Виват, моя королева!

Она видела, как гвардеец, стараясь не смотреть на нее, уносил ее сына, его крошечная ручка беспомощно сжалась в кулачок в воздухе. Видела, как леди Серандина, не в силах сдержать торжества, прикрыла рот рукой, но ее глаза смеялись над ее горем. Видела абсолютно бесстрастную, уходящую в темноту коридора спину Теодора, который даже не обернулся.

Ее сопротивление было сломлено. Окончательно и бесповоротно. Слезы текли по ее лицу беззвучными, бесконечными ручьями, но она уже не кричала. Только беззвучно, одними губами, шептала его имя, пока ее насильно, грубо стаскивали с постели, одевали в грубую, колючую дорожную накидку поверх окровавленной сорочки, не дав даже в последний раз прикоснуться губами к головке своего новорожденного сына.

Рию выволокли из покоев, по ледяным, бездушным каменным коридорам, мимо придворных, которые отворачивались, прятали взгляды или смотрели с холодным, жадным любопытством. Ее, почти безжизненную, втолкнули в темную, закрытую карету. Дверца захлопнулась за ней с глухим стуком, замок щелкнул. Повозка с грохотом тронулась, увозя ее прочь от замка, от трона, от всего, что она знала и любила. Увозя ее в изгнание, в каменное забвение.

А позади, в королевской колыбели, в шелках и бархате, подаренных домом Вальтур, оставался плакать ее сын. Ее Лиам. Ее единственная причина жить, которую у нее только что вырвали с мясом и кровью.

И в глубине ее души, под грузом безысходного, всепоглощающего горя, под пеплом отчаяния, шевельнулось и начало прорастать что-то новое. Не страх. Не покорность. Не слезы. А холодный, острый, как отточенное лезвие, осколок чистейшей, беспощадной ненависти. Он был маленьким, но живым. И он обещал вырасти.

Глава 5

Путь на север растянулся в бесконечную череду ухабистых дорог, хмурых небес и коротких, промозглых привалов. С каждым днем воздух становился все зубастее, осенний ветер забирался под одежду и выстуживал кости. По ночам они останавливались в глухих местах, защищенных от глаз и непогоды лишь скудным прикрытием леса. Солдаты, не церемонясь, разводили костер, грелись у огня и спали на земле, завернувшись в плащи. Рию же, как вещь, запирали в карете. Она лежала, сжавшись в комок на холодном сиденье, кутаясь в свой некогда роскошный, а теперь пропахший дымом и сыростью плащ, и слушала, как снаружи потрескивают ветки в огне и доносятся отрывистые фразы солдат. Деревянные стенки плохо хранили тепло, и холодный воздух проникал внутрь, заставляя ее постоянно дрожать.

Карета, некогда казавшаяся Рие воплощением роскоши, теперь была тюремной камерой на колесах. Сквозь щели в стенках проникала пыль, смешиваясь с запахом, который она отчаянно пыталась не замечать – запахом пота, дорожной грязи и едва уловимого, но невыносимого для нее самой металического запаха крови, пропитавшей ее ночнушку. Тело ныло не только от тряски, но и от внутренней боли, напоминающей о недавних родах. Она сидела, скорчившись, стараясь дышать ртом, плотнее затягивая плащ, пытаясь спрятаться от самой себя.

Рия уже перестала спрашивать, куда и зачем ее везут. Ответа она все равно не получала. Рыцарь Лоренц, возглавлявший небольшой отряд, был молчалив и суров. Его люди выполняли свою работу с отстранённой эффективностью, не грубя, но и не проявляя ни капли сочувствия. Их взгляды скользили по ее закутанной в плащ фигуре без интереса, но она ловила себя на мысли, что плотнее затягивает ткань, скрывая бурые, засохшие пятна на тонкой ткани ночнушки под ней.

Но на третий день стало ясно, что суровая природа Севера не шутит. Небо затянулось сплошной свинцовой пеленой, и колючий ветер с примесью мокрого снега принялся хлестать по карете, пытаясь вырвать дверцу. Дышать стало трудно, а перспектива ночевать в деревянном ящике на колесах, который к утру промерзнет насквозь, становилась смертельно опасной.

Вскоре на обочине, как спасение, показался придорожный трактир. «Последний приют» – гласила покосившаяся вывеска, раскачиваемая на ветру. Само здание, сложенное из почерневших от времени и непогод брёвен, казалось, вросло в землю, обещая хоть какую-то защиту от разбушевавшейся стихии. Сквозь ставни кое-где пробивался тусклый, но такой желанный свет.

