Фанаты. Счастье из прошлого

Но Сашка зря опасается. Едва гаснет свет и загорается экран, Сева, до этого крутившийся на стуле и оглядывающийся по сторонам, мгновенно замирает. И сидит как заворожённый до самого конца фильма. Зато Сашка откровенно скучает. Она и так-то не большой любитель кинематографа, а уж раритетного, чёрно-белого – так тем более. Одно дело какую-нибудь военную драму посмотреть, уткнувшись в плечо Всеволоду Алексеевичу и слушая его рассуждения и пояснения. И совсем другое – смотреть на полуголого Тарзана, висящего на лиане. На Сашкин вкус, и мужик неприлично молод, и драматургии ноль. Ей интересно только в самом начале было, когда вместо названия фильма и представления артистов на экране появилась надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома советской армией немецко-фашистских войск под Берлином в 1945 году». И всё! Ни названия фильма, ни имени режиссёра! Забавно в Советском Союзе решался вопрос авторских прав и дисклеймеров, конечно.

– Я хочу как Тарзан! – заявляет Севушка, едва они выходят из кинозала. – На лианах кататься!

– И где мы в Москве лиану возьмём? Они в джунглях растут!

– А мы верёвку привяжем! К дереву!

Сашка закатывает глаза. Вот никогда она не умела с детьми общаться. Накормить, спать уложить, даже приласкать, утешить – это несложно. Это она и со взрослой версией регулярно делает, разница небольшая. А вот разговаривать с мелким… Слишком она серьёзная, что ли. Ну а как на полном серьёзе про лианы рассуждать?

– Мы домой идём? – интересуется Сева.

Сашка пожимает плечами. Домой ей, честно говоря, не хочется. Там Алексей Алексеевич с непонятными желаниями, да и на улице хорошо. Жарковато, правда, солнце начало припекать, и в платье Сашка ощущает себя дура дурой. Туфли уже натёрли. Но хочется ещё погулять, посмотреть на Москву своей мечты, подышать запахом цветущих акаций. Можно и ещё по эскимо съесть, оно чертовски вкусным оказалось.

– Давай пройдёмся немножко, а потом домой, – предлагает Сашка. – До конца бульвара и назад.

Сева кивает. Но чинно вышагивать за ручку или просто рядом ему скучно. Он всё время срывается на бег, обгоняет Сашку. Если по дороге попадается высокий бордюр, ему непременно надо на него залезть. Если лужа – перепрыгнуть, и если чуть-чуть не допрыгнул, то даже веселее. Мороженое они едят ещё дважды, то есть не пропуская ни одну из встреченных мороженщиц. Уже на подходе к дому им встречаются какие-то пацаны, стреляющие из одной на всех рогатки по бутылке из-под пива. Прежде чем Сашка успевает открыть рот, Сева уже подскакивает к пацанам и предлагает обмен. Он им огрызок своего мороженого, от которого осталась примерно треть – Сева мороженое не лижет, а кусает. А пацаны ему взамен три выстрела из рогатки. Договариваются моментально, и вот уже трое мальчиков по очереди лижут остатки эскимо, к брезгливому ужасу Сашки, а её сокровище целится из рогатки в бутылку. С третьего выстрела попадает, бутылка заваливается набок. А гордый Севушка догоняет её, подпрыгивая на ходу.

– Видела, как я выстрелил? Ворошиловский стрелок, да?

Да. Феерический хвастун и господин народный артист, центр вселенной. Сашка невольно улыбается.

– Я папе расскажу! А папа обещал меня в тир сводить. Вообще-то я свою собственную рогатку хочу, у меня уже даже резинка есть! Надо только ветку подходящую найти. Я ищу, но пока ещё не нашёл. Но в тир всё равно хочу. Ты не знаешь, когда папа пойдёт со мной в тир?

