Поздняя жизнь

8

Дома он сел со своим ежедневником за письменный стол. В ближайшие недели ему предстояли ежегодные контрольно-профилактические визиты к стоматологу и онкологу-дерматологу, введение в должность нового ректора его старого университета, доклады в Ротари-клубе и в одной школе – он согласился прочитать их, чтобы не огорчать друзей, – несколько встреч с бывшими коллегами, с которыми у него сохранились приятельские отношения. Одной кинокомпании он пообещал проверить сценарий фильма о попытке введения в Германии авторитарного режима, аналогичного венгерскому, на предмет государственно-правовой корректности; этот сценарий ему должны были привезти в ближайшие дни. Еще он начал писать статью о справедливости, которую осенью тоже собирался использовать как доклад на одной конференции.

Он пожал плечами. Необходимость визита к стоматологу и контрольного осмотра у онколога по поводу рака кожи отпала, доклады он отменит, как и встречи, за исключением двух-трех знакомых, с которыми хотел проститься. Он задумался, хочется ли ему еще раз побывать в своем старом университете и участвовать в создании острого политического фильма. Статьи ему было жаль. Он всю жизнь размышлял о справедливости, и статья должна была стать итогом этих раздумий. Но дописывать ее в свои последние недели означало бы отказ от многого. К тому же у него не было уверенности, что он останется доволен результатом работы.

Впереди было непривычно много свободного времени. В его жизни всегда было полно планов, обязательств, договоренностей. Он нашел кинопрограмму и выбрал два фильма, которые могли бы заинтересовать Уллу, выяснил, что неподалеку, в соседнем городке, есть «чертово колесо» и «русские горки». В ноутбуке его ждали двенадцать новых электронных писем, отправители которых удивятся, что он не ответил, но, узнав через пару месяцев о его смерти, поймут и простят. Он поискал в интернете какую-нибудь заманчивую цель путешествия, но не нашел ничего интересного. Еще раз поехать в Амальфи? В Венецию? В Шотландию? В Осло? Или в Оденвальд, где он еще школьником, а потом студентом путешествовал с рюкзаком и был счастлив? Все это было давно, ничего из того, что он испытал тогда, он уже не испытает, только испортит прекрасные воспоминания.

Он долго обзванивал слесарные мастерские, пока наконец в одной из них не изъявили готовность отремонтировать садовую калитку. Потом пошел за покупками. Вернувшись домой, отыскал в поваренной книге рецепт горчичного соуса; вечером он приготовит любимое блюдо детства – яйца с горчичным соусом и картофелем. Потом стоял у окна и смотрел в сад. Скоро зацветут форзиции.

Холод, пустота, небытие – нет, при мысли о смерти его пугало совсем не это. Смерть страшнее, хуже всего остального потому, что все остальное, в отличие от смерти, можно пережить, испытать, прочувствовать. Все остальное может быть предметом раздумий, воспоминаний, рассказа, может стать частью биографии. Это переживание, проживание момента – то, что есть не только в данный момент, но и становится частью биографии. Если бы он мог наделить смерть неким образом, который подходил бы к его жизни, и после этого написать о нем! Если бы это была его смерть – не та, которой он должен будет умереть, а та, которую он мог бы прожить!

9

У врача он был во вторник. В субботу первая неделя еще не кончилась. Но уже близилась к концу. Через три дня этот конец наступит. Двенадцатая часть отпущенного ему срока. Как быстро летят дни и недели!

Погода стояла прекрасная, и, когда он не знал, чем заняться, он работал в саду, очищал клумбы от листвы, а газон от мха, подрезал ветки и подсыпал удобрения. Он все чаще не знал, чем заняться; не мог сосредоточиться, читая книгу или слушая музыку, его охватывало беспокойство, он вставал, ходил взад-вперед, снова садился, снова вставал. Работа в саду его успокаивала.

И близость Уллы. С тех пор как они поговорили, она стала раньше возвращаться домой, помогала ему готовить ужин и никуда уже не уходила, а оставалась дома. «Чертово колесо» и «русские горки» начнут работать только в апреле. Но они ходили в кино, ездили на автомойку, и ночи были полны любви.