Лоренц, не говоря лишних слов, резким жестом показал на трактир. Решение было принято. Холод, а не милосердие, заставил его искать крышу над головой для пленницы. Карета со скрипом замерла у самого крыльца. Рия, выдохнула, и её тело затряслось не только от холода, но и от облегчения: сегодня ночь будет под крышей.

– Эй, трактирщик! – голос Лоренца прозвучал громко и властно.

Дверь трактира отворилась, испустив наружу облако тёплого, густого воздуха, пахнущего тушёной капустой, хлебом и влажной шерстью. На пороге появился трактирщик – сутулый, жилистый мужчина с обветренным лицом. Его взгляд быстрым, оценивающим движением скользнул по рыцарям, карете и лишь на мгновение задержался на Рие.

Лоренц о чём-то коротко поговорил с ним, звон монет прозвучал приглушённо. Трактирщик кивнул и скрылся внутри. Вскоре появилась его жена – дородная женщина с одутловатым, но незлым лицом и руками, красными от работы. На её запястьях болтались простые деревянные браслеты.

– Девушку наверх, – вновь бросил Лоренц, не глядя на Рию. – Пусть приведёт себя в порядок.

Женщина, которую трактирщик назвал Мартой, жестом велела Рие следовать за ней. Та, еле переставляя онемевшие, ватные ноги, покорно поплелась за ней, с наслаждением чувствуя на лице тепло, исходящее из распахнутой двери.

Внутри трактир встретил её шумом приглушённых разговоров, треском поленьев в огромном камине и тем самым густым, почти осязаемым запахом еды, людей и старого дерева. Они поднялись по скрипучей лестнице и вошли в крошечную комнатушку под самой крышей. Обстановка здесь была более чем скромной: узкая железная кровать с тощим тюфяком, грубый деревянный табурет, жестяной умывальник с потрескавшимся кувшином и медный таз, тускло поблёскивавший в свете единственной сальной свечи.

Марта, пыхтя, внесла ведро с парящей водой и вылила её в таз, стоявший на полу.

– Мойтесь, – коротко сказала она. – Одежду вашу… всю, придется сжечь. Вам оставят это.

Она положила на табурет свёрток из небелёного грубого холста. Развернув его, Рия увидела длинное, серое, без единого украшения платье из колючей плотной шерсти и такой же тёмный, почти чёрный платок. Монашеское одеяние. Саван для её прежней жизни.

Когда дверь закрылась, Рия с дрожащими руками расстегнула застежку плаща. Тяжёлая ткань с шуршанием упала на пол. Потом пришёл черёд ночнушки. Она стянула её с себя, словно сбрасывая кожу. Она смотрела на смятый комок ткани на полу, свидетельство ее боли и потери, и ее вдруг затрясло.

Опустившись на колени перед тазом, она окунула в воду грубую мочалку и кусок щелочного мыла, пахнущего дымом и золой. Первое прикосновение горячей воды к коже вызвало судорожный вздох.

Она терла кожу, пока она не покраснела, пытаясь стереть не только грязь и запах крови, но и память о последних днях. Горячая вода смывала часть усталости, часть отчаяния. Слезы текли по ее щекам и смешивались с водой в тазу, но она даже не пыталась их сдержать. Здесь, в этой каморке, ей было позволено быть слабой.

Вытершись до красноты грубым полотенцем, она надела новую одежду. Шерсть колола воспалённую кожу, платье висело мешком, скрывая всё, что делало её женщиной. Она накинула платок, спрятав под ним свои волосы. В мутном осколке зеркала над умывальником на неё смотрело бледное, искажённое отражение.

Спустившись вниз, Рия получила свою скудную порцию похлебки и кусок хлеба. Она ела молча, сидя в углу зала, не поднимая глаз, чувствуя странную легкость и пустоту под грубой тканью. Рыцари шумели за своим столом, их разговоры доносились до нее как отдаленный гул. Никто не обращал на нее внимания. Она была серым пятном, призраком в монашеском одеянии.

Позже, лежа на жесткой постели в своей каморке и прислушиваясь к ночным звукам трактира, она понимала, что эта ночь стала водоразделом. Завтра путь продолжится. Но ехать в карете будет уже не та женщина, что пережила роды и потерю, а безликая послушница в сером платье.