О господи. Вот теперь Сашка окончательно вспоминает, почему не любит детей. Они слишком общительны, слишком непосредственны и слишком активны. Севушка, видимо, исчерпал весь запас усидчивости в кинотеатре, и теперь у него мысли скачут с одного на другое, да и сам он скачет по тротуару. Или во всём виноваты три порции эскимо? Вроде бы на детей сахар немного иначе влияет, чем на взрослых, и они от сладкого беситься начинают?

Ещё и жарко. Платье, кажется, совсем не пропускает воздух, и Сашка чувствует, как по телу катится пот. А дезодоранта она в комнате не нашла. И теперь душ ей жизненно необходим. Воду греть придётся… И в бак заливать… Ну что ж. И это она на Алтае проходила. В первую зиму у неё дважды водопровод замерзал, так она в вёдрах на печке снег топила, потом полученную воду нагревала и в тазике мылась. Так что не напугаешь ежа голой жопой.

В квартиру Сашка входит с некоторой опаской, но, судя по тишине, Алексей Алексеевич ещё спит.

– Я домой, – сообщает Сева, к немалому Сашкиному облегчению. – Рисовать буду.

– Тарзана? – догадывается Сашка.

– Ага.

– А кушать ты не хочешь? Обедать давно пора.

Сева мотает головой. Ну ещё бы, три мороженых. Сашка машет рукой:

– Ну беги. Я пока помоюсь. А потом придумаем, чем нам пообедать.

Сашка набирает воду, разжигает огонь в плите. Однако в такую жару мало радости топить печку. Зато вода греется быстро, кипяток ей и не требуется, тёплой достаточно. Залить воду в бак из ведра не так-то просто, приходится подставить табурет из кухни, а потом залезть на него с ведром. Полотенце она обнаруживает в комоде, стоящем в коридоре. Старое, потрёпанное, с казённым штампом «Вторая городская больница г. Москвы». Забавно. Алексей Алексеевич сувенир с работы принёс? Ну хоть что-то. На шампуни в санузле никакого намёка, зато есть большой кусок хозяйственного мыла. Надо же! Сашка уже и забыла, как это мыло выглядит-то. В её детстве им ещё пользовались, но исключительно для стирки. А вот как оно пахнет, забыть невозможно. Ладно, плевать. Даже такой душ лучше, чем никакого.

Только Сашка собирается закрыть дверь и раздеться, как на пороге появляется Севушка. С тетрадным листочком в руках.

– Смотри, я Тарзана нарисовал!

Да уж, малыш… Ты у нас точно не художник. Ты лучше пой, солнышко. Сашка вымученно улыбается. Детей же положено хвалить за всякую ерунду, которую они рисуют, лепят и мастерят, да?

– А ты что делаешь?

– Мыться собралась.

– Я тоже хочу! Баня только завтра, а у меня всё чешется!

И бесхитростно оттягивает воротник рубашки. Твою ж мать! У него вся шея сзади расчёсана, а воротник аж чёрный! Потничка? Крапивница? Или что похуже? Сашка моментально вспоминает своего любимого чистоплюя. В сильную жару он тоже может расчесаться до красных пятен, иногда даже тальком пользуется. Ну и душ принимает при каждом удобном случае, со сменой одежды.

– Ныряй! – Сашка кивает на алюминиевый поддон. – Раздевайся, я тебе воду включу. Сам мыться умеешь?

Стоит, глазами хлопает. Ясно, понятно.

– Помочь?

Кивает. Взрослая версия была бы такой покладистой, как всем легче жить бы стало.

Севушка стаскивает с себя рубашку, расстёгивает пуговицу на штанах. Спокойно, Александра Николаевна, не краснеем. Просто ребёнок. Которого надо отмыть, чёрт возьми. И всю его одежду перестирать, пока у него ещё и вши не завелись.

– Вон там моя мочалка, – сообщает Севушка, показывая на жёлтое нечто, висящее на крючке.

Сашка снимает нечто с крючка в тихом ужасе. Это лыко, что ли? Нет, стоп, из лыка лапти плели. А это, наверное, мочало? Или это одно и то же?! Ну а что поделать, если Сашка ни того ни другого в глаза не видела. И как этой наждачкой мыть ребёнка? Всеволод Алексеевич моется губкой в форме морковки. Оранжевая такая морковка с зелёным хвостиком, мягонькая, в детском магазине купленная. А тут мочало!

Сашка начинает осторожно его намыливать, а Севушка аж глаза от удовольствия прикрывает. Взрослый тоже так делает, он вообще под душем медитирует. Проблема в том, что местный душ заканчивается очень быстро – как только из бака выливаются все два ведра. Сашка едва успевает смыть мыльную пену.

– Ну, вылезай.

А сама глаза отводит от всего, что видела сотню раз в куда более впечатляющей версии. Вытирает Севушку, заворачивает в полотенце.

– У тебя другая одежда есть? А эту я постираю.

Сева мотает головой.

– И трусиков вторых нет?!

– Папа заругает, если я сам из ящика возьму.

Ых… Не убить бы никого…

– Иди переоденься в чистое, с папой я потом поговорю. И поиграй сам, хорошо?

Кивает и уходит, замотанный в полотенце, шлёпая босыми ногами по не слишком чистому полу. Сашка по второму кругу набирает вёдра, греет воду, заливает бак. Честно говоря, уже хочется не в душ, а сдохнуть. Нет, взрослая версия её порой тоже утомляет. И тоже бывает сложно физически, например, когда после бессонной ночи с уколами, капельницами и переживаниями он наконец засыпает под утро, а ты должна встать и пойти приготовить обед, потому что кормить его надо вовремя. Но там оно как-то привычно. И взрослая версия не утомляла бессмысленными разговорами, не была гиперактивной, со взрослым Тумановым она умела обращаться. Ну и быт сороковых добавляет атмосферы, надо признать.

Сашка закрывает дверь на щеколду, раздевается, залезает в поддон. Холодный, зараза. У неё мочалки нет, но мы не гордые, можем и трусами намылиться. Воду она пока не включает, экономит. Господи, как же хорошо. Главное, тихо. Никто не крутится, требуя внимания, не рвёт душу доверчивым взглядом. Сашка тянется к крану, чтобы пустить воду, и в ту же секунду раздаётся стук в дверь.

– Саш! Са-аш!

Господи…

– Что, Севушка?

– Я писать хочу!

Нет, она даже не рявкнула. За каких-то пять секунд смыла с себя кое-как сотворённую из хозяйственного мыла пену. Ещё за пару секунд вытерлась и оделась. После чего впустила пританцовывающего Севу и оставила наедине с фаянсовым другом. Глубоко вдыхая и считая до десяти.

Потом они обедали вчерашним супом и пили чай со сгущёнкой из пайка Алексея Алексеевича. Обедали в комнате у Сашки, в комнату Тумановых ей идти совсем не хотелось. Сашка сидела за столом и смотрела, как Сева дует на чай и выскребает остатки сгущёнки со дна банки. Хороший ребёнок – открытый, доверчивый, весёлый. Ну слегка гиперактивный, да, и повеситься Сашке хочется на ближайшем суку. Но это она с непривычки устала. Да и спать ей совсем не хочется. Вот ни капельки. Она только на секундочку прикроет глаза и…

Глава 3. Орлёнок

Сашка просыпается от подозрительно знакомого галдежа. Опять детей в парк на физкультуру повели. Парк, конечно, одно название. Три чахлых деревца и две разбитые дорожки. Но физруки предпочитают занятия на свежем воздухе, когда погода позволяет. Так что, если окно открыто, Сашкина комната каждые сорок пять минут наполняется гулом детских голосов.

Стоп. Какая, к чёрту, физкультура? Какой парк? Детство в Мытищах давно закончилось. Сашка обнаруживает себя за столом. Стол, между прочим, стоит возле окна, как и в её детстве. Вот только в окне совершенно другие виды: залитая солнцем лужайка, вдалеке берёзки листьями шумят. Красота.

Сашка оглядывается по сторонам, оглядывает себя. Стол выкрашен белой краской. Стены тоже белые. И халат на ней белый. Ломит шею и спину, похоже, она спала, сидя за столом. И где же на сей раз ей повезло осознаться? Совершенно точно не в доме Тумановых. И откуда халат?

На столе какие-то бумажки, толстая разлинованная тетрадка. «Журнал приёма больных. Пионерский лагерь «Заря», смена номер три». Четыре графы: дата обращения, имя и фамилия, жалобы, диагноз. Внизу каждой страницы подпись – Тамарина А. Н. И синий круглый штампик. Обалдеть.

Сашка быстро листает страницы. Семнадцатое июля. Ваня Смирнов. Температура, рвота. Пищевое отравление. Восемнадцатое июля, Маша Казанцева. Температура, рвота, диарея. Пищевое отравление. Мило как. А другие проблемы в этом лагере есть? И не нужно ли побеседовать с местным поваром? И главное, что она здесь делает? Почему именно здесь? Впрочем, терзает Сашку смутное подозрение. Лагерь «Заря», говорите… То есть сейчас сюда заявится голубоглазое сокровище с больным ушком…

Так, это всё замечательно, конечно. Сашка искренне рада, что декорации сменились, что тут явно не нарисуется Алексей Алексеевич с сомнительными предложениями, а ей не надо придумывать себе легенду. Но есть нюанс. Она прекрасно помнит, как читала Всеволоду Алексеевичу лекцию по поводу лечения ушей подогретой камфарой, мол, нужны специальные капли и ничего больше. Вот только никаких капель тут не наблюдается.

Она шарит по полкам стеклянного шкафчика, где, судя по всему, хранятся все медикаменты лагеря. Склянка со спиртом, порошок марганцовки (надо же, сейчас ни того, ни другого просто так не купишь), йод, зелёнка, вата, бинты сомнительной стерильности, без всякой упаковки, в бумажном пакетике. Новокаин в ампулах, шприцы стеклянные, мамочка… Их же кипятить надо. Иглы огромные, весьма устрашающего вида. Какое счастье, что, когда сокровищу понадобятся регулярные уколы, изобретут одноразовые шприцы и дозаторы. А то им всё кажется, что они плохо живут. Вот побегала бы, покипятила шприцы по пять раз на день. В кастрюльке, потому что стерилизаторы тоже ещё не изобрели. А вот и та самая камфора. Аспирин в таблетках, обычных, не растворимых. И язва желудка к ним идёт бонусом. Да уж… Остаётся только надеяться, что никто не заболеет. Потому что легче подорожник приложить, чем лечить с таким арсеналом.

Так, успокойся, Александра Николаевна. Ты не в военном госпитале, и твоему сокровищу не так много лет. И вообще надо убедиться, что твои предположения верны. Может быть, тебя в рандомный пионерский лагерь закинуло и Севушки тут нет.

– Если его тут нет, то можно смело ложиться спать и надеяться на новую локацию, – хмыкает Сашка. – Но сначала всё же стоит объяснить местному повару, что, вытерев после сортира задницу, руки надо помыть и только потом идти детям еду раздавать. А то вон, десять человек за одну смену уложил. Снайпер, мать его.

Интересно, а медпункт-то ей покидать можно? А если кто-то из детей придёт, пока она по лагерю шастает? Ай, ладно, найдут. Или подождут, если ничего срочного. Вряд ли тут астматики и сердечники. Да, Александра Николаевна… Вот кем-кем, а педиатром вам точно не быть с таким-то отношением. В вашей картине мира лечить можно только стариков, да? А дети что? Дети должны быть неуязвимы и бессмертны, видимо.

Сашка пожимает плечами в ответ собственным мыслям и выходит на улицу осматривать территорию. Территория большая, лагерь устроили прямо в лесу, всё вокруг зелёное. Это тебе не бетонные джунгли каких-нибудь «Морских дряней», в которые превратились «Морские дали» в Сашкином детстве. Нет, ей не посчастливилось побывать в пионерском лагере, но Аделька как-то ездила, потом делилась впечатлениями и показывала фотографии. Асфальт, бетон, строем на море, грязное, с водорослями и медузами. А тут и травка зеленеет, и солнышко блестит, и птички поют. И в травке этой видимо-невидимо энцефалитных клещей может быть… Тьфу! Саша!

Зданий тут, не считая медпункта, три. Три больших деревянных барака, откровенно говоря. Корпус мальчиков, корпус девочек и административный корпус. Сашка решает начать с корпуса мальчиков. На входе вытянулся по стойке «смирно» пацанёнок в белой рубашке и пионерском галстуке. Дежурный, надо полагать.

– Здравствуйте, Александра Николаевна.

Однако. Доктор тут в авторитете, что ли?

– И тебе не хворать, – хмыкает Сашка. – А где народ?

– Так на речке же все, – удивляется пацан.

А, ну да. В лагере же расписание есть. В первой половине дня речка или море, в зависимости от локации, игры в «Зарницу» и «Казаков-разбойников». А после обеда кружки, художественная самодеятельность. Вечером дискотека. Стоп. Какая ещё дискотека? В лучшем случае песни у костра.

– Тумбочки проверять будете? – с опаской интересуется пацан, продолжая стоять по стойке «смирно».

– Да, – решает согласиться Сашка. – Смотри, найду сигареты – уши оторву.

У пацана вытягивается лицо. Что? Она что-то не то сказала? А что ещё можно по тумбочкам прятать? И не Всеволод ли Алексеевич ей рассказывал, как они в детстве бычки на улице подбирали, самокрутки делали? Или тут приличные дети собрались, не чета её сокровищу?

А сокровище, значит, на речке. Плавает. И сколько, интересно, у них взрослых на отряд? Вот никогда Сашка не понимала, как один или два взрослых могут уследить за десятком детей в воде. А если кто-то плавать не умеет? А если течение? Да мало ли что! Севушка уже умеет плавать?

Стоп. Успокойся! Ты же знаешь, что он доживёт до глубокой старости, а не утонет в детстве в пионерском лагере «Заря». И вообще, он плавает намного лучше тебя.

Сашка проходит по гулкому коридору, заглядывая в открытые двери. Абсолютно одинаковые комнаты, каждая на пять человек. Железные кровати с панцирными сетками, тумбочки, в которых валяются огрызки яблок, фантики от конфет и явно библиотечные потрёпанные книжки. Сашка наугад заходит в одну из комнат, проходит вдоль кроватей. Интересно: все постели застелены, но абы как. Где-то одеяло на пол свесилось, где-то простыня выбивается из-под матраса. И только одна кровать заправлена так, будто дело происходит не в пионерлагере, а в военной части. Идеально ровно, без единой складочки, подушка взбита и лежит строго параллельно одеялу. Так заправляли кровати некоторые её подопечные старики в военном госпитале, по старой армейской привычке, и бесполезно было им объяснять, что это не требуется, что есть нянечки, и вообще больница – не армия, здесь можно и нужно пользоваться кроватью в течение дня. И так заправлял кровать ещё один товарищ в самом начале их близкого знакомства. Пока не расслабился и пока Сашка не взяла на себя все бытовые заботы.

– Всеволод Алексеевич, кто вас учил так кровати заправлять? – удивилась как-то Сашка, с трудом вытаскивая простыню из-под матраса.

– Батя, – усмехнулся Туманов. – Кто ж ещё?

Сашка подходит поближе к кровати, заглядывает в тумбочку. Пирожок, недоеденный. С капустой. Потрясающе просто. И давно он тут лежит? На улице жара градусов тридцать, в помещении немногим меньше. Он же прокиснет за пару часов. А потом они в медпункт бегают с отравлениями. Нет, это точно не кровать Севушки, и тумбочка не его. Сокровище бы еду не оставило. Сашка шарит в тумбочке. Книжка, сборник рассказов Аркадия Гайдара. Заложена фантиком на пятой странице. Видимо, приключения Чука и Гека не особенно вдохновили юного читателя. Тетрадка в косую линеечку. Грязная, с жирным пятном на обложке. Похоже, на ней уже успел полежать пирожок или ещё что-то съедобное. Уголок чернилами перепачкан. Но самое главное – надпись. Почерк ещё неуверенный, но всё равно знакомый. Очень знакомый. «Дневник летнего чтения ученика 2 В класса Туманова Севы». Господи, какая прелесть.

Сашка листает тетрадку. На первой странице только клякса, на второй ничего, на последней чёртик с рогами и длинным хвостом и два квадратика «морского боя». Да уж… Юный читатель.

Больше в тумбочке ничего нет. Сашка возвращает тетрадку и книжку на место, а половинку пирожка забирает с собой. Выбросит по дороге, ещё не хватало, чтобы ребёнок отравился. С грустью отмечает, что не нашла ни конфет, ни пряников, ни каких-нибудь ещё вкусностей из дома, как у других детей. Батя, наверное, даже не подумал, что с собой надо что-то давать. Мол, в столовой покормят и будет с тебя.

Сашка выходит на улицу. Очень хочется закурить, но курящий доктор в пионерском лагере – это как-то чересчур. Да и сигарет у неё нет. Ну и чем заняться прикажете? Ах да, она же хотела повара поискать. Но едва Сашка сворачивает к административному корпусу, как на неё налетает рыжеволосая девочка с двумя тугими косичками:

– Ой, Александра Николаевна! А я вас везде ищу!

Только этого не хватало.

– Вас в медпункте не было! Меня послали его проводить, – тараторит девчонка, чуть ли не подпрыгивая вокруг Сашки. – Он сказал, что один дойдёт, но вожатый сказал, что одному нельзя. Одному же нельзя, правда? Я сама вызвалась! Потому что мы дружим!

Желание закурить стало совсем уж невыносимым. А Сашка всегда говорила, что не любит детей. Абсолютно честно признавалась. В отличие от сокровища, кстати, которое постоянно врало журналистам на все лады.

– И мы пришли. А вас нет. Я его оставила и побежала вас искать. И вот нашла! А он вас ждёт.

– Кто меня ждёт? – устало интересуется Сашка, даже не сомневаясь в ответе.

– Да Сева же, Туманов!

– Понятно всё. У него ухо болит?

– Почему ухо? – Девчонка аж перестаёт подскакивать от удивления. – Про ухо не знаю. Он со всеми в речке купался и ногу порезал о стекло. На дне стекло было, понимаете? Кто-то бутылку бросил, наверное. Вот поэтому в речку нельзя ничего бросать. А они бросают. И Сева порезался. Мы хотели подорожник приложить, но вожатый сказал, что так нельзя, и отправил нас в медпункт. А вас там нет.

– … вашу мать, – коротко характеризует Сашка ситуацию.

И, судя по выпученным глазам девчонки, та только что существенно пополнила лексикон.

***

Сашка успевает взять себя в руки до того момента, как они подходят к медпункту. Только бы шить не пришлось, а остальное – мелочи жизни. И не с таким справлялись. Можно подумать, астматический приступ вкупе с зашкаливающим сахаром лучше порезанной ноги. А у мелкого, с нормальным сахаром, ещё и заживёт всё быстро. Мальчишки постоянно разбивают коленки, чем-нибудь режутся, это для них обычное состояние, успокойся!

Легко сказать, конечно. Сашка уже забыла, когда последний раз серьёзные раны обрабатывала. Всеволод Алексеевич, к счастью, был довольно аккуратен, да и она его берегла, как могла. Единственный подобный случай, который удалось вспомнить, относился к алтайским временам, когда Туманов лежал у неё в отделении. Сашка ещё не знала, как с ним надо обращаться, не досмотрела, у неё тогда и другие пациенты были. Всеволоду Алексеевичу приспичило встать, о чём он и сообщил проходившей мимо медсестре. А та ему в ответ, мол, капельница закончится, тогда и встанете. Тон показался Туманову недостаточно уважительным, ну он вырвал капельницу одним движением и пошёл, куда ему надо было. Так Сашка его и застала выходящим из туалета: злой, как чёрт, глаза сверкают, руки трясутся, и по левому предплечью алая струйка течёт. Тут ещё надо учесть, что ему неделю кололи разжижающие кровь препараты. И ещё вопрос, что было труднее – остановить кровотечение или успокоить обиженное до глубины души сокровище.

Севушка стоит на крыльце медпункта, привалившись к стенке, пострадавшую ногу держит на весу. Маленький какой, господи. Он вообще не растёт, что ли? И как из такого заморыша вырастет её Всеволод Алексеевич, огромный, статный, с широкими плечами и внушительным пузом? А бледный какой… Ну да, мы же крови боимся. Вероятнее всего, это не приобретённое, это было всегда.

– Ну и что у нас тут случилось?

Сашка старается сохранять спокойный уверенный тон. «Всё, всё, Всеволод Алексеевич. Сейчас канюлю установим, и на неделю забудем».

Севушка смотрит исподлобья, хмурится. Рыжая девочка снова начинает тараторить, пересказывая события, но Сашка делает знак рукой: помолчи. Она хочет, чтобы Сева заговорил.

– Порезался, когда купался, – бурчит будущий Народный артист. – О стекло. Я хотел сам вытащить, но Олег не велел.

– Олег – это наш вожатый, – вмешивается Рыжая.

– Что вытащить? – уточняет Сашка, чувствуя, как предательски холодеют руки.

– Стекло же. Из ноги.

Сашка опускается на корточки и едва сдерживается, чтобы не научить обсценной лексике ещё и Севушку. Кусок битого стекла вошёл точно между носком и пяткой, в самую нежную часть ступни. Кровит не сильно, но это пока. Как только Сашка вытащит стекло… Да уж…

– Ты как сюда дошёл-то? – удивляется Сашка.

Сева пожимает плечами:

– Обыкновенно. На носок только наступал.

Что-то очень нетипичное в его поведении, незнакомое. Он боится крови, у него очень низкий болевой порог, и стекляшка в ноге уж точно больнее, чем секундный укол тонкой иголкой глюкометра, к примеру. Неужели маленький Севушка был настолько терпеливее взрослой версии? И все капризы Всеволода Алексеевича – издержки возраста? Да не может быть.

– Сева, тебе не больно? – снова встревает Рыжая.

– Нет. Подумаешь, царапина.

Ответ звучит слишком быстро и слишком небрежно. До Сашки доходит. Так Рыжая – не просто боевой товарищ. Это у нас, видимо, первая любовь. Ну или уже не первая, а очередная. Вот теперь, Всеволод Алексеевич, узнаю вас без грима.

– Так, раненый боец, пошли разбираться с твоей ногой. А ты, фронтовая подруга, приходи через часик, хорошо?

– А мне с вами нельзя? – уточняет Рыжая.

Сашка отрицательно качает головой и уводит ковыляющего Севушку в помещение. Усаживает на кушетку, а сама идёт к шкафчику за перевязочным материалом. Только бы шить не пришлось, шила она последний раз в институте. Сашка собирает с полки все запасы новокаина и, не церемонясь, надпиливает сразу все ампулы, выливая их содержимое в металлический лоток.

– Чего примолк? Рассказывай, как тебе в лагере? Нравится?

Сашка замечает, что Сева внимательно наблюдает за её действиями. Слишком внимательно. И слишком уж он бледный. Благо техника забалтывания у Сашки до совершенства отработана на взрослом Туманове.

– Не знаю, – пожимает плечами Сева. – Вроде да. Кормят часто. На речке весело.