Он стал больше времени проводить с Давидом, дольше играл с ним, дольше ему читал, внимательнее и серьезнее его слушал. Давид радовался, что Бен больше не толкает и не пинает их с Беа, гордился тем, что Беа считает его своим защитником. Он много рассказывал о ней, о ее любимой кукле, которую Беа принесла с собой в детский сад и представила ему, о том, как тщетно пытался увлечь ее лего, о ее равнодушии к этой игре, о своем огорчении. Может, Давид в нее влюблен?

Давид не извинился перед Беном. Ангелика больше не требовала этого, но явно на него обиделась. Давид чувствовал ее недовольство и плохо его переносил, считая его несправедливым. Однажды вечером, уже в постели, он заплакал. Почему Ангелика его больше не любит? На следующий день, вечером, Давид заявил, что Ангелику заколдовал злой волшебник; надо просто подождать, пока чары рассеются и она снова станет как раньше.

Откуда у него это? Такой потребности в гармонии нет ни у Уллы, ни у него, Мартина. Во всяком случае, он был рад, что это не помешало Давиду дать отпор Бену. Он вспомнил, как Давид выбежал ему навстречу – как он сиял, как гордился своей храбростью! Несмотря на тихость, и робость, и потребность в гармонии, трусом он не был. Мартину в детстве не хватило бы смелости поставить Бена на место.

Он всех боялся: Бенов, которые толкали его на переменах, отнимали у него по дороге в школу яблоко, а по дороге домой срывали с головы кепку и надевали на высокий заборный столб; учителя, который ставил его в угол лицом к стене, хотя он, слишком робкий для дурных поступков, ничего дурного не делал. Он не ходил в детский сад, не научился отстаивать свои права, и потому его долго обижали в школе. Обижали и на улице, соседские дети, не принимая его в свои игры или унижая во время игры, дразня его, носившего очки, «очкастым наци».

А как он боялся матери! Не того, что она накричит на него или ударит. Он боялся, собственно, не ее; это был страх не оправдать ожидания. Не сделать все, что в его силах, когда нужно было сделать все, что в его силах; не помочь ей по дому или в саду, зная, что это святой долг человека – помогать, если от него ждут помощи; обидеть кого-нибудь, зная, что нужно быть отзывчивым и предупредительным. Причем надо было не просто исполнять свой долг, а делать это охотно, с готовностью и радостью. Оправдал он или не оправдал ожидания, выяснялось перед вечерней молитвой, в ходе своеобразной проверки совести, когда мать вместе с ним определяла, какие именно черты и свойства помешали ему в этот день быть на высоте.

Страх не оправдать чужих ожиданий никогда его не покидал. Ожидания Уллы, которая так решительно выбрала его, он смог оправдать лишь тем, что тоже решительно выбрал ее. Годы их совместной жизни были счастливой порой. Давид оказался роскошным подарком судьбы! Но были ли эти годы счастливыми потому, что он радовался Улле и Давиду и их совместной жизни, или потому, что он радовался, оправдав чьи-то ожидания в роли пожилого мужа молодой женщины и отца маленького ребенка, – этого он понять не мог.

Со страхом можно было жить; он ни разу не пожертвовал своими убеждениями, ни разу не ушел от конфликта из-за страха. Но это была нелегкая ноша, и ему хотелось избавить Давида от такой тяжести.

Скоро он и сам от нее избавится. Совесть диктует ему определенные условия в отношении его смерти. Он умрет так, чтобы ни для Уллы, ни для Давида это не стало травмой. Врач прав, о самоубийстве не может быть и речи, ему придется догнивать в отделении паллиативной медицины или в хосписе, потом они простятся с ним, и он навсегда уйдет из их жизни. Но зато в смерти ему уже не надо будет оправдывать ничьих ожиданий.

Было уже поздно. Он сидел в кресле, ждал Уллу, незаметно заснул, снова проснулся, налил себе еще вина, потом еще. Бутылка была уже почти пустой. В смерти он наконец обретет свободу. Идиотская мысль. Продукт красного вина. В смерти он станет не свободным, а мертвым.

10

В воскресенье он тоже работал в саду. И вдруг ему стало страшно. Через два дня истекает двенадцатая часть отпущенного ему срока, а он не придумал ничего умнее, чем работать в саду!

Вечером он опять растопил камин и открыл бутылку вина. Улла подсела к нему:

– Ты хочешь мне что-то сказать?

– Помнишь, ты говорила, что видела фильм о том, как какой-то мужчина умирает от рака и перед смертью записывает видео для своего еще не родившегося сына?

– Помню. Я подумала, что ты мог бы…

– А ты помнишь, о чем эти видео?

– О чем… – Она вздохнула. – Это было так давно. Я помню, как он приходит к целителю, который его не может вылечить. Еще помню, как он записывает видео в саду. А больше, честно говоря…

– Судя по всему, это произвело на тебя впечатление, иначе бы ты не предложила мне такое.

Она рассмеялась:

– Вспомнила! Он объяснял сыну, как надо бриться. Никакой электробритвы. И вести лезвие всегда только сверху вниз. Ни в коем случае снизу вверх. Даже под подбородком.

11

– Бриться?..

– Больше я ничего не запомнила. Это фильм не для интеллектуалов, и этот мужчина тоже не был интеллектуалом. Он хотел оставить сыну то, чего не мог дать ему позже. Видимо, все отцы учат своих сыновей бриться. Этого мужчину научил его отец, а он решил научить сына. – Она повернулась к нему и ласково провела пальцами по его щеке и подбородку. – А тебя кто учил бриться?

– Никто. Для этого мне не нужен был отец, и Давиду я для этого тоже не нужен.

– Ну, может быть, не для этого.

А для чего? Что он мог бы оставить Давиду? Чему мог бы его научить? Он никогда над этим не задумывался. Конечно, он понимал, что всему свое время. Но как определить, пришло это время или нет? Занятия музыкой. Два года назад он попытался приобщить к ней Давида, но, увидев, что тот не в восторге, сразу же прекратил эти попытки, чтобы не вызвать у него отвращения. Тогда он решил купить фортепьяно и самому начать заниматься, с того места, на котором когда-то, еще школьником, прекратил занятия; может, глядя на него, Давид и сам захочет научиться играть. Английский. По пятницам он водил Давида в немецко-английскую игровую группу и иногда читал ему английские детские книжки. Давид делал заметные успехи, и он решил, что, если удастся пробудить в нем интерес к игре на фортепьяно, найдет сыну англоговорящую учительницу музыки. Он был бы рад, если бы Давид, как ребенок, рожденный в воде, научился плавать, но сам он был сухопутным существом, а Улла, крестьянская дочь, вообще плавала как топор. Он считал, что для ребенка, растущего без братьев и сестер, полезно заниматься каким-нибудь командным видом спорта, например футболом, но привить Давиду интерес к тому, к чему сам был равнодушен, он не мог. Наблюдая за сыном во время игр или за его реакцией на то, что он ему читал, он пытался распознать его способности или таланты, представить себе, чем Давид когда-нибудь заинтересуется всерьез и чем займется. Но ему это пока не удавалось. Давид предпочитал лего плюшевым зверюшкам, сказки и легенды современным историям и был скорее домашним, чем уличным ребенком, но любил ездить в деревню к бабушке – всего этого было недостаточно, чтобы строить прогнозы на его будущее. И чтобы определить тему своего видеозавещания.

Улла поняла, но не одобрила его скепсис:

– Ты же еще не успел как следует подумать. Я не помню своего отца, а мать не очень-то по нему горевала, и все же мне хотелось бы что-нибудь иметь от него.

– Что, например?

– Не знаю. Что-нибудь. – Она строго посмотрела на него. – То, что ты скоро умрешь, – это, конечно, ужасно. Но если ты раскиснешь, будет еще хуже. «Я бедный, несчастный старик, не знаю, что мне оставить после себя моему маленькому сыну…»

– Я этого не говорил.

– А прозвучало именно это. Не может быть, что тебе нечего оставить Давиду. Возьми себя в руки и подумай как следует.

Он рассмеялся:

– Слушаюсь!

Ему приятно согрел душу взгляд ее серых глаз, мгновенно потеплевший после его дурашливого «слушаюсь»; он лишний раз порадовался ее практическому уму, ее целительной строгости.

– Я люблю тебя, Улла.

Она прижалась к нему:

– Я тебя тоже, Мартин.

12

Он взял себя в руки и как следует подумал. Поискал в памяти детские воспоминания, важные впечатления, которыми хотел бы поделиться с Давидом. Его собственный отец отчетливо появился лишь в поздних воспоминаниях. Когда один приятель научил Мартина играть в шахматы, отец два-три раза приглашал его к себе в кабинет, сыграть партию-другую. Воздух в кабинете был так пропитан дымом трубочного табака, что он с трудом выдерживал эти сеансы. Это было вскоре после его поступления в гимназию. Потом отец по настоянию матери два раза в году, весной и осенью, совершал с ним прогулку, которая становилась настоящей мукой и для отца, который неуклюже расспрашивал сына о его успехах в учебе, и для него, который скупо отвечал на вопросы и не знал, о чем еще говорить. Не то чтобы они редко виделись – отец был профессором и в свободное от лекций, семинаров и заседаний время работал дома, обедал и ужинал с семьей и иногда сдержанно участвовал в застольной беседе. Может, его сын, глядя на него, решил, что думать, читать, писать и преподавать вполне достаточно, чтобы построить на этом жизнь, и поэтому тоже легко стал профессором? Но важных событий и впечатлений, связанных с отцом, в его детстве не было.

Они были связаны с матерью. Она хорошо рисовала карандашом и красками, ловко мастерила игрушки и однажды, когда ему было года три, построила ему в песочнице великолепный замок с башнями и зубчатыми стенами, с крепостным рвом и воротами – настоящее чудо, как на картинке. Ему запомнилось ее светлое, бело-голубое платье. Она была красива, а главное – она всегда была рядом, всегда с ним, всегда только для него, и он очень ее любил. Примерно тогда же, в том же году, она принесла его зимним утром из холодной комнаты, в которой он спал, на кухню, где уже горел огонь в плите, поставила на табурет перед плитой, помыла, закутала в нагретое полотенце и подержала несколько минут на руках, и он никогда в жизни больше не испытывал такого чувства защищенности. Этим, собственно, и исчерпывались его ранние воспоминания. Воспоминание о том, как они с матерью, сестрами и тетей собирали в лесу крапиву, заменявшую им шпинат, было лишь памятью о сделанной в тот день фотографии, на которой он запечатлен четырехлетним плачущим карапузом в коротких вязаных штанишках с вязаными подтяжками. Большинство его детских воспоминаний о матери были связаны с поздним детством, когда она приобщала его и сестер к литературе и искусству, музицировала с ними, с живым интересом следила за их увлечениями. Какое-то время, когда для сестер уже больше значили друзья и подруги, а для него, младшего, мать все еще была главным кумиром, она много путешествовала с ним пешком. С тех пор он тоже полюбил походы.

Может, ему купить лего «Титаник», 135×100 см, и собрать вместе с Давидом? Чтобы этот «Титаник» стоял у Давида в комнате и напоминал об отце? О вечерах совместного труда и совместного счастья? «Когда моему отцу оставалось жить каких-нибудь несколько недель, он собрал мне вот эту гигантскую штуку, представляешь? Хотел что-нибудь оставить на память, говорит мать. Лего „Титаник“…» Он представил себе, как Давид – тинейджер со светлыми вьющимися волосами, с печатью робости, но в то же время веселого упрямства на лице, в джинсах и пуловере – показывает подружке «Титаник», пылящийся на шкафу в ожидании вечной ссылки на чердак.

На следующий день вечером, уложив Давида в постель, почитав ему «Бременских музыкантов» и заботливо укрыв его вместе с плюшевым мишкой, он спросил, не хочет ли тот отправиться в поход, в настоящий, с ночевкой в отеле. В глазах сына промелькнули страх, любопытство, удивление и нежелание разочаровать отца.

– Подумай. Я пока просто так спросил.

13

Давид уснул, а он все сидел у его кровати, глядя на розовое лицо, обрамленное светлыми волосами, еще по-детски неопределенное, но уже с обозначившимися складками у рта, выдававшими будущего чудаковатого оригинала. Казалось, в нем жила потребность защититься от чужих притязаний, отгородиться от других и сосредоточиться на себе. Верхняя часть лица, скуловая кость с легким изгибом к глазам, как и серый цвет глаз, у него явно были от Уллы. Сам Мартин в детстве был кареглазым; только позже глаза у него стали зелеными. Интересно, изменится ли у Давида цвет глаз?

Останется ли Давид, когда вырастет, тем же, кем был в детстве? А сам он? Остался ли он тем, кем был в детстве? Он знал, что был тем ребенком, которому мать построила замок из песка и которого обогрела у плиты на кухне. Но разве этот ребенок, которого он запомнил, не воспринимался им как некий персонаж романа? Он не мог ответить на этот вопрос. Свою жизнь он всегда мыслил как повесть, фабула которой всегда неизбежно приводила туда, где он как раз находился. А поскольку местонахождение его то и дело менялось, менялась и повесть. Оставаясь в то же время его повестью – повестью его жизни. Но мыслить жизнь – не совсем то же, что чувствовать ее; во всяком случае, первое не дает ответа на вопрос, чувствует ли он себя тем ребенком, которого запомнил.

Был ли он хотя бы тем же человеком, что и каких-то семь лет назад? В отличие от Уллы, которая после пяти бездетных лет брака уже не надеялась забеременеть, но обрадовалась этому, сам он Давида не хотел. Он пошел на это, он готовился к этому, как готовится к отцовству современный мужчина, выражал живое участие в происходящем и ожидание важной перемены. Но он никогда, ни в одной из своих связей не хотел детей и предпочел бы и с Уллой остаться без этой обузы. Впервые увидев Давида, недоношенного младенца в кувезе, он не мог поверить, что это они дали жизнь этому крохотному, на вид несчастному существу.

Он влюбился в Давида, когда того привезли домой. И удивился, насколько это было похоже на зарождение любви к женщине. Насколько похоже радость от одного только вида объекта привязанности, от его проявлений чувств, от его внимания к тебе, от его присутствия превращается в тоску по нему, в желание постоянно ощущать его близость. Он брал крохотное существо на руки, кормил из бутылочки, менял пеленки, баюкал его, когда оно кричало, и делал все это основательно, надежно. И вот наконец в одно прекрасное утро, взяв его на руки, он увидел сияющую улыбку, услышал его смех, приветственные возгласы и понял, что хочет всегда быть с ним рядом, оберегать его, что это – его счастье, радость. С этой минуты он стал любящим, ласковым отцом.

Как он хотел бы сопровождать Давида в его жизни! Заниматься с ним музыкой, играть в четыре руки на пианино, спрашивать его выученные латинские и английские глаголы, объяснять ему математику, читать ему истории из истории, ходить с ним в драматический и оперный театры, на концерты. Вдумчиво следить за развитием его интересов, за его увлечениями, делами. Увидеть, как он найдет свой путь, прямой или окольный. Дети часто оказываются на скользкой дорожке, становятся наркоманами, жертвами сектантов или террористов. Но многие возвращаются к нормальной жизни, а Давид вообще слишком чувствительный и осторожный ребенок, чтобы оказаться на скользкой дорожке.

Он любил своего сына. Ему было грустно оттого, что его любовь кончится с его смертью. Хорошо хоть не со смертью Давида! Дети не должны умирать раньше родителей – родители должны уходить первыми. Так устроен мир. И только так может быть оправдано расставание родителей с детьми. После него должно оставаться место для надежды и радости. После смерти ребенка ни о какой радости не может быть и речи. А после смерти отца и матери остаются надежда и радость, связанные с будущей жизнью их детей.

Он подтянул повыше одеяло, укрыл плечи Давида и поцеловал его в лоб.

Завтра утром, когда Улла уйдет в мастерскую, а Давид в детский сад, он что-нибудь напишет сыну. Во всяком случае попытается. С видео ничего не выйдет, он это знал. Но может, получится приличный текст?

14

Проснувшись на следующее утро, он почувствовал себя таким бодрым, таким сильным, таким здоровым, что не мог в это поверить. Какой рак поджелудочной железы? Кто сказал, что ему осталось жить полгода? Доктор либо ошибся, либо по недоразумению поставил диагноз по результатам анализов другого пациента. Он разозлился – как можно допустить такое?

Из детского сада он отправился в клинику. В регистратуре он холодно потребовал, чтобы доктор принял его немедленно, и оробевшая сестра провела его не в комнату ожидания, а прямо к двери кабинета и усадила на стул. За дверью слышались голоса, но слов он разобрать не мог. Раздражение и возмущение его росли. Ошибочный смертельный диагноз, ошибочный смертный приговор, повергший пациента и его близких в шок, – это просто недопустимо!

Наконец дверь открылась, врач попрощался с какой-то женщиной, поздоровался с ним – сестра уже успела сообщить о его визите, – пригласил его в кабинет и, сев за стол, вопросительно посмотрел ему в глаза.

– Сегодня утром я проснулся и сам себе не поверил: я еще никогда не чувствовал себя так хорошо. Я не знаю, что со мной было и какой диагноз был бы правильным. Ясно одно: это что угодно, только не рак.

– Я рад, что…

– Я тоже рад. Еще как. Однако подобные недоразумения недопустимы. Эта неделя стала для меня и для моей жены настоящим кошмаром. Не знаю, что послужило причиной этой ошибки – неисправное оборудование, путаница в лаборатории или ваш собственный просчет… Я не собираюсь раздувать эту историю, но должен заметить: подобные вещи недопустимы.

Он не знал, что еще сказать. Зачем он сюда пришел? Зачем ему вообще понадобилось идти к врачу, если он понял, что больше в нем не нуждается? Чтобы возмущаться и жаловаться?

Врач молчал, глядя на него с сожалением.

– Я рад, что вы хорошо себя чувствуете, – наконец ответил он. – К счастью, плохие дни всегда перемежаются хорошими. Мне, наверное, следовало бы сразу же посоветовать вам не ограничиваться одним мнением, а обратиться для верности к другому специалисту. Вы были профессором – так сходите в университетскую клинику, я напишу вам, к кому обратиться.

Он записал на листке бумаги имя, нашел в компьютере адрес и телефон коллеги и протянул ему листок:

– Я понимаю, это тяжело.

Нет, это легко, думал он на обратном пути, решительно вышагивая по тротуару, тяжело это стало по твоей милости. И после того как я выступил в роли клоуна со своим негодованием и возмущением, я не стану еще раз исполнять эту роль, второй раз проходя обследования по поводу рака, которого у меня нет. Я здоров, и этого вполне достаточно.

С каждым шагом он словно сбрасывал часть бремени прошедшей недели. Нет, Давид вырастет на его глазах, и он ничего не упустит, ничего. Они с Уллой покатаются летом на «чертовом колесе» и на «русских горках», они еще много раз будут обниматься в машине на автомойке, отправятся в путешествие – не в последний раз, а мечтая уже о следующей, еще более заманчивой поездке. Он проходил мимо сада, в котором цвели форзиции, мимо детской площадки, где как раз меняли песок в песочнице, мимо открытого окна на первом этаже школьного здания, из которого неслись знакомые звуки детского хора; этот хор всегда здесь репетировал и будет репетировать вечно. «Жизнь еще теплится в старой груди», – вспомнил он слова из какого-то романа, название которого давно и прочно забыл.

Ему больше не надо было беречь время. Сегодня он спокойно, не спеша, подрежет гортензии и лаванду и займется компостом. День был прохладный, но не холодный, а за работой ему и вовсе станет жарко.

Он радовался каждой мелочи. Радовался, читая газету за чашкой кофе, радовался, надевая рабочий халат, в котором обычно возился в саду, радовался тому, что сразу нашел корзину и секатор в приведенной в порядок кладовке, радовался, подрезая ветки гортензии и лаванды. Съев на обед яблоко, он вернулся в сад. Работа спорилась, и это тоже радовало его. Он уже предвкушал встречу с Давидом и с Уллой. Может, надо было ей позвонить? Но ему хотелось и в этот раз сообщить ей обо всем на диване, перед горящим камином, за бокалом вина.

Это было не падение, не внезапная боль от неловкого движения, не то, что называется «подвернул ногу». Но все произошло неожиданно – его словно ударили чем-то тупым и тяжелым. Или накрыла морская волна, которая подхватывает, бросает из стороны в сторону и лишает ориентации. Потом обдало жаром, перехватившим дыхание. На него будто надели свинцовый саван; усталость так сдавила его со всех сторон, что он бессильно опустился на землю, посидел несколько секунд и повалился набок. «Что со мной?» – успел подумать он, прежде чем усталость погасила его сознание.