За семгой

Отец решил его как следует проучить. Ночью осторожно подкрался к землянке, в которой спало отделение, охраняемое Сухановым. Тот тоже спал, приткнувшись к жердевой обшивке хода сообщения, обхватив винтовку. Отец отбил ногой винтовку и, накинув на голову солдата плащ-палатку, подмял под себя. Суханов со страху онемел, руки судорожно хватались за одежду отца. И узнал.

– Товарищ лейтенант, это ж вы шутите! То ли пуговица, то ли звездочка на погоне под пальцы попалась.

Исправить Суханова так и не удалось, отдавать под трибунал взводный пожалел, зато Суханов подставить взводного под трибунал попытался.

Как-то на обед солдатам принесли оладьи. Разделили поровну, а две остались.

– Товарищ лейтенант,– обратились бойцы, две оладьи лишние. Как их делить?

– Разыграйте. Кому повезет, тому и достанется.

Солдатам идея понравилась, и проблема тут же была решена.

Через несколько дней отца вызвали в особый отдел. Ему было предъявлено обвинение в недозволенном распределении горячего пайка среди подчиненных. Доложил об этом рядовой Суханов письменно, заверяя, что лейтенант приказал разыграть все оладьи, забрав большую долю себе. И делает он так не первый раз, оставляя иных бойцов без пищи.

На любом другом фронте обвинение было бы всего лишь неприятным. В условиях блокады грозило трибуналом. Отец вздрогнул. Потому что занимался расследованием лейтенант особого отдела, затаивший на командира взвода зло.      I

Случай был давний и, как казалось, пустой. Едва финнов отогнали, командир роты послал командира взвода и старшину Хацкевича найти в брошенном хозяйстве врага лошадь. Свою лошадь убило. Лошадь найти не смогли, зато наткнулись на трактор с прицепом, запасами топлива и масла. Погрузили все бочки в прицеп, прихватили два брошенных велосипеда, что тогда было большой редкостью, и приехали.

Вот тут-то и случился лейтенант из оперативного отдела.

– Иван, не мог бы ты и мне достать велосипед?

– А где его взять? Свой уступать – с какой стати. А у Хацкевича забрать не могу и не буду.

– Все-таки советовал бы тебе подумать, – процедил лейтенант, безразлично поглядывая по сторонам.

– Пошел ты! – вскипел отец. – На чужом горбу, а не на велосипеде тебе кататься.

Прежде с этим лейтенантом у отца были приятельские отношения, и размолвке он значения не придал. Лейтенант запомнил. И беспристрастная беседа стала быстро переходить в допрос.

Выручили командира взвода подчиненные. Узнав, как обернулось дело, они обратились к ротному, тот принял свои меры: доложил начальству.      |

– Ну ничего, – сказал лейтенант отцу, – мы еще встретимся!

Еще одна случайность войны, как пуля, цыкнула мимо цели. Именно, как пуля. Ибо чаще всего она ставила точку на всем, что замасливал, совершал или не совершал человек на войне. На нее надеялись, ее боялись, ее творили, ее направляли, от нее защищались. Девять граммов (больше – меньше) – малюсенькая гирька, легко перетягивающая человеческую жизнь на весах войны. 50 миллионов человеческих жизней "уравновесил" всего один грузовик свинца, при миллионах тонн «мимо». На языке математики – вероятность небольшая. Солдат это знал, знал по-бытовому, знал нутром. И самое сильное из всех хотений на земле – жить он честно вкладывал в обойму вероятностей. А чтоб не било соблазна на иной путь, из миллионов тонн отливалось совсем немного пуль стопроцентной точности. На них не ставили специального клейма, не выделяли отдельной партией. Стопроцентная пуля, пуля справедливости, пуля позора, в нужный момент всегда обнаруживалась сама. Это тоже хорошо знал солдат. И если уж не давалось ему право выбирать: жить или умирать, то как умирать он выбирал сам.

На подступах к Белоострову мы проскочили чуть ли не подряд два дота. Один – имени снайпера Павлова. 30 : I с таким счетом он закончил свою борьбу. При позиционной войне, какой была она здесь, не Карельском перешейке, 30 раз поймать в перекрестье оптического прицела врага – значило столько раз добровольно и предельно рисковать. Ибо цель надо было «выковыривать» из надежных укрытий на передовой, либо взять на выбор, но во вражеском тылу.

Павлов охотился на врага, враг на него. Его подстерегли на нейтралке, в районе миллионщика.

Обычно на "охоту" ходили вдвоем. Снайпер и наблюдатель. Последний подстраховывал товарища и фиксировал счет. Павлов был подчиненным отца, заместителем командира взвода. Спокойный, немногословный, он обычно незаметно уходил с напарником на передовую. А в последний раз, словно чувствовал, что произойдет неладное. Со всеми попрощался, каждому, против обыкновения, нашел что сказать.

– Прощай, Иван Сергеевич, – протянул руку отцу, – чувствую, не вернусь. Что-то не по себе.

– Так не ходи.

– От войны не спрячешься, от судьбы не уйдешь. Да может и чушь все это.

Ушли они в ночь с лейтенантом.

Днем бойцы смотрели кино в красном уголке – специальной землянке. Вдруг вызвали командира роты Соболева. Тот вернулся, изменившись в лице.

– Павлова убили. Кто за ним пойдет? Вызвались старший лейтенант Воробьев и отец. Ротный покачал головой.

– Трех офицеров не отпущу.

Третьим был лейтенант, вернувшийся от Павлова. Рассказал, что финны, выследив их, ранили снайпера. Лежали они поодаль друг от друга. Лейтенант за хорошим укрытием, а Павлов, замаскировавшись на открытом месте. Когда его ранило, он сказал:

– Уходите, товарищ лейтенант. Мне конец, не спасете. Теперь они только и ждут, чтобы вы показались.

После следующей очереди финнов Павлов не отозвался.

– Тремя офицерами рисковать не могу,– повторил капитан Соболев.

И вместо отца послал сержанта Жирина.

Ночью товарищи вытащили тело снайпера. Шубу и ватник под ней автоматные пули не пробивали, видно, дистанция была велика. Голову прикрывала каска, а вот вся шея была исклевана темными укусами пуль. Их насчитали несколько десятков, словно осы искусали.

Но все-таки на чашу жизни снайпера Павлова попала только одна – первая. Точная, но все-таки случайная.

Второй, соседний дот, сколько будет жив хоть кто-то из батальона, останется для них мрачным напоминанием человеческой слабости, непростительной на войне.

В один из зимних дней 1942 года, в самую голодную пору блокады, бронированная дверь дота неожиданно захлопнулась. Собравшийся на обед в землянке гарнизон дота в тревоге выскочил наружу. Подбежали к решетчатой двери – она на замке. Из амбразуры, прикрывающей тыл дота, ударил пулемет. Бойцы залегли. Переглянулись. В доте был оставлен красноармеец Амбросов.

Окликнули его. Не ответил. Подобрались к передним амбразурам, оттуда хлестанул станковый пулемет. Стали уговаривать Амбросова не дурить. Он выкрикнул, что не откроет, и больше не отвечал.

О происшествии сообщили комбату майору Подкопаеву. Тот приехал через несколько минут, затем командир укрепрайона подполковник Котик. К этому времени солдаты нашли способ повлиять на Амбросова: решили "выкурить" его дымшашкой. Бросили ее в обсадную трубу, через которую в бою выдвигается перископ. По счастью, Амбросов не успел ее задраить. Тот сразу подал голос.

– Откройте двери и выходите, – приказали ему.

– Подождите. Дайте я немного отдохну.

Действительно, минут через десять он вышел, доев продукты из неприкосновенного запаса (НЗ), ради чего и закрылся.

Его увезли и в тот же день расстреляли. Кто бы мог подумать из бойцов, приводящих приговор в исполнение, что носил в своей обойме пулю, поставившую на жизнь совершившего преступление однополчанина точку позора.

– Никчемный был человек, – равнодушно сказал отец. – Опустился задолго до этого. Ко всему равнодушный, ненадежный, даже внешний вид был, как у пленного. Мучился с ним лейтенант Ильин. Хорошо хоть, никого не убил. А вот командира дота жалко. Молоденький лейтенант из танкистов. Воевал геройски, орден имел, к нам после ранения попал. Всегда веселый, жизнерадостный. В блокаду таким цены не было. Не успел и освоиться толком, а за подчиненного пришлось отвечать. Арестовали Ильина, больше его и не видели, хорошо, если в штрафную роту. А что ж поделаешь, на войне не шутят. Дот-то оставили на одного человека, что запрещалось.

На войне не шутят. Где плата за все – человеческая жизнь, где смерть нередко в награду, с жизни живущего особый спрос. Наверное, не было такого человека на фронте, кто не ощутил бы знобящую дрожь от сознания проскочившей опасности. Той, что страшнее смерти в бою, той, что для честного человека редчайшая, одна на всю биографию, жуткая случайность, оплошность по недомыслию, недоразумению, неосмотрительности. Но дай ей свершиться, дай стать ей фактом – и оправдания нет. И возможности что-то исправить не будет. А потому и нет прощения. Но пронесло – и, оказывается, легко забывается, а потом, глядишь, – уже вспоминается как байка, анекдот из фронтовой жизни.

Один мой сослуживец, полковник запаса, фронтовик таких баек мог рассказать массу. О товарищах, а больше – о себе. Фамилия его Петрушин. И байки Михаила Лентьевича Петрушина сегодня и по его разумению только забавны. А не случись у них «хэппи энд», не дожить ему до офицерских погон, да и могилы обозначенной не иметь.

Осенью 1944-го взвод связи, в котором он дошел до Прибалтики, пробился к населенному пункту. Роты батальона еще продвинулись вперед, а взвод получил приказание окопаться на окраине. Окапываться дело очень полезное, но трудоемкое. За лень же солдат расплачивался головой, а все-таки ленился. Особенно когда измотался, когда уже нет сил, да еще и от природы их было немного.

Рядовой Петрушин, как и сейчас, был скорее худой, чем худощавый. Сапоги раструбами, шинелка всегда велика, силенок – не для рукопашной. Однако отличался старательностью и дисциплинированностью, а потому копать начал с остервенением. Рядом, на чем свет стоял, матюгался сосед, долбя неподатливую глину. У Петрушина же дело пошло и пошло, прямо повезло. Земелька рыхлая, мягкая, будто специально для Петрушина приготовлена. Как оказалось, не только земелька. Вдруг лопата обо что-то звякнула. Опять. Начал разгребать руками – а там бутылки. Пробкой запечатанные, воском залитые.

К этому моменту Петрушин, несмотря на легкий грунт, пропотел насквозь. Хоть ночи стали уже холодные, днем солнце палило нещадно. Фляга опустела давно, и во рту все колюче слиплось. Раздумывать не стал – колупнул пробку и попробовал. Жидкость холодная, кисло-сладкая – сок не сок, морс не морс. Приятная. Но все-таки сомненье взяло – не отравиться бы чем.