Глава 6

Карета, больше похожая на передвижную гробницу или клетку на колесах, остановилась с глухим скрипом. Деревянные оси взмолились о пощаде в последний раз, и воцарилась тишина. Дверь распахнулась с лязгом, и в лицо Рии ударил резкий, холодный ветер с предгорий. Он не нес в себе свежести; он пах сыростью погреба, древесной золой и прелыми листьями, словно сама земля здесь была больна. Солнечного света здесь не было и в помине. Здесь царствовал вечный полумрак, а небо было затянуто плотной, неподвижной пеленой тумана, в котором тонули вершины елей.

– Выходи, – бросил один из стражников, сопровождавших повозку.

Рия не сопротивлялась. Внутри нее не было ни страха, ни гнева – лишь выжженная, зияющая пустота, поглотившая все чувства. Она механически выползла наружу. Одеревеневшие от долгого бездействия ноги подкосились, и она едва удержалась, судорожно вцепившись в скрипучую дверцу кареты. Каждое ее движение отзывалось ноющей болью во всем теле.

Перед Рией, вписанная в склон мрачной горы, высилась отнюдь не благодатная обитель, как можно было представить по ее названию Монастырь Всех Богов, а суровая каменная крепость. Стены монастыря, сложенные из темного, почти черного, отполированного дождями и ветром камня, были начисто лишены каких-либо украшений, словно сама мысль о красоте считалась здесь тяжким грехом. Узкие, как бойницы окна смотрели на мир с немым укором.

Ведущая в монастырь почерневшая от времени дубовая дверь, окованная массивными железными полосами с приделанным в центре громадным кольцом-молотом, была закрыта. Она напоминала врата в загробный мир, не сулящие ничего, кроме вечного забвения.

Стражи постучали, и гулкий звук, сорвавшийся с молотка, тут же бесследно, растворился в поглощающем все, тумане.

Из-за двери послышались неторопливые, мерные шаги, звякнул тяжелый засов, и створки будто нехотя, со скрипом отворились. В дверях показалась женщина в строгих, черно-серых одеждах. Ее лицо было бледным и иссечённым сетью мелких, глубоких морщин. Глаза, цвета промозглого зимнего неба, холодно и оценивающе оглядели Рию.

– Сестра Лициния? – произнесла она ровным, безжизненным голосом, не несущим в себе ни тепла, ни неприязни. – Мы ждали тебя.

Рия промолчала, ощущая, как новое имя ложится на нее, как саван. От королевы Линарии, от «Рии», от самой ее сущности, казалось, не осталось ничего. Только это чужое, навязанное имя, клеймо, заменяющее личность.

– Я Мать-Настоятельница Агнесса. С этого момента этот монастырь – твой дом и твоя искупительная темница. Здесь, в трудах и молитвах, ты будешь очищать свою душу от скверны, в которой тебя обвиняют. Забудь о прошлой жизни. Она для тебя умерла. Как и ты для нее.

Жестом, не терпящим возражений, настоятельница велела Рин следовать за собой. Потом отвернулась, и ее темная, прямая фигура стала медленно растворяться в сгущающемся полумраке коридора.

Рия осторожно шагнула во тьму. Стражи остались снаружи. Дверь с тяжелым грохотом захлопнулась, и Рия не просто услышала этот звук, она почувствовала его физически, всем своим существом, как захлопнувшуюся крышку собственного гроба. Последняя, тонкая, как паутина, связь с внешним миром была бесповоротно разорвана.

***

Условий для жизни в монастыре практически не было. Холодная келья с голым каменным полом, узкая кровать с колючим соломенным тюфяком и тонким, грубым одеялом, деревянная табуретка и маленький столик с огарком свечи. Скудная пища черствый, как камень, хлеб, безвкусная овсяная похлебка, иногда варенные коренья, пахнущие землей.

А жизнь Рии теперь сводилась к нескольким бесконечно повторяющимся, доводящим до отупения действиям. Подъем до рассвета под пронзительный звон колокола, взывающий к утренней молитве. Бесконечные часовые службы в ледяной, продуваемой сквозняками часовне, где колени немели и коченели от соприкосновения с холодным камнем, а собственный голос сливался с монотонным, неумолимым гулом других голосов в безликой, лишенной смысла молитве.

