Поздняя жизнь

Бернхард Шлинк

Поздняя жизнь

Bernhard Schlink

Das Späte Leben

Copyright © 2023 by Diogenes Verlag AG, Zurich

© Р. С. Эйвадис, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство АЗБУКА», 2025 Издательство Азбука®

Часть первая

1

Он не поехал на лифте, а пошел по лестнице. Ступенька за ступенькой, этаж за этажом. Механически фиксируя белизну стен, зеленые цифры рядом с лифтом, обозначающие этаж, зеленые двери. Потом, выйдя на улицу, так же механически продолжал фиксировать свежий воздух, пешеходов на тротуаре, машины на дороге, строительные леса у дома напротив.

Его первой мыслью было: почему я не поехал на лифте? Ведь у меня теперь осталось так мало времени. Он остановил проезжавшее мимо такси и сел в машину. Водитель, поздоровавшись, выразил удовлетворение по поводу прекрасного утра, первого после нескольких дождливых дней. Синело небо, светило солнце, на газоне разделительной полосы цвели крокусы. И в самом деле прекрасное утро, подумал он. Как я всегда радовался весне после долгих зимних месяцев, когда на город давило низкое, серое небо!

Пока они ехали по городу, он вспомнил грозу, от которой прятался вот под этим навесом, доклад, который читал вот в этой церкви; вечер, проведенный с молодой женщиной, своей будущей женой, вот в этом ресторане; почтовое отделение на углу, где покупал марки, отправлял и получал посылки, пока это отделение в прошлом году не закрыли; учителя йоги, который приходил к нему два раза в неделю и жил вот в этом доме; старика, который сидел одно лето на стуле перед тем домом и приветствовал прохожих. А вот тут он прошлой осенью ехал на велосипеде по мокрой траве и упал. Это были лишь обрывки воспоминаний; откуда и куда он шел, когда началась гроза, о чем был доклад, который он читал в церкви, как сильно они с той молодой женщиной были влюблены и насколько эта влюбленность осталась в прошлом, что было перед тем, как он упал на велосипеде, и что после того, – ничего этого в его воспоминаниях не было.

Зато мозг его непрестанно сверлила мысль: должен ли он с сегодняшнего дня спешить? Почему он решил воспользоваться лестницей, а не лифтом? Хотя он ничего не решал, а просто пошел по лестнице, так же как не принимал решения поехать на такси, а просто остановил машину и в нее сел.

Может, все эти «просто пошел по лестнице» или «просто сел в машину» теперь остались позади и отныне он должен тщательно обдумывать, как использовать свое время? Но ведь тщательное обдумывание тоже требует времени? Все эти мысли были непродуктивны, но он никак не мог их отогнать. Когда ему это в конце концов удалось, в голову полезли белизна стен, зеленые цифры и зеленые двери – такая же непродуктивная работа мозга.

– Приехали, – услышал он вдруг голос водителя.

Он совсем не следил за дорогой, не смотрел, как раньше, на таксометр и не достал заранее портмоне. Он вернулся в реальность, лишь когда машина остановилась и водитель повернулся к нему. Расплатившись, он вылез из машины и прошел в палисадник через калитку, которая уже не закрывалась сама, потому что сломался доводчик. Давно было пора заняться калиткой. Нужно ли теперь поторопиться, или это уже не имеет значения?

Дома никого не было. Жена помогала подруге в галерее, а сын был в детском саду. Он застыл на месте в прихожей и никак не мог решить, что делать. Снять плащ и повесить? Пройти на кухню и сварить кофе? Или в кабинет, где у него на столе лежала рукопись статьи, над которой он работал уже неделю? В гостиную? И сесть в кресло?

2

Какого черта его понесло к врачу? Останься он дома, ничего бы не произошло, он ничего бы не узнал, а то, чего не знаешь, не существует.

Он покачал головой. А почему он, собственно, не должен был идти к врачу? Уже почти месяц он страдал от упадка сил, думал, что это просто малокровие или авитаминоз, и ожидал услышать какие-нибудь рекомендации по поводу образа жизни и получить какой-нибудь рецепт. Врача он знал давно, они были почти приятели, хотя общение их ограничивалось стенами клиники. Он был старше врача на двадцать лет и радовался, что тот не уйдет на пенсию и не вынудит его перед смертью искать другого врача. Ежегодный осмотр, прививки, время от времени небольшие проблемы с желудком или с горлом, изредка люмбаго – ничего серьезного. И вот после УЗИ, анализа крови и мочи, компьютерной томографии врач сообщил ему, что у него рак поджелудочной железы. Правда, теперь это не так страшно, как раньше, поспешил врач успокоить его, химиотерапия шагнула далеко вперед; кроме того, есть новые, эффективные методы лечения, и экспериментальные, и успешно испытанные. Однако его болезнь уже прогрессировала, и врач не может ничего гарантировать и не хочет ничего обещать, но чем раньше начнется лечение, тем лучше.

Он слушал и смотрел на врача, на его глаза, которые тот упорно отводил, на его руки, которые передвигали какие-то бумаги на столе и в конце концов одну из них скомкали.

– Сколько мне осталось?

Врач помедлил с ответом:

– Этого я сказать не могу.

– Но хоть что-нибудь вы сказать можете? Три недели? Три года?

– Думаю, полгода, не больше.

– А как я буду себя чувствовать в эти полгода?

– Если повезет – как сейчас. Только слабость и упадок сил будут нарастать.

– А если не повезет?

– Меня беспокоят метастазы в ваших костях. Боли могут стать невыносимыми. Тогда нам придется подумать, где вам будет легче: дома, в отделении паллиативной помощи или в хосписе.

Он пожал плечами:

– Вообще-то, я неплохо переношу боли.

Врач покачал головой:

– При поражении позвоночника… – Он разгладил скомканный лист. – Господин Брэм, вы помните, мы с вами как-то раз, несколько лет назад, говорили о смерти? Вы сказали, что предпочли бы покончить с собой, чем умирать в муках. Кажется, вы даже запаслись древесным углем. На всякий случай. – Он глубоко вздохнул. – Мы знаем друг друга уже давно, поэтому я позволю себе дать вам совет: не делайте этого. Моей жене было двенадцать, когда ее отец наложил на себя руки, и она до сих пор до конца не оправилась от этой травмы. И никогда не оправится. Ваш сын еще младше, но ему было бы не легче. Дайте ему возможность проститься с вами. В последние недели он мог бы сидеть вместе с мамой у вашей постели и постепенно свыкнуться с вашим уходом.

В первый момент он почувствовал раздражение, оттого что врач явно перешел черту. Но вовремя заметил, что тот и сам это понял и немного смутился. Потом он прочел в его глазах уверенность в своей правоте и в важности совета, искреннюю симпатию и заботу о его сыне.

– Я вас понял.

Он встал. Врач тоже поднялся из-за стола и подошел к нему. Может, решил обнять его в знак утешения? Он сделал шаг назад, попрощался и вышел из кабинета, прежде чем врач успел что-нибудь сказать.

3

И вот он стоял в прихожей и удивлялся, что никак не может ни на что решиться, и это после того, как он так решительно простился с врачом. Через несколько часов он встретится с женой и сыном. Как? Заберет Давида из детского сада, словно ничего не случилось? А как быть с Уллой? Сначала промолчать и рассказать обо всем только после ужина, уложив Давида спать? Сидя с ней на диване, обняв ее за плечи, за бутылкой вина, перед горящим камином?

Прощаясь с врачом, он проявил решимость и сделает то же самое в отношении жены и сына. Ему не должно помешать то, что он уже не знает, к кому себя причислять – к живым или к мертвым, не понимает, как теперь относиться к самому себе. Он снял плащ, сварил кофе и сел на диван в гостиной.

Он знал: то, что сказал врач, еще не дошло как следует до его сознания. Так было всегда. Когда от него ушла первая подруга, его первая любовь, он только через несколько дней осознал, что ее больше не будет в его жизни, что он больше не увидит ее, не будет с ней говорить, прикасаться к ней, спать с ней. Лишь тогда он почувствовал боль и печаль. Нечто подобное он испытал и после успешной защиты диплома, когда он, лучший студент курса, почувствовал радость только через несколько дней; до этого он боялся верить в успех, ждал, что экзаменационная комиссия сообразит, что ошиблась, и вот-вот исправит свою оплошность. Иногда эта заторможенность ему помогала; он не реагировал эмоционально на неожиданности, на провокации, на кризисы, и все принимали это за хладнокровие, хотя это был вовсе не самоконтроль, а просто отсутствие чувств, которые появлялись позже. Часто на него обижались за его запоздалую радость по поводу подарка, признания в любви, ярких интимных моментов. Он даже начал задумываться, все ли с ним в порядке, стал подозревать себя в бесчувствии, в том, что просто знает, какие эмоции положено испытывать в определенных ситуациях, и выражает их сообразно случаю. А что положено испытывать в его ситуации – перед лицом смерти?

Ему было семьдесят шесть лет, и конечно, в последние годы он не раз задумывался о смерти. По профессии он юрист, а его главным увлечением была история – история права и история вообще. Умирать ему не хотелось, потому что он не узнает, как все пойдет дальше – дойдет ли до войны между Америкой и Китаем, если да, то кто победит, что будет с Европой и с Германией, что будет с человечеством в условиях глобального потепления. На бессмертие он не претендовал, но был не прочь продолжить существование каким-нибудь способом, который позволил бы ему следить за развитием событий и наблюдать жизнь в будущих столетиях так же, как в прошлых. С другой стороны, смерть избавила бы его от необходимости видеть, как отмирают леса и поднимается уровень Мирового океана, как кончается эра демократии и люди снова жаждут тоталитаризма. А иногда его охватывал удушающий страх небытия, вечного холода. И ему становилось стыдно. Небытие есть небытие – зачем же бояться того, чего нет?

4

Он посмотрел на часы. Задумавшись, он не заметил, как уснул. Это был упадок сил, который сопровождал его уже месяц и будет сопровождать до конца. Улла взяла машину, поэтому ему придется идти пешком; пора забирать Давида из детского сада.

Он делал это каждый день. Делал с удовольствием, но всякий раз боялся, что Давид наконец обратит внимание на то, что других детей забирают молодые родители, а за ним приходит старик, которому больше подошла бы роль дедушки. Вряд ли Давид уже заметил, но из любви к отцу скрывает это. А может, он ошибается? Может, Давид уже привык, как привыкли другие дети и их молодые родители, несколько лет назад и в самом деле считавшие его дедушкой? Он не хотел, чтобы Давид чувствовал себя изгоем, и надеялся, что все обойдется: скоро, в начале лета, детский сад кончится, а в конце августа Давид пойдет в школу.

Покидать территорию детского сада детям разрешалось только в сопровождении взрослых. Но Давид, увидев его, не стал дожидаться, когда он войдет во двор, а бросился навстречу и, не обращая внимания на окрики воспитательницы, выскочил на тротуар. Как это не похоже на моего тихого, робкого сына, подумал он. Сколько энергии, какая ловкость, какая радость бытия! Ему стало и весело и грустно. Он присел на корточки, раскинул руки в стороны, поймал сияющего, смеющегося сына и крепко обнял.

– Папа, я ему врезал!

Он сразу понял, о ком говорил Давид. Бен был самым большим и сильным в их группе, и всем от него доставалось.

– Он опять меня толкнул, а я ему врезал как следует, и он упал.

Он почувствовал гордость за сына, который долго терпел тычки и толчки и наконец решился постоять за себя.

– Молодец, Давид! Правильно сделал.

– А Анге́лика меня ругала. Она хочет поговорить с тобой.

– Ну что ж, пойдем, поговорим с Ангеликой.

Он встал, Давид взял его за руку, и они пошли к калитке.

Все было так, как рассказал Давид. Ангелика понимала, что со стороны Давида это была самозащита, но ее испугало, что такой спокойный ребенок вдруг проявил такую агрессию. Бен упал, сказала она, и поранился до крови; за ним пришла мама и увела его домой. Давиду придется потом извиниться перед Беном, а Бену перед Давидом.

– Я не хочу извиняться, – заявил Давид.

– Вот, пожалуйста, вы слышали: он не хочет извиняться. Он должен извиниться не за то, что защищался, а за то, что сделал Бену больно. Вы с ним поговорите?

Он решил подождать до вечера, когда Давид будет лежать в постели. Дома они собирали самолет из лего. Позвонила Улла, сказала, что у нее еще много дел и она придет не раньше девяти, велела им ужинать без нее. После ужина он уложил Давида в постель, почитал ему на ночь. Потом закрыл книгу и взял его за руку:

– Ты хотел сделать Бену больно?

– Я хочу, чтобы он умер.

Давид заплакал.

– Неужели он такой плохой?

– Он все время меня толкает и все у меня отнимает. И у Беа тоже, а когда она плачет, он ее пинает.

Когда ему было чуть больше, чем Давиду, соседка пожаловалась его матери, что он обозвал ее «целкой-динамисткой». Мать заставила его извиниться, и он скрепя сердце извинился, хотя даже не знал значения этих слов. А потом не мог себе простить, что позволил так унизить себя, что сам так унизился.

– Если Бен попросит у тебя прощения, ты сможешь извиниться?

Давид покачал головой.

– А если он скажет, что больше не будет тебя обижать, ты сможешь пообещать, что не будешь больше драться?

– И Беа тоже.

– И Беа тоже.

Давид задумался. Но у него уже слипались глаза.

– Поговорим завтра. Ты не сделал ничего плохого. Я люблю тебя.

5

К приходу Уллы он растопил камин и приготовил вино и бокалы.

– О!

Сняв и повесив плащ, она остановилась на пороге гостиной, молодая, красивая, уверенная в себе. Он не понял, что означало это «О!» – радость или разочарование, обрадовала ли ее перспектива провести вечер с ним, или она предпочла бы заняться своими делами. У него было такое впечатление, что ей не хотелось выдавать своих чувств, что она просто приняла соответствующее выражение лица. Почему это все чаще приходит мне в голову, подумал он. Интересно, она замечает мой упадок сил? Может, она видит, что мне и без того тяжело, и не хочет усугублять мое состояние еще и своими чувствами? Бывает ли у нее самой тяжело на душе? А может, она старается отстраниться от меня, выдохшегося старика, от моей старости?

Она была слишком молода для него, он понимал это с самого начала. Но она сделала первый шаг, и он не смог устоять перед соблазном. Она была студенткой. Подругой одной из его учениц, которая пригласила его за их с Уллой столик, увидев, как он стоит посреди переполненного кафе и озирается в поисках свободного места. Потом, когда они прощались перед кафе, Улла спросила:

– Вы не проводите меня до дома?

И он, следуя старомодным правилам вежливости, проводил ее. Она выросла в деревне, на ферме, где хозяйство, за неимением мужчин, вели ее бабушка и мать, из чувства долга окончила аграрный факультет и какое-то время работала агрономом, пока не поняла, что ей хочется совсем другого. Годам к тридцати начала изучать историю искусств, а параллельно занималась любимым делом: живописью и графикой.

Она рассказывала ему обо всем этом непринужденно, весело и уверенно, и, когда уже на пороге своего дома сказала, что рада была бы встретиться с ним еще, он, смущенный и счастливый, согласился. Что я делаю, спрашивал он себя, она для меня слишком молода, слишком красива. С ее стороны это какой-то странный каприз. Потом убедил себя, что ее каприз – это не его проблема; почему бы не провести с ней пару приятных вечеров?

Это был не каприз. Может, причина заключалась в том, что она росла без отца? Однажды он заговорил с ней об этом, но она сразу же решительно закрыла тему – к чему эти рефлексии? Она его любит, и все. Любит его невозмутимость, его ум, его заботливость, его стройную фигуру, его морщины и седые волосы, его нежность в постели. Отец здесь совершенно ни при чем – был он или не был.

Она сидела у него на коленях, обняв за шею, и целовала его.

– А ты за что меня любишь?

Он хотел сказать: за то, что с тобой я снова чувствую себя молодым, но боялся, что ей будет обидно это слышать: получилось бы, что ему нужна не столько она сама, сколько ее молодость.

– Потому что с тобой я снова чувствую себя молодым, – ответил он наконец, так и не придумав ничего другого.

– Долго же ты думал! – рассмеялась она. – Вот видишь, ты не так уж стар для меня. Я сделала тебя молодым.

Он был влюблен так же неуклюже, как в первый раз, еще школьником. Тогда дочь учителя музыки, дававшего ему уроки игры на фортепьяно, казалась ему заколдованной и недосягаемой, потому что была девочкой. Сейчас он не знал, как вести себя с Уллой, потому что она была такой молодой. Какие знаки любви хотят получать молодые женщины сегодня? Какими словами и поступками пожилой мужчина может произвести на них впечатление, а какими сделать себя посмешищем в их глазах? Как часто он может искать встречи, не рискуя показаться навязчивым? Что нужно дарить, чтобы не показаться ни скрягой, ни хвастуном? Его это беспокоило, а Улла словно не замечала его неуклюжести, всегда прямо говорила, чего хочет, и в конце концов сказала, что хочет выйти за него замуж.

Двенадцать лет, которые они прожили после свадьбы, были счастливым временем. Они купили домик на окраине города. Улла закончила учебу, окончательно сосредоточилась на живописи, нашла себе мастерскую и галерею, в которой выставлялась сама и часто помогала устраивать выставки других художников, а шесть лет назад родила Давида. Он до семидесяти лет преподавал в университете, потом продолжил писать и все больше занимался Давидом, хозяйством и кухней. Он воспринимал жизнь с Уллой и с сыном и оставшееся ему скромное поле деятельности как дареного коня, которому в зубы не смотрят. Иногда ему немного не хватало в Улле мягкости, нежности, теплоты. Она была спокойна, рассудительна, деловита, а когда он искал близости с ней, она хоть и не отталкивала его, но чаще всего не выражала особой радости. Она могла иногда отвечать сухо или даже резко, могла вспылить по непонятной ему причине. Он научился правильно реагировать на это и, вместо того чтобы идти на конфликт, просто обнимал ее. Если Улла так ведет себя со мной, значит у нее такой характер, говорил он себе, и если она любит меня так, а не иначе, значит иначе она любить не умеет. Мне этой любви, этого счастья вполне достаточно.

Приготовив вино и затопив камин, он подумал: может, сегодня, услышав то, что он собирался ей сообщить, она отреагирует эмоциональнее и он прочтет в ее глазах боль и страх за него и за себя, за их любовь, за их жизнь?

6

Она села рядом с ним на диван.

– Я сегодня был у врача, – сказал он. – Помнишь? Я был у него две недели назад, и он с тех пор замучил меня анализами и обследованиями. Так вот, у меня рак поджелудочной железы, и мне осталось жить пару месяцев, не больше полугода. Если повезет, я просто буду еле ползать от слабости, если не повезет, закончу свои дни в отделении паллиативной помощи или в хосписе.

Она молча взяла его руку в свои ладони. Покачала головой, попыталась что-то сказать, осеклась, снова покачала головой. Потом молча заплакала; слезы закапали на его руку. Словно ласковый, теплый летний дождь.

– И ничего нельзя сделать? – спросила она наконец.

– Химиотерапия. Экспериментальные методы. Толку от них мало – одни мучения. Я не хочу.

Она отодвинулась на край дивана и сказала:

– Ложись!

Вытянувшись на диване, он положил голову ей на колени.

– Мартин, Мартин…

Она склонилась над ним, поцеловала и прижала его голову к своему животу. Спокойная, деловитая Улла – и вдруг такая нежность! У него в горле застрял комок: он наконец дождался того, о чем так долго мечтал. Лежать бы так вечность!

– Что ты думаешь делать?

– В каком смысле?..

– Может, ты хочешь отправиться с нами в путешествие? Или со мной одной? Может, тебе хочется каких-то впечатлений? Или тебе надо уладить или завершить какие-то дела?

– Ах, Улла… – (Сеанс нежности закончился.) – Я не знаю, что мне делать. Путешествие, впечатления… Я подумаю. Мне нечего улаживать и завершать.

Улла приподняла его голову и, подложив под нее подушку, встала:

– Одну минутку. Я сейчас.

Она помешала угли в камине и подложила дров. Огонь разгорелся с новой силой. Она вернулась на диван, взяла его голову и снова положила к себе на колени.

– Если хочешь, я посижу в ближайшие недели дома, не буду ходить в мастерскую и в галерею. Я могу отводить Давида в детский сад и забирать, могу вообще взять на себя все остальное.

Улла снова стала спокойной и рассудительной, и он не чувствовал разочарования. Может, она не до конца осознала близость его смерти, как и он сам?

– Я же не лежачий больной, мне все это пока по силам. – Он поднял на нее глаза и, дождавшись, когда их взгляды встретятся, с улыбкой попросил: – Ты еще как-нибудь посидишь так со мной, как сейчас?

7

В постели она молча привлекла его к себе. Потом у него опять застрял в горле комок, он был бы рад заплакать, но не получалось. Утром он, как всегда, проснулся раньше Уллы и Давида. Ему хотелось подумать, что делать в ближайшие недели. Сколько же их у него осталось? Шесть месяцев – это двадцать шесть недель. При удачном раскладе он будет чувствовать себя приблизительно так же, как сейчас, тринадцать недель, а потом начнется ухудшение; поскольку ему не хотелось разочаровываться, он отвел себе на относительно нормальную жизнь не тринадцать, а двенадцать недель. За это время можно многое успеть. Никаких заманчивых путешествий, которые хотелось бы совершить, и впечатлений, которые хотелось бы получить, он не придумал. Он сварил кофе и отнес его в постель.

– У меня идея.

Улла сказала это так, будто нашла практическое решение практической проблемы.

– Какая?

– Я когда-то, много лет назад, видела фильм, в котором у одного мужчины была опухоль в мозгу. И он со своей женой бегает из одной клиники в другую, от одного целителя к другому, но опухоль неоперабельна и неизлечима, и конец неизбежен. Самое паршивое – что жена ждет ребенка, мальчика. И вот этот мужчина записывает видео и говорит своему сыну, что́ для него важно и что он хотел бы оставить, передать ему в наследство. Ты не хочешь сделать то же самое для Давида?

– Видео?

– На айфоне это очень просто. Я тебе покажу.

Улла явно поторопилась с ответом на вопрос, который он ей вовсе не задавал. Он сначала хотел сам подумать, что ему делать в эти месяцы. Хотел посмотреть в ежедневнике, что у него запланировано на ближайшие недели, на оставшиеся дни жизни. Понять, с кем ему еще хотелось бы встретиться, кому объявить или не объявлять о своей скорой смерти. Подумать о путешествиях и впечатлениях, – может, все же что-нибудь придет в голову. И может, все предстанет в совершенно ином свете, когда он и в самом деле по-настоящему осознает, что скоро умрет.

– Я подумаю, Улла.

А вдруг она обиделась, что он сразу не принял ее предложение с благодарностью?

– Это очень мило с твоей стороны, что ты готова на время все бросить ради меня. Мне это очень приятно. Мы с тобой еще много чего успеем. Я не собираюсь забиваться в нору в ожидании смерти. Если хочешь, мы и в самом деле отправимся…

Она заплакала:

– Я хочу, чтобы все было как раньше! Просто чтобы все было как раньше… – Она вдруг рассмеялась, попыталась совладать с собой, но не смогла и то плакала, то смеялась. – Я хочу ехать с тобой в машине через мойку!

Он тоже рассмеялся. Роботизированная автомойка, где можно сидеть в машине, была одним из их любимых развлечений. Барабанные дроби водяных струй по крыше автомобиля, голубой шампунь и голубая пена на ветровом стекле, вращающиеся мягкие красные щетки со всех сторон, потом снова упругие струи воды и, наконец, теплый воздух, слизывающий водяные капли с ветрового стекла и капота, – пять минут в обнимку, в полной изоляции от внешнего мира.

– Кино! С тех пор как родился Давид, мы с тобой ни разу не были в кино. А раньше ходили почти каждую неделю, помнишь? Я хочу с тобой в кино. – Она грустно улыбнулась. – А еще мы так и не собрались поплавать на кораблике по озеру, и я ни разу не каталась с тобой на «чертовом колесе» и на «русских горках».

– Ну, значит, будем наверстывать упущенное. – И поскольку ему казалось, что чем конкретнее разговор, тем оптимистичнее, он прибавил: – К твоему приходу я изучу кинопрограмму и выясню, где у нас ближайшее «чертово колесо» и где можно покататься на «русских горках».

Утро прошло по обычному сценарию. Она разбудила Давида, он приготовил завтрак, она поехала в мастерскую, он отвел Давида в детский сад, переговорил с Ангеликой, отверг план взаимных извинений, предложил вариант взаимных обещаний больше не обижать друг друга; в разговор вступила мать Бена с обвинениями и угрозами, затем мать Беа с жалобами и упреками. В конце концов Ангелика пообещала помирить детей, оставив открытым вопрос, каким образом она собирается это сделать.