Фанаты. Счастье из прошлого

– Александра Тамарина. Врач, – улыбается Сашка, отвечая на рукопожатие.

А с каждым разом это всё забавнее!

***

Завтракают они в комнате Тумановых. На кухне только маленький, на одну ногу хромой стол, даже без скатерти, застланный газетами. Судя по всему, его используют как разделочный, а едят в своих комнатах. Хотя других соседей Сашка так и не видела.

В комнате за пять лет, кажется, ничего не изменилось. Разве что посветлее стало как будто. Да просто была зима, а теперь лето. Или поздняя весна. Сашка ищет глазами календарь, но не находит. На стенах из украшений только «Неизвестная» Крамского и потрёпанный гобелен над кроватью, который Сашка прошлый раз не видела или не заметила. «Неизвестная» – это, конечно, репродукция, простенькая, типографская, на картоне, но в деревянной рамочке. Сашка поскорее отводит от неё взгляд. Терпеть не может эту картину. Нет, никаких претензий лично к Ивану Николаевичу, просто Сашке однажды ассоциативный ряд испоганили. Был такой фотопроект, когда известные люди и их жёны фотографировались в образах со знаменитых картин. И Зарина Туманова запечатлелась в роли «Неизвестной». С той же каретой, в такой же шляпке. Портрет потом висел в квартире Тумановых и часто мелькал в различных передачах.

Сашкин взгляд возвращается к гобелену. На гобелене домик, речка, мостик через неё. Картинка благостная, но какая-то очень уж не отечественная. И домик не наш, белёный, с чёрными поперечными балками, и мостик слишком аккуратный. И человечек, которого можно рассмотреть возле дома, если хорошо приглядеться, не по-нашему одет. Внезапно до Сашки доходит, откуда родом этот недоковрик. В какой-то книге из лейтенантской прозы она читала, что самым популярным трофеем из взятого Берлина стали гобелены, некогда украшавшие дома немцев. М-да, Алексей Алексеевич, мелковато. Вы ж майор, офицер. Могли бы хоть сервиз прихватить. А то вон Севушка из алюминиевой миски ест. Она ж нагревается в момент, сейчас обожжётся ребёнок о горячий край.

Так, стоп. Маленький Севушка половчее твоего сокровища будет. Он уже вилкой орудует, ещё и хлебушком себе помогает. И никакие горячие края ему не помеха. Голодный. Сашка смотрит, как он ест, и ей это совершенно не нравится. С другой стороны, не сказать, чтоб завтрак был скудным. В стране ещё карточная система, если она всё верно посчитала, и, если верить просмотренным фильмам и прочитанным книгам, страна отнюдь не шикует. А Алексей Алексеевич сделал яичницу из шести яиц, да на сале, со шкварками, щедро нарезал белого (белого!) хлеба, намазав его маслом, банку сгущёнки открыл. И блюдце из потемневшего мельхиора, судя по всему, сахарница, наполнено кусковым, неровно наколотым сахаром. В заварочный чайник Алексей Алексеевич положил целых четыре ложки заварки из синей жестяной коробки «Главчай», которую Сашка в своей настоящей жизни обязательно бы приспособила под пуговицы, нитки или ещё какую-нибудь мелочёвку, уж больно красивая. Словом, в этом доме продукты не экономили, а значит, и не голодали. Севушка тянется за новым бутербродом с маслом, запивает чаем, в который предварительно кинул три куска сахара. Сашка едва успевает себя одёрнуть, чтобы не сделать замечание. Успокойся! Ему пока ещё можно, пусть ест в удовольствие. И нет, Саша, это так не работает. Ты не запретишь ему в пять лет трескать углеводы во избежание диабета через много десятилетий!

– Ты посмотри, уже всё подмёл, – хмыкает Алексей Алексеевич, который только ещё садится за стол. – Сева, что надо сказать?

В какой-то момент Сашке кажется, что Сева скажет: «Можно добавки?». Хотя глазки уже сытые и даже слегка осоловелые. Но мальчик говорит то, что от него, кажется, и ожидают:

– Спасибо, папа.