И труд. Изнурительный, унизительно примитивный, физический труд. Мытье каменных полов огромными, тяжелыми щетками, от которых болели спина и руки; стирка грубого полотна в ледяной, обжигающей до судорог воде ручья; прополка огорода под пронизывающим насквозь влажным ветром. Руки Рии, некогда знавшие лишь шелк, бархат и нежные прикосновения, покрылись грубыми мозолями, трещинами и ссадинами.

Но физические лишения были ничто по сравнению с душевной пустотой, что разверзлась внутри нее. Ее горе было огромным, черным, бездонным озером, вода в котором была густой, как смола. Она тонула в нем, не в силах выплыть, не в силах даже крикнуть.

***

По ночам Рия не плакала, просто слез у нее уже не осталось. Она просто лежала и смотрела в непроглядную тьму, слушая, как за стенами монастыря воет ветер, пытаясь вызвать в памяти лицо своего сына. С каждым днем его образ становился все призрачнее, черты расплывались, стирались, как рисунок на песке. Она забывала его. И это повергало ее в новый, более страшный виток безмолвного отчаяния.

Мать-Настоятельница наблюдала за ней постоянно, ее присутствие ощущалось физически, как жара или холод. Ее пронзительный, всевидящий взгляд сопровождал Рию на молитве, на работе, во время трапезы. Первое время в глазах Настоятельницы читалось лишь суровое осуждение и ожидание покаяния за мнимые грехи.

– Твое сердце ожесточилось, дитя мое, – сказала она как-то раз, когда Рия механически, с пустым взглядом перебирала деревянные четки, не в силах сконцентрироваться на словах молитвы. Ее губы шевелились, но ум был далеко, в королевских покоях, у резной колыбели. – Гордыня, как червь, точит тебя изнутри и не позволяет смириться. Но помни: стены этого монастыря стоят здесь триста лет. Они пережили бури, мятежи и падения королей. Они переживут и твое упрямство.

Рия не отвечала. Что она могла сказать? Что ее единственный грех в том, что она родила наследника тому, кто возненавидел сам воздух, которым она дышала? Что ее гордыня растоптана в пыль и меркнет перед всепоглощающей, животной тоской по ребенку, чей запах она уже не могла вспомнить?

Глава 7

Однажды, во время уборки картофеля, силы окончательно оставили Рию. Мир поплыл перед глазами, краски сперва вспыхнули, затем погасли, сменившись чернотой, и она без чувств рухнула на влажную, холодную землю, между грядками картофеля.

Очнулась она в лазарете в маленькой аскетичной комнате, пахнущей травами и плесенью. Она лежала на жесткой койке, накрытая тонким одеялом. Над ней склонилась Мать-Настоятельница, держа в руках кружку с водой.

– Пей, – приказала она Рие, но в ее голосе, обычно отточенном и холодном, не было прежней ледяной твердости. Сквозь привычную резкость пробивалась усталость, а может быть, что-то еще.

Рия с трудом приподнялась и сделала несколько жадных глотков.

– Ты не ела три дня, – констатировала Настоятельница, глядя на нее поверх кружки. – Ты отдавала свою хлебную пайку той сумасшедшей Марфе, что роется в компостной куче. Зачем?

Рия отвела взгляд, уставясь на трещину в каменной стене. Та, другая послушница, была стара, слаба умом и вечно голодна. Ее потерянный, блуждающий взгляд, полный немого вопроса, напоминал Рии о ком-то бесконечно несчастном и беззащитном, и она не могла заставить себя съесть свой скудный паек, видя этот взгляд.

– Она… ей было нужнее, – прошептала она, и ее собственный голос показался ей сиплым и чужим.

Мать-Агнесса внимательно посмотрела на нее. Впервые за все время ее взгляд был не осуждающим, а изучающим.

– Удивительно, – тихо, почти про себя, произнесла она. – В тебе, если верить письму из столицы, сидит демон гордыни и колдовства. Но ты, не колеблясь, делишься последним куском хлеба с убогой, чья душа давно ушла. Ты не плачешь и не ропщешь на судьбу вслух, хотя глаза твои полны такой бездонной тоски, что смотреть в них больно. Кто ты на самом деле, дитя мое?

Рия снова закрыла глаза, не в силах выдержать этот новый, проникающий в самую душу взгляд. Она ждала новых упреков, нового призыва к смирению, к признанию в несуществующих грехах.

Но Мать-Настоятельница просто тяжело, глубоко вздохнула, и скрип кровати подсказал Рии, что та поднялась.

– Отдыхай. Завтра вернешься к своим обязанностям.

И ушла, оставив ее одну в тишине лазарета, но уже не в полной пустоте. Где-то в самой глубине ее израненного сердца зародилось новое, странное и еще совсем неуловимое чувство. Это была крошечная, тончайшая трещинка в той ледяной, монолитной стене, что до сего дня наглухо отделяла ее от всего человеческого, живого мира. Кто-то увидел не просто «грешницу» или «колдунью». Кто-то увидел ее боль.

Вернувшись в свою келью под вечер, Рия подошла к маленькому, глубоко утопленному в стене зарешеченному окну. Туман сгущался, превращаясь в мелкую, колючую, почти невидимую изморось. Где-то там, за этими горами, за непроходимыми лесами в золотом замке жил ее мальчик.

Она прижала лоб к холодным прутьям решетки. Боль утраты, острая и живая, была сильнее, чем любой голод, холоднее, чем каменный пол под босыми ногами. И в этой новой, жестокой реальности не было и не могло быть места для королевы Линарии.

С того момента, как Линария попала в монастырь, прошли недели и даже месяцы, слившиеся в одну бесконечную, серую полосу, где один день был неотличим от другого, как звенья в каторжной цепи. Физическая боль от изнурительного труда притупилась, превратившись в привычный, фоновый гул существования, подобный далекому шуму прибоя.

Душевная же боль никуда не делась; она не утихла, а затаилась, стала глубокой и постоянной, как собственный стук сердца. Рия двигалась по монастырским коридорам и дворам, как призрак.

Однажды Рию, в наказание за якобы небрежно выметенный угол в трапезной, послали в самую дальнюю, заброшенную часть монастырского сада, собирать поздние, оставшиеся после первых заморозков ягоды с колючих, полузасохших кустов, росших у самого подножья голой скалы.

Это место было сырым и продуваемым всеми ветрами. Сюда редко заглядывали другие монахини, предпочитая обрабатывать более ухоженные грядки. Земля здесь была каменистой, бесплодной, усыпанной щебнем и обломками сланца.

Рия механически, почти не глядя, срывала мелкие, сморщенные и кислые ягоды, ее пальцы постоянно цеплялись за колючки, оставляющие на коже мелкие, кровоточащие царапины. Но она почти не чувствовала этой боли, потому что она заглушалась болью другой, внутренней. Ее мысли, как всегда, были там, далеко, за горами и лесами. Она представляла, как Лиам, ее мальчик, говорит свои первые слова; гадала, какой у него смех – звонкий, как колокольчик, или тихий, застенчивый; думала, на кого он больше похож – на нее или на отца… И вдруг ей подумалось: а помнит ли он ее вообще? Хоть капельку, на уровне запаха, прикосновения? Считает ли его новая «мать», леди Серандина, с ее холодными руками и ядовитой улыбкой, его своим сыном? Называет ли она его Лиамом или ему дали другое имя?

Волна отчаяния, горше и острее всех предыдущих, накатила на нее и, сбив с ног, лишила воздуха. Рия опустилась на корточки, спрятав лицо в грубую ткань власяницы на коленях, и тихо, беззвучно застонала, как раненое животное. Слез не было, они давно иссякли. Была только всепоглощающая, черная пустота, в которой не было ничего, кроме осознания собственного ничтожества. Она была никем. Ни королевой, ни матерью, ни женщиной с именем и судьбой. Просто пустым местом, обреченным на вечное, бессмысленное забвение в каменной тюрьме.

«Почему? – спрашивала она себя уже в сотый раз, и безмолвный, отчаянный крик, не находя выхода, разрывал ее изнутри. – За что? Я ничего не сделала! Я только любила его…»

Ее пальцы, грязные от земли, судорожно, в порыве бессильной ярости, впились в холодную, влажную, почти мертвую землю. Она чувствовала под ногтями грубый песок, острые краешки камешков, цепкие, мертвые корешки прошлогодних сорняков. И в этот миг она почувствовала тепло. Слабый, едва заметный, но безошибочно чужеродный импульс, исходящий не от нее, а из самой глубины земли, из-под толстого слоя камня и спрессовавшейся листвы. Импульс был таким слабым, что она сначала приняла его за дрожь собственного тела, за содрогание от рыданий, которые не могли вырваться наружу. Но нет. Это было что-то иное. Что-то древнее, могучее и бесконечно спокойное.

Рия не осознавала, что делает. Руководимая слