дому скучаешь?

Неопределённо дёргает плечом. И тут же поясняет:

– По двору. Там ребята. У нас своя голубятня, знаете? Мы голубей запускаем. Они летают над всей Москвой и домой возвращаются, потому что мы их кормим.

Так вот откуда странное желание гладить уличных птиц.

– И сколько же у вас голубей?

Сашка пользуется моментом, когда Севушка задумался, и быстро вытаскивает стекло, подцепив пинцетом. Тут же прикладывает к ране новую марлю с новокаином.

– Всё-всё, ещё чуть-чуть потерпеть надо. Так сколько у вас голубей?

– Пятнадцать. Или шестнадцать. А может, двадцать, – озадачивается Сева, пытаясь посчитать на пальцах. – Много! Ай! Щиплет!

Ну конечно щиплет, она края раны зелёнкой обрабатывает.

– Сейчас подую, и всё пройдёт. Вот так. Теперь забинтуем, и готов.

Сева кивает. Что-то с ним не так, и дело не в ноге. Какая-то недетская серьёзность в голубых глазах. Пятилетний Севушка был сама непосредственность, у взрослого Туманова, когда он здоров, тоже в глазах черти пляшут. В отличие от той же Сашки он не будет копаться в себе, рефлексировать и понапрасну грустить. Он перешагнёт через проблему или сломает её о собственный оптимизм. Понятно, что возраст, болезни, постепенный уход друзей или долгое отсутствие выступлений вносят свои коррективы. Но всё же он оптимист и жизнелюб. А этот Сева похож скорее на Сашку, чем на Всеволода Алексеевича.

– Можно идти? – уточняет, глядя на неё серьёзно и печально.

– Может быть, переночуешь сегодня в медпункте? Вон, смотри, все койки свободные, выбирай любую.

– Зачем? – удивлённо. – У меня же ничего не болит.

– Нога совсем уже не болит?

Отрицательно качает головой. Чудеса. Всеволод Алексеевич бы использовал ранение как способ получить ещё больше внимания и заботы. Хотя куда уже больше.

– Но, может быть, ты хочешь немного побыть один? Отдохнуть от ребят, например.

Чёрт. Сашка вообще не сильна в детской психологии. Она своё седое сокровище-то не сразу научилась понимать. А тут ребёнок. У которого явно что-то случилось. Что там может случиться в детском коллективе? Может быть, его травят, обижают другие ребята? Стоп, Александра Николаевна, это ты на собственный опыт опираешься. Не вали с больной головы на здоровую.

– Зачем? – удивляется Сева. – И вообще, у нас после обеда репетиция. Завтра же концерт.

– Концерт?

– Ну да. Родительский день, взрослые приезжают. И будет для них концерт. Я песню пою, «Орлёнка».

Прелесть какая, он уже поёт.

– И как ты собираешься на сцену выходить, с перевязанной ногой? – не подумав, интересуется Сашка. – Ты же в ботинки не влезешь.

– Босиком, – пожимает плечами Сева. – Я же не могу выступление сорвать.

А, понятно. То есть он уже таким родился. Мы сдохнем на сцене, но выступление не отменим. Обалдеть.

– Ладно, я пошёл.

Спрыгивает с кушетки и ковыляет к выходу, наступая раненой ногой только на носок. Впечатляющее зрелище. Сашка мрачно смотрит ему вслед и думает, что делать дальше. И надо ли вообще что-то делать. Подходит к окну, осторожно выглядывает из-за занавески. Ну конечно, Рыжая никуда не ушла, ждала Севу под дверью. Крутится возле него, выспрашивает подробности. Сева отвечает односложно, на невесту почти не смотрит, иногда вместо ответа дёргает плечом. Откуда этот жест вообще? У взрослого она его никогда не наблюдала.

Сашкины размышления прерывает пронзительный звук горна. Господи, это ещё что? Со всех сторон дети бегут к административному корпусу. Сашка находит взглядом циферблат на стене – час дня. Судя по всему, собирают детвору на обед. А с поваром она так и не поговорила.

Сашка проводит рукой по лицу, тяжко вздыхает и начинает уборку: собирает использованные ампулы и марлю, протирает стол и кушетку. Почему в этом благостном прошлом ей всё время хочется курить, кто знает?

***

– Ой, тётя доктор, вы тоже пришли репетицию посмотреть? – радостно интересуется какая-то мелочь с двумя косичками.

– Не «тётя доктор», Синицына, а Александра Николаевна! – одёргивает её пионервожатая. – И место уступи заодно!

– Нет-нет, я постою, я на минутку зашла, – отмахивается Сашка, с трудом сдерживая ухмылку.

«Тётя доктор», именно. Собственной персоной. А у них тут миленько, почти настоящий концертный зал, со сценой, зрительными рядами и с пианино «Ласточка». Кажется, Всеволод Алексеевич очень нелестно отзывался о звуковых качествах этого инструмента. Но это он позже таким привередливым стал, а пока сидит и спокойно слушает, как Рыжая насилует Огинского вместе с его «Полонезом». Собственно, если бы пионервожатая громко не объявила, что исполняется именно это произведение, Сашка в жизни бы не догадалась. Выбрали бы чего попроще для юного дарования, какую-нибудь «В траве сидел кузнечик».

Сашка внимательно наблюдает за Севушкой. Малыш, у тебя же идеальный слух, неужели ты не слышишь, как твоя благоверная лажает? Или он просто ещё не знаком с Огинским и не понимает, как полонез должен звучать, или любовь творит чудеса и делает мужчину глухим. Стоп. Александра Николаевна, вы что, ревнуете? К малолетней пигалице, которая пока думает, что мальчики нужны, чтобы портфель носить? Очнись уже, Саша. Чтобы Севушка превратился в того Всеволода Алексеевича, которого ты любишь, у него в жизни должно случиться десятка три таких Рыжих. И брюнеток ещё, и блондинок. Одна даже с розовыми волосами будет, но это уже потом, ближе к старости, и ничего серьёзного, так, случайная встреча с небольшим продолжением где-то в Челябинске, журналистка. Всеволод Алексеевич банально не смог удержаться, его сразил креативный подход девушки к собственной внешности.

После «Полонеза» долго и мучительно репетируют акробатический этюд. Тоже под музыку, но теперь за инструментом, к счастью, взрослая тётенька, Сашка так и не разобралась, концертмейстер она или просто воспитатель с музыкальным образованием. По крайней мере, играть умеет. А вот этюд у ребят совсем не получается. Один мальчик встаёт на четвереньки, двое на него, отклоняясь в разные стороны и держась за руки, сзади ещё двое на четвереньках и один балансирует у них на спинах, разведя руки. В итоге получается нечто вроде пятиконечной звезды. То есть должно получиться. На деле верхний луч звезды постоянно заваливается то вправо, то влево. Мальчик, которого определили на главную роль, явно не умеет держать баланс.

– Костя, да стой же ты ровно! – вдруг раздаётся возмущённый голос Севы. – Не елозь! Ты должен вскочить и сразу встать ровно! А ты елозишь!

– Вот сам и делал бы, раз такой умный!

– Я и делал! – огрызается Сева. – И у меня получалось! А ты всю фигуру заваливаешь!

– Так делай! Кто тебя заставлял в речке купаться? Сам коллектив подвёл, а теперь советы раздаёшь.

Ах вот оно что! Сокровище ещё и многостаночник: и поёт, и звезду изображает. Пятиконечную.

– Все купались! Я не виноват, что стекло мне попалось.

– Прекратили базар! – рявкает пионервожатая. – Скоро следующий отряд репетировать придёт, а мы ещё номер Севы не прогнали. Сева, выйдешь на сцену или сидя споёшь?

– Сидя не поют, – с таким достоинством и такой знакомой интонацией заявляет раненое сокровище, что Сашка готова растаять умилённой лужицей.

Сева встаёт, ковыляет на сцену. Босиком, между прочим. Видимо, решил, что раз на забинтованную ногу ботинок не налезает, то и второй носить смысла нет. Бинт уже грязно-серый, разумеется. Так же и заразу занести можно. Он же привит от столбняка, правда?

Сашка мысленно себя одёргивает. Ну конечно привит. В Советском Союзе антипрививочников не было. Тем временем Сева занимает место возле пианино. В позу встал, ну прямо готовый артист. Бабочки и фрака не хватает. В обтрёпанных штанах до колен и стираной-перестираной рубашке какого-то мышиного цвета вид совсем не тот. Его одежда – отдельный повод для переживаний. Сашка себе уже мысленно пообещала не расстраиваться, ибо тут она всё равно ничего не сможет изменить, из воздуха она ему брендовые вещи не достанет, и потом, в настоящем, никогда не ворчать на него за шмоточничество. Пятая рубашка из марлёвки? Седьмые летние джинсы? Шестая ветровка? Молчи! Теперь ты точно знаешь, откуда это родом.

– Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца, – запевает Севушка. – И степи с высот огляди. Навеки умолкли весёлые хлопцы, в живых я остался один!

Ох ты ж господи! И глазки такие жалостливые, и голосок тоненький, звонкий, и ещё нога перебинтованная. Ну впору у Курского вокзала стоять, подайте копеечку сироте! Сашка старательно прячет улыбку. Далеко ему до артиста Туманова. Взрослая версия никогда на жалость не давила, Туманов не позволял себе слёзы на сцене. Даже если песня или ситуация предполагала. Скажем, если отмечали годовщину победы на Мамаевом кургане. Хор стоит, воет, факелы горят, Родина-Мать сзади высится. Там, кажется, камни сейчас зарыдают. И он выходит в белом костюме, красивый, торжественный, ветер волосы развевает. Будет петь песню «Память» про погибших на фронте солдат. Казалось бы, можно и нужно пустить скупую мужскую слезу. Но нет. И Тоня рассказывала, как он однажды на бэк орал, позволивший себе лишние сантименты на сцене:

– Вы не в дешёвой оперетте! Все ваши эмоции должны быть в голосе!

Пока что в голосе маленького Севушки драма как раз достойная оперетты.

– Орлёнок, орлёнок, блесни опереньем, собою затми белый свет. Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет!

Допевает до конца, чистенько, ровненько. Ребята дежурно хлопают, пионервожатая довольно кивает:

– Молодец, Сева. Но завтра придумай что-нибудь с ботинками! Не можешь же ты выступать босиком.

– Почему не могу? Я же Орлёнок! – возражает эта самоуверенная мелочь. – Он же тоже, наверное, из тюрьмы не в ботинках сбежал!

– Из какой тюрьмы? Кто сбежал?

– Ну Орлёнок же.

Вожатая переглядывается с концертмейстером, потом машет на Севу рукой:

– Не знаю я, в чём там твой Орлёнок сбегал, но появляться перед родителями босыми и оборванными мы не станем. Все чтобы были в парадной форме, ясно? И обутыми! Всё, свободны. Полдник уже скоро.

При слове «полдник» дети оживляются, кто-то явно спешит занять место в столовой. Только незадачливые акробаты решают ещё раз повторить этюд, пусть и без музыки. Сева ковыляет к выходу, замечает Сашку, останавливается:

– Тётя доктор, а бинты завтра уже можно снять будет?

Он осекается, заметив, что Сашка смеётся.

– А почему вы смеётесь?

– Туманов! И ты туда же! Одна сказала, второй подхватил. Не «тётя доктор», а Александра Николаевна! – Это пионервожатая, проходя мимо, услышала. – Что за народ!

– Так можно? – хмурится Сева.

Сашка отрицательно качает головой:

– Нет. Рано слишком, за одну ночь нога не заживёт. И знаешь что? Приходи-ка ты сегодня вечером ко мне на перевязку. Потому что с такими грязными бинтами не заживёт вообще ничего.

– А что же делать? – огорчается Сева. – Не лезут ботинки же. А босиком, сказали, нельзя…

– Я тебе по-другому перевяжу, чтобы налезли. Тонким слоем, – обещает Сашка. – Но завтра, перед выступлением. А сегодня как следует обработаем и перевяжем, хорошо?

Кивает. «Сейчас сделаем укольчик, Всеволод Алексеевич, и пойдём пить чай со вкусными печеньками, хорошо?». Ничего не меняется. Ишь ты, Орлёнок.

– Ну и договорились. Беги давай полдничать.

Севушка появляется в медпункте в половине восьмого вечера, когда Сашка уже собирается сама идти его искать. Ей и так стоило больших трудов не ходить за ним по пятам. Ну интересно же!

Сколько раз она пыталась представить себе детство маленького Севы, как часто жалела, что почти не осталось фотографий, как любила расспрашивать Всеволода Алексеевича. А тут своими глазами можно увидеть, как он репетирует номер или играет в ножички с ребятами. Да, она всё-таки не удержалась, перед ужином вышла вроде как воздухом подышать и совершенно случайно оказалась на той площадке, где отряд Севы резвился. Близко подходить не стала, издалека посмотрела, как сокровище развлекается. Ножик у них один на всех, складной. Брали за лезвие и кидали то так, то эдак. Надо, чтобы воткнулся лезвием в землю противника, куда воткнулся – та земля теперь твоя. Севе из-за забинтованной ноги играть не очень удобно, но разве это повод сидеть в комнате и читать книжку? Нет, конечно, он должен быть в гуще событий. Игра сомнительная: и пальцы порезать можно, и в ногу себе ножик воткнуть. Но Сашка решила не вмешиваться. Во-первых, она даже не вожатая, её дело лечить, если что. Во-вторых, уж чья бы мычала. В Сашкином детстве тоже играли в ножички, и пацаны долго не хотели брать в игру девчонку. Пришлось свистнуть у отца перочинный ножик, долго и упорно тренироваться за домом на пустыре, а потом войти в игру со своим оружием и прокачанным навыком. Пару раз удачно метнула, и пацаны признали Сашкин авторитет.

Сашка понаблюдала минут пятнадцать, убедилась, что никто сокровище не обижает, что отношения с ребятами у него нормальные, и ушла к себе. Бродила по медпункту, листала журнал учёта, потом нашла в столе какой-то роман про сталеваров от автора, чьё имя никогда не слышала, почитала. Сюжета книге отчаянно не хватало: герои исправно ходили на завод, стояли у станков и радовались, что живут в такой прекрасной стране. Потом заглянула какая-то тётка в пионерском галстуке, Сашка так поняла, что преподаватель, ужинать позвала, причём на «ты». Подружайка, что ли? Пришлось идти, тем более что есть хотелось. Персонал ел в той же столовой, что и дети, только за двумя отдельными столами, и Сашке снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы не высматривать Севушку. Но он конечно же попался ей на глаза – как назло, оказался через стол от неё.

– Меняю масло на компот! – донёсся до Сашки его звонкий пока ещё голосок. – Кто масло хочет?

– Ищи дураков, на компот меняться, – отозвался кто-то из ребят.

– Тогда на вафлю!

– Давай, я вафли не люблю.

Сашка с трудом сдерживает улыбку. Сладкоежкой он был всегда, ну ничего удивительного. И историю про масло она хорошо знает, он часто рассказывал, как, пытаясь наесться впрок, сделал себе слишком жирный бутерброд, где масла было больше, чем хлеба. И как потом возненавидел этот полезный, кстати, продукт на долгие годы. Её Всеволод Алексеевич если и мажет масло на хлеб, то тонким-тонким слоем, создавая одну видимость.

Кормят в лагере вкусно. Казалось бы, гречка с мясом и тушёной морковкой, да и мясо-то так, обрезки с жилами. Но вкусно! Свои вафли Сашка прячет в карман. Надо же будет чем-то утешить сокровище после вечерней перевязки, если он на неё явится.

И вот Севушка стоит в дверях медпункта:

– Я пришёл, как вы велели.

Сашка кивает.

– Молодец, что пришёл. Проходи, садись на кушетку. Как нога, не болит?

– Немножко, – пожимает он плечами. – Днём совсем не болела, а сейчас болит чего-то…

Это потому, что весь день ты о ней не думал. У тебя то репетиция, то ножички, то ужин с компотом. У Всеволода Алексеевича, когда съёмки или концерты, тоже ничего не болит. Болит потом, когда занавес закрывается.

– Давай посмотрю. Вафли хочешь?

– Нет.

Вот теперь Сашка уверена, что с ним не всё в порядке. И глаза грустные-грустные.

– У тебя что-то случилось?

А сама уже разматывает грязные бинты, не забыв приготовить новокаин и заживляющую мазь. Ну ничего страшного, вон уже затягивается. Как она и предполагала, юный возраст и нормальный сахар своё дело делают. Это со взрослым Тумановым она бы сейчас по потолку бегала и с бубном плясала.

– Волнуешься перед завтрашним выступлением?

– Нет.

Спокойно так, уверенно. Как будто он уже отстоял свои пятьдесят лет на сцене.

– Совсем-совсем не волнуешься?

– А чего мне волноваться? Папа всё равно не приедет, а других взрослых я не знаю, и они меня не знают. Посмотрят концерт да уедут.

Да ты, малыш, философ. Так, стоп. В смысле «папа не приедет»?

– А почему ты решил, что твой папа не приедет?

Мобильные телефоны вроде как ещё не изобрели. Вряд ли батя позвонил и предупредил, что его не будет.

– Он никогда не приезжает. В прошлый родительский день не приезжал. И за прошлую смену ни разу.

Потрясающе. Так Сева вторую смену подряд тут кукует. Вот почему он в авторитете, на правах старожила. Как удачно Алексей Алексеевич от ребёнка избавился.

– Ну, он, наверное, очень занят. У него много работы.

Севушка опять дёргает плечом и ойкает. Это Сашка новую повязку начала накладывать.

– Всё-всё, уже закончила. Постарайся сегодня нигде не шастать, дай ноге поджить.

– А можно я тут останусь? – вдруг выдаёт Сева.

– Конечно. Я тебе ещё днём предлагала. Все койки свободные, выбирай любую. Я только схожу вожатого предупрежу, что ты тут, чтобы тебя не искали.

– Да кому я нужен, – как бы себе под нос говорит Сева, и Сашку мороз продирает по коже от его устало-обречённого тона.

Мне ты нужен, малыш. Больше всех на свете. И ещё сотням таких же дур из трёх поколений. И Зарине Аркадьевне в известных пределах. И Алексей Алексеевич тебя всё же любил. Ну как умел, солдафон, что с него возьмёшь. Но маленький Севушка пока не понимает таких сложных материй. Ему нужно, чтобы здесь и сейчас обнимали, приезжали в родительский день и привозили сладости, слушали, как он поёт своего несчастного «Орлёнка» и хлопали из первого ряда.

Сашка быстро возвращается и застаёт Севу уже в кровати. Надо же, сам улёгся. Ей казалось, детей этого возраста надо загонять в постель. Лежит, потолок разглядывает. И взгляд такой знакомый… Только Всеволод Алексеевич, когда чем-то расстроен, не в потолок смотрит, а в телевизор, но показывать там могут что угодно, для него это просто фон, аккомпанемент собственным мыслям.

– Тётя доктор… Ой, то есть Александра Николаевна…

– Да можно и «тётя доктор», – хмыкает Сашка и садится к нему на кровать. – Так что ты хотел?

– Я хорошо сегодня спел?

Провокационный вопрос. Спел-то он хорошо, для своего возраста. Не будет же ему Сашка объяснять, что любит совсем другой голос и репертуар.

– А у тебя есть сомнения?

Пожимает плечами.

– Песня какая-то не такая… Я хотел «Два сольди» спеть, а мне этого «Орлёнка» дали. А она жалостливая какая-то.

– Почему жалостливая? Наоборот, она про мужество, про храбрость мальчика, который бежал из плена и спас товарищей, привёл подмогу.

Боже, какой бред я несу, думает Сашка. Но что она должна сказать маленькому Севушке?

– Ну или хоть про войну бы дали. «Идёт война народная, священная война», – пропевает Сева, чеканя каждый слог.

Пытается петь ниже своей тональности, чтобы голос походил на взрослый. Но ничего не получается, конечно, ещё слишком рано.

– Это взрослая песня, Севушка. Её надо басом петь или баритоном. Подрастёшь, у тебя сломается голос и превратится в баритон. Тогда будешь петь серьёзные песни. А пока придётся петь детский репертуар. «Орлёнка», чтобы ты знал, пели в окопах во время войны. А орлятами называли детей полка. Так что она не только про Гражданскую войну, а вообще про все войны и детей-героев.

М-да, Александра Николаевна. Вот и пригодились ваши знания советской эстрады во всех её, иногда самых нелепых проявлениях. Мозг ребёнку промываете. Вам бы в политруки идти с вашими талантами.

– Я, может, когда взрослым стану, петь не буду, – вдруг заявляет Сева.

И Сашка чуть челюсть от удивления не теряет. В смысле?!

– Папа говорит, певец – это не профессия. Я спортсменом буду, наверное. Футболистом.

Кем?! Солнышко, ты в собственных ногах путаешься. Футболист, блин. И футболист – это прям профессия, ага. Батя одобрит.

– Или лётчиком…

Налётчиком! Ты же создан для сцены, и это видно уже сейчас, как только ты к инструменту встаёшь. В позу, будто ты уже Народный СССР. И внимание публики тебе нужно как воздух. Накрахмаленные рубашки, наутюженные брюки, укладка и грим – вот это твоё. А не кожаная куртка, машинное масло и штурвал. Ты машину-то научишься водить с пятой попытки, несколько лет проездишь как последний подснежник в крайнем правом ряду со скоростью сорок километров в час, потом плюнешь и наймёшь водителя.

– Но, наверное, всё-таки футболистом. Футболистов все любят.

А вот и ответ.

– Певцов тоже все любят. Даже больше, чем футболистов.

Удивлённый взгляд. Чёрт. Ну да, пятидесятые. Футбол в стране практически религия. А артистов знают скорее по голосам с пластинок, чем в лицо.

– Не переживай. У тебя ещё много времени, чтобы определиться, кем ты хочешь быть, – продолжает Сашка. – Ты как-то рано заморочился. Спи давай, поздно уже.

Сашка встаёт и направляется к выключателю, чтобы погасить свет. И практически уверена, что сейчас он её остановит.

– Тётя доктор…

«Сашенька, останься со мной, пожалуйста». Господи…

– Тётя доктор, вы про вафли что-то говорили… Можно?

Сашка беззвучно смеётся, прислонившись лбом к стене.

***

Полцарства за чашку кофе. Сашка опять не спала всю ночь. Ну интересно же увидеть первые шаги сокровища на сцене! Пусть даже сцене пионерского лагеря. Но кофе в пионерском лагере не наливают, зато в её распоряжении целое ведро какао. Натурально ведро, эмалированное, из которого тётя Глаша большим половником разливает горячий напиток в гранёные стаканы. Какао на удивление вкусное, гораздо вкуснее какого-нибудь «Несквика». Сашка наблюдает, как Севушка уже второй раз за добавкой идёт, и думает, откуда оно тут бралось в таких количествах, натуральное какао-то? Импортная жёлтая банка с кроликом стоит как крыло самолёта, а на такое ведро их штуки три надо. Хороший натуральный какао ещё дороже, Сашка иногда берёт Всеволоду Алексеевичу. Если варить без сахара, то вполне подходящий для него напиток. Плюс молоко, тоже в огромных количествах. Пусть даже его разводят водой, хотя по вкусу не похоже, чтобы разводили.

Из медпункта Севушка слинял рано утром, чтобы успеть на утреннее построение вместе со всеми. Сашка, как и обещала, перебинтовала ему ногу всего в один слой, чтобы ботинки налезали. Сам он уже и думать забыл обо всех немочах, спокойно на ногу наступал. Теперь его волновал исключительно предстоящий концерт.

– А вы придёте? – поинтересовался он, уже выходя из медпункта.

Пришлось клятвенно пообещать, что придёт. Ну а как не прийти-то? Зря, что ли, ночь не спала?

Концерт назначен на два часа дня, а родители начинают подтягиваться сразу после завтрака, с первой электричкой. Белый халат Сашка оставила в медпункте, и теперь гуляет по территории в «штатском», каком-то убогом крепдешиновом платье, найденном в шкафу. Забавно, но она уже не чувствует себя по-идиотски в этих цветастых тряпках и тупоносых туфлях. Во-первых, привыкать начала. Во-вторых, почти все женщины её возраста и даже старше так одеты.