– На здоровье. А теперь марш из-за стола, мы с тётей Сашей спокойно поедим.

– Я с вами хочу посидеть.

Алексей Алексеевич хмурится, потом лезет в карман гимнастёрки и достаёт мятую бумажку.

– В кино хочешь? Утренний сеанс, – он сверяется с наручными часами, – начнётся через десять минут. Ты успеешь.

На лице Севушки явно читается растерянность. И в кино ему хочется, и со взрослыми посидеть. Но в ещё большей растерянности Сашка. Алло, Алексей Алексеевич! Ребёнку пять лет!!! Во-первых, никто его в кино не пустит. Во-вторых, вы вот так просто даёте ему деньги и отправляете одного на улицу? Вы серьёзно? А если его машина собьёт? Ладно, тут по улице одна машина в час проезжает. Ну пролётка с лошадьми! Или пролётки уже отменили? Хорошо, а если ему насильник встретится? Уволочёт в кусты и ага?! Так, стоп, в те времена насиловать мальчиков в кустах ещё не было мейнстримом. Да какая разница! Это ребёнок! Маленький, наивный, беспомощный! Ручки тоненькие, ножки кривые… М-да, ножки, кстати, уже неисправимо кривые. Да вообще, вы хоть знаете, что после войны начался дикий разгул преступности? Банда «Чёрная кошка», «попрыгунчики» с лампочками и вот это всё?

Конечно, вслух она ничего этого не говорит. Только ошалело смотрит на обоих. А Сева тем временем принимает решение:

– В кино хочу! Там «Тарзан»!

Господи, он ещё и репертуар знает.

– Ну тогда беги! Обуться не забудь! И оденься нормально!

Сашка словно заворожённая наблюдает, как Сева натягивает короткие, до колена, и порядком обтрёпанные брючки, сам справляется с пуговицей, как проворно достаёт из-под кровати ботиночки. Сашка смотрит, а сердце кровью обливается. Такой маленький, а такой самостоятельный, и под грозным взглядом отца носится, как солдатик, старается всё сделать правильно, не рассердить строгого батю. Хотя Сашку батя уже начал порядком раздражать. Он с сыном не разговаривает, а команды отдаёт. А это же ребёнок! И не солдафон будущий, а артист, ранимая натура. Сашка никогда бы себе ничего подобного не позволила…

С ботиночками у Севы отношения не складываются – они на шнурках. Сева возится, спешит, но маленькие пальчики ещё не умеют выполнять столь сложные манипуляции, узел не затягивается, а на одном ботинке шнурок ещё и из дырочки вылез.

– Солдат одевается, пока горит спичка, – замечает Алексей Алексеевич, окончательно подтверждая Сашкины мысли о военном воспитании. – Пока ты будешь возиться, сеанс уже начнётся.

Сева молчит, сопит, снова пытается завязать узел. А в глазах слёзы закипают, отчего глаза ещё ярче кажутся, хотя ярче уже невозможно. И у Сашки нервы не выдерживают. Какого чёрта?

– Давай-ка я тебе помогу.

Сашка давно забыла про остывшую яичницу. Она садится перед Севой на корточки и начинает завязывать шнурки. Правый ботинок приходится перешнуровывать полностью. Ботинок! Одно название. Колодки какие-то. Грубые, жёсткие, велики ему минимум на полразмера, болтаются на нежной ножке. Ещё и на босу ногу, без носков. Хотя, если Сашка правильно помнит, маленьким детям носочки надевают даже с сандаликами. А её Севушка умудряется итальянскими кожаными туфлями за три тысячи евро ноги натирать. Господи…

– Он сам должен уметь, – изрекает Алексей Алексеевич. – Он же мужчина.

– Готово! Беги, а то опоздаешь!

Сашка распрямляется, с трудом сдерживая желание чмокнуть светло-русую макушку. И только когда за Севой хлопает дверь, поворачивается к старшему Туманову:

– Он маленький мальчик. У которого ещё не развита моторика настолько, чтобы справиться с этими кондовыми башмаками.

– Так пусть развивает. Моторику. Вы ему, что ли, будете до старости шнурки завязывать?

Сашка с трудом сдерживает смешок. Вы прямо в воду глядите, Алексей Алексеевич. Не «до», конечно, но «в». И с большим удовольствием.

– Давайте я вам ещё чайку налью, Саша. Мне очень приятно, что вы уделяете столько внимания моему сыну. Ему, конечно, не хватает женского тепла.

Алексей Алексеевич доливает чай в её стакан. Подстаканник забавный. Тоже мельхиоровый, с отштампованным памятником Минину и Пожарскому. Вспоминается, как они однажды ехали в поезде, и Сашка высказалась, мол, классные в поездах подстаканники, нигде такие не купить. И Всеволод Алексеевич тут же предложил их умыкнуть. А когда Сашка возмутилась, пошёл к проводнице и выкупил их. А ещё через год РЖД сами стали официально торговать этими подстаканниками как сувенирами.

Сашка вздыхает. Кажется, она успела соскучиться по взрослой версии. Хотя маленькая тоже совершенно очаровательная. Но маленького всё время жалко. Сашка и над взрослым умудряется время от времени слёзы лить, а мелкий ей просто душу рвёт каждую секунду. Глаза эти доверчивые, господи…

– И я очень рад, что у нас такая очаровательная соседка. Умница, красавица, ещё и моя коллега. А специализация у вас какая?

Сашка поднимает глаза на старшего Туманова. Что?

– Пульмонология.

– Неожиданно. Я решил, что вы педиатр.

С чего вдруг? Только потому, что не ору на первого попавшегося ребёнка? Сашке очень хочется ему нагрубить. Умница и красавица? Мужик, ты с ума сошёл? Кто в здравом уме Сашку красавицей назовёт? Даже Всеволод Алексеевич в минуты большой нежности или признательности до такого не доходил. Какие-то более уместные формулировки придумывал. И вообще, вы ещё по жене сорок дней не справили. Не рановато?

– Саша, у меня сегодня свободный вечер. Как я понимаю, вам тоже не надо сегодня на службу? Пойдёмте на танцы? У нас здесь в парке чудесная танцплощадка, аккордеон…

– А Сева? – выпаливает Сашка первое, о чём успевает подумать. – С кем он останется?

И тут же себя мысленно одёргивает. Вот же дура! Начать надо было с того, что ты вообще никуда с ним не собираешься. Только этого тебе не хватает! Ухаживаний Алексея Алексеевича! Это уже инцест какой-то, в особо извращённой форме. Нет, они, конечно, похожи. Чертовски похожи. Только Алексей Алексеевич сейчас гораздо моложе твоего сокровища. Но тот же взгляд, тот же поворот головы, тот же выпирающий подбородок. Он похож на Туманова, каким ты его впервые увидела в Мытищах на концерте. И поэтому у тебя слегка кружится голова и туманится (да-да, именно туманится) сознание. Но при всём этом старший Туманов бесит. Вот прям бесит. Самоуверенный солдафон. Он реально уверен, что любая баба сочтёт за счастье пойти с ним на танцы и в койку? Нет, ну так разобраться, время послевоенное, мужиков острый дефицит… А он майор, с пайком, с большими перспективами на увеличение жилплощади… И что он там ещё Маше втирал? Ну и плюс природное обаяние, которое у них передаётся по наследству…

– А Сева останется дома. Он уже достаточно взрослый…

– Ему пять лет! И он боится темноты!

– Саша! Мне кажется, вы слишком много думаете о моём сыне…

Вы даже не представляете, насколько…

– И слишком мало о себе. Вы красивая молодая женщина, с образованием, вам надо устраивать свою жизнь. Где вы, кстати, работаете?

– Нигде в данный момент, – отвечает Сашка и запоздало соображает, что в Советском Союзе нигде не работать было нельзя. – То есть я уволилась в связи с переездом, теперь ищу новое место работы.

Тоже бред, но врать Сашка вообще не очень умеет.

– Так тем более, Саша! Я могу составить вам протекцию в нашем госпитале. Это прекрасное место! Госпиталь ведомственный, Саша! Вы же понимаете?

Сашка понимает, что он всё ближе и ближе к ней придвигается. И что рука, такая же узкая, с длинными пальцами, как у Всеволода Алексеевича, ложится на её руку. Только у Всеволода Алексеевича кисть мягкая и тёплая. А у Алексея Алексеевича жёсткая и холодная. И Сашку передёргивает. Это же Алексей Туманов! Человек, всегда проходивший в их фанатских кругах под кодовым словом «дедушка». То есть он, конечно, их кумиру был папой, но из-за огромной разницы в возрасте они все за глаза называли его дедушкой. И заочно боготворили. Просто по факту существования. Ветеран двух войн, весь китель в орденах, военная выправка и фамильные черты. Безусловный авторитет и просто легенда. И… Сомнительные предложения, идиотские комплименты и холодные руки? Ещё и пахнет от него, простите, потом… Ну да, не Всеволод Алексеевич, ныряющий в душ три раза на дню. Как он там рассказывал? Баня раз в неделю? И раз в неделю же смена белья? Мечта просто!

– Не понимаю. – Сашка резко отодвигается. – Алексей Алексеевич, кажется, мне пора.

– Куда, Сашенька? Кстати, откуда вы знаете моё отчество?

И взгляд такой нехороший сразу, пристальный. Чёрт… Он же только по имени представился.

– Сева сказал. Я пойду.

Сашка встаёт и делает шаг к двери. Но Алексей Алексеевич встаёт за ней и делает два шага. И оказывается у двери раньше, чем Сашка. Какой же он огромный! Всеволоду Алексеевичу она по плечо, а этому ещё ниже. И как-то он так над ней стоит… нехорошо. Прямо опасно… Как-то сразу вспомнился очередной фильм про войну, из современных. Там девка с фронта в родную деревню вернулась, а с ней даже здороваться перестали, мол, на фронте была, значит, порченая. Сашка возмутилась, а Всеволод Алексеевич мягко так начал объяснять, мол, ты же понимаешь, Сашенька, война, окопы, мужики озверевшие, оголодавшие… Сашка снова возмутилась, мол, да вы чего? Да она же боевой товарищ. И вообще, у неё пистолет был. И Всеволод Алексеевич не стал спорить, но вздохнул как-то так грустно и обнял её как-то так нежно… Они серьёзно, что ли? У них тут, в сороковых, согласия женщин никто не спрашивает?

Алексей Алексеевич молчит, но дышит тяжело, прямо как его наследник перед приступом астмы. И смотрит пристально. А Сашка мысленно прикидывает, куда бить… Ну, он же уже сделал Севушку… Так что можно бить именно туда, проще и надёжнее всего.

И в этот момент дверь за спиной Алексея Алексеевича открывается. Он аж отскакивает от неожиданности. На пороге маленький Севушка. Зарёванный, слёзы кулаком по щекам размазывает, судорожно хватает воздух ртом, всхлипывая. Картина маслом.

– Что с тобой? – Сашка тут же кидается к нему, забыв про старшего Туманова. – Это что ещё за истерика?

– Я… Хотел… А она… Не пустила…

Чёрт, это правда истерика. И от его прерывающейся на вдох речи у Сашки начинаются нехорошие флешбэки.

– Ну-ка пошли со мной. Умоемся, попьём водички, успокоимся и со всем разберёмся! – командует Сашка и за руку вытаскивает Севу в коридор.

Алексей Алексеевич даже и не думает им препятствовать. Закрывая за собой дверь, Сашка видит его лицо, абсолютно непроницаемое. Да, мужик, облом тебе. Остаётся надеяться, что вечером он не явится к ней в комнату за продолжением увлекательной беседы. Надо будет с кухни кочергу захватить. На случай полного непонимания. И дверь хотя бы на цепочку-то закрыть. Забавно, что он даже не спросил, с чего Сашка уводит его ребёнка умываться. И что вообще произошло с его сыном. Отец года просто. Слов нет!

Сашка тоже хороша. Ведёт себя, как будто Сева – её ребёнок. А что она может поделать? Инстинкт!

Санузел, кстати, за те пять лет, что Сашка тут не была, существенно изменился к лучшему. Водопровод появился, раковина с краном, правда, только одним, с холодной водой. И даже подобие душа. Алюминиевый поддон на ножках, а над ним жестяной бак без верха и леечка. Прадедушка садовых душей. Надо полагать, в бак заливаются вёдра с нагретой на плите водой, после чего можно мыться с комфортом. Минуты три или четыре. А Всеволод Алексеевич говорил, что никаких удобств не было, про баню страшилки рассказывал. Наврал или запамятовал? Или такое мытьё он мытьём не считал?

Сашка подводит Севу к раковине, помогает умыться. Проглатывает замечание, когда он решает попить тоже из-под крана. Спокойно, Саша, окончательно они экологию загадят к его старости. Пока можно и из-под крана попить, не вреднее пепси-колы. А может и полезнее.

Сашка отводит Севу к себе в комнату, усаживает на кровать. Сама встаёт напротив, прислонившись к комоду, и приступает к расспросам:

– Так что с тобой случилось-то?

– В кино не пустили!

– Севушка, ну ты ещё очень маленький, понимаешь? А фильм, наверное, для взрослых.

С какого года ввели возрастные цензы? Кажется, ещё в Сашкином детстве их не было. Но всё равно пускать пятилетнего карапуза на фильмы про Тарзана – как-то перебор.

– Меня не пустили, потому что у меня билет был фаль… фоль… Тётя не пустила! Сказала, что меня обманули.

– Фальшивый?

– Да!

– А где ты его взял?

– Мальчик возле кинотеатра продал!

– А почему ты в кассе билет не купил?

– Там за рубль! А он мне за пятьдесят копеек продал. Я хотел ещё мороженое купить.

Сашка столбенеет. Прелесть какая, господи! Он уже считать умеет. Да ещё и свою выгоду высчитывать. Мороженое он хотел!

– А мне всё равно не хватило! Там только эскимо было, а оно шестьдесят копеек.

Обнять и плакать просто… Ну вот и что с ним делать? И у бати денег же не попросишь. Особенно теперь. Сашка обводит комнату задумчивым взглядом. Может, продать что-нибудь ненужное? В ломбард заложить? В торгсин снести. А стоп, торгсины в тридцать каком-то ликвидировали, это не из того кино. Но ломбард-то должен быть? Вот эти слоники, например, сколько стоят? Стоп, а что там за бумажки под самым большим слоником лежат?

Сашка приподнимает мраморную фигурку. У слона кончик хобота отбит, кстати. Не маленький ли Севушка играл? На комоде под слоном целая пачка рублей. Один, два, три. Двенадцать! Неплохо! На кино и мороженое ребёнку точно хватит.

– Во сколько следующий сеанс знаешь? – уточняет Сашка.

Ой, сколько сразу надежды в ярких глазках! Взрослая версия даже на тётю доктора со спасительным уколом спокойнее смотрит. Мол, ну успеешь – хорошо. Не успеешь – ну и хватит, сколько можно-то. Тьфу, что за мысли вообще!

– Знаю! В двенадцать!

На ходиках половина одиннадцатого. Времени уйма. Но дома сидеть Сашке не хочется, да и чем раньше она купит этому ноющему сокровищу мороженое, тем скорее он начнёт улыбаться.

– Пошли! Погуляем, купим мороженое и пойдём в кино. Вместе. Ты не против?

– Ура!!!

Да… Когда я тебе буду жизнь спасать, ты будешь куда меньше радоваться. Все бы проблемы решались мятым рублём.

– Иди предупреди папу, а я пока переоденусь.

Сашка не уверена, что идея хорошая. Не затаил бы обиду Алексей Алексеевич и не запер сына дома, просто чтобы насолить Сашке или власть свою показать. Но и увести ребёнка, не предупредив отца, неправильно. К тому же надо одеться, а Сашка пока не готова устраивать стриптиз перед Севушкой. Должно пройти ещё много годиков, очень много.

Сашка распахивает шкаф, который по всем признакам должен быть платяным. Ну и что у нас тут? М-да… Ну а она надеялась на джинсы и кроссовки, что ли? Три платья, одно шерстяное, два летних. Как же эта скользкая ткань называлась? Крепдешин, вот! Оба в цветочек. Одно белое с синими и розовыми цветами, второе тоже белое, но с цветами зелёными и розовыми. Кошмар. В мирной жизни Сашка такими бы полы мыть постеснялась. И фасон, мама… Прямо платье-платье, с широкой юбкой, приталенное, грудь обтягивающее. Грудь, кстати… Лифчиков в шкафу нет. Есть какая-то тряпка с подвязками… Это оно, что ли? Да идите вы… Да уж лучше без. В ночнушке же она перед Алексеем Алексеевичем щеголяла без этого предмета гардероба. Может, кстати, и зря… Может, на глупые мысли его и навели излишние колебания… Ну извините, Алексей Алексеевич, в чём осозналась, в том и шастаю. Может быть, в следующий раз удастся осознаться в своей собственной одежде. Но вам это вряд ли понравится. И лучше бы в следующий раз осознаться как-нибудь без вас.

А с обувью у нас что? Туфли? На каблуке, разумеется. Тупоносые, на каблуке, с ремешком. Под них ещё белые носочки надевали в фильмах. Ага, в фильмах только и надевали. А тут вон для ребёнка носочков не нашлось. И туфли, кстати, такие же кондовые, как его ботинки. Бедная наша страна, господи. Мы только танки и автоматы делать умеем. А лифчик сшить или ботинки – за гранью возможного.

Сашка кое-как впихивается в туфли, одёргивает платье, стараясь в зеркало не смотреть, собирает деньги с комода и выходит в коридор. Сева уже крутится под её дверью.

– Отпросился?

– Не-а! Папа спит. Я заглянул, честное слово.

– Как это «спит»?!

– Ну он всегда спит, когда со смены возвращается. Иногда до самого вечера.

Логично, конечно, после суточного дежурства в госпитале ещё удивительно, как он утром чего-то мог захотеть. Но вот, допустим, не было бы тут сейчас Сашки. Кто бы кормил Севу обедом? Он же печку не растопит, до плиты не достанет. А микроволновок и бич-пакетов эта реальность не предусматривает. Что ж такое-то! Куда органы опеки смотрят? Или их тоже ещё не изобрели?

– Ладно, пошли. Давай руку.

«Руку дайте, Всеволод Алексеевич».

Сева с готовностью протягивает ладошку.

– И дорогу показывай. Я здесь ничего не знаю. Так что покажешь, где парк, где мороженое продают, а где кино.

– Ага!

«Вот здесь, Сашенька, было кафе, в котором продавали мороженое в алюминиевых вазочках. А на эту липу мы вешали качели. А если свернуть вот в этот двор…». Господи, Всеволод Алексеевич, как же я скучаю.

***

Послевоенная Москва Сашке решительно нравится. Тихо, спокойно, никаких инстадив на лабутенах и «майбахов» с мордоворотами, Тик-Ток никто по углам не снимает, и даже заборов нет. Современная Москва в Сашкином восприятии – это одни сплошные заборы, особенно в центре. Шлагбаумы, КПП, калитки с домофонами, охрана на каждом шагу. Все стараются друг от друга отгородиться, начиная с учреждений и заканчивая обычными квартирными домами. «Вход только для собственников», «вход только по пропускам», «девушка, а вы к кому?». И смотрят друг на друга волком, хотя, казалось бы, мирное время, никто из ныне живущих москвичей врага у ворот не видел. Если только такие, как Всеволод Алексеевич, которые День Победы сидя на горшке встречали. Или последние уцелевшие ветераны.

А теперь Сашка вглядывалась в лица людей и не переставала удивляться. Недавно закончилась война, страна только-только начала восстанавливаться. А люди приветливые, улыбчивые. Нищие же, до сих пор полуголодные, ни ботинок вон, ни лифчиков. А улыбаются. Зажрались мы, господа. А товарищи умели радоваться малому.

– Нам два эскимо, будьте добры.

– Рубль двадцать, пожалуйста.

И девушка в белом фартуке протягивает Сашке два холодных кусочка счастья в серебряной фольге. Одно Сашка тут же отдаёт Севушке. Она бы и два отдала, но вовремя рассудила, что хоть до диабета и далеко, но ангину получить вполне реально. Как же он трепетно распаковывает! Как облизывает каждый кусочек фольги, который снимает с облитого шоколадом мороженого. А следом за фольгой облизывает и пальцы.

– Сева! Руки нельзя брать в рот, ещё и на улице! Руки грязные!

– Почему грязные? Чистые! Я же их облизал.

М-да… Тут надо признать, что взрослая версия делает точно так же до сих пор. Упаковки от мороженого уже, к счастью, не облизывает, но сунуть в задумчивости палец или дужку очков в рот, даже не подумав, что ты на улице или в кафе, что руки только что брались за какие-нибудь перила, а очки валялись на грязном столе, это у нас как за здрасьте.

– Ешь не торопясь, чтобы горло не заболело.

И сама себя одёргивает. Ну что ты нудишь? Детям все, кому не лень, нотации читают. Вспомни, как сама в детстве относилась к подобным указаниям взрослых? А Севушку и так отец дрессирует больше, чем следовало бы.

– Вот это кинотеатр, да?

Догадаться не сложно, чем может быть полукруглое здание с двумя афишными тумбами перед входом? Сева кивает. Сашка решительно идёт к кассе. В кассу ещё и очередь, человек десять, в основном молодёжь. Студенты, наверное. Занятия прогуливают? Или во вторую смену учатся. Интересно, а сколько человек вмещает зал? Если им сейчас билетов не достанется, что делать? Сашка с тоской думает о билетных агрегаторах в мобильных телефонах. Всё-таки её настоящее – это интровертный рай, в котором не надо стоять в очередях и общаться с людьми по таким ерундовым поводам, как билеты в кино.

Билеты им всё-таки достаются, и даже первый ряд.

– Здорово! – Севушка прямо-таки сияет. – Первый ряд! Всё видно будет!

Сашка усмехается. Она бы предпочла последний. Собственно, они со Всеволодом Алексеевичем всегда старались сесть подальше, на те самые места «для поцелуев». Конечно, не для поцелуев, а чтобы Туманов не привлекал лишнего внимания. Да и чем дальше, тем лучше он видит. Впрочем, они оба давно предпочитают смотреть кино дома в кровати. Но для маленького Севушки это событие века, и ему, мелкому, на первом ряду будет удобнее. А Сашка как-нибудь потерпит.

Сашка ловит себя на мысли, что в кинотеатре отсутствует привычный запах. А, ну конечно. Здесь же нет автомата с попкорном! Как чётко у неё ассоциируется попкорн с кино. А вместо кресел стоят венские стулья. Самые обыкновенные, жёсткие стулья. И как на них два часа просидеть, интересно? Спасибо ещё, что не лавки, что ещё спинки есть.

Мелькает запоздалая мысль, а вообще просидит ли маленький Севушка два часа перед экраном? Если Сашка правильно помнит, дети быстро теряют концентрацию, просятся в туалет, капризничают и просто выносят мозг. А теперь добавим к этому, что взрослый Севушка во время домашних киносеансов тоже постоянно шастает то на кухню за яблочком, то в туалет, то ещё куда-нибудь. Но дома хоть на паузу поставить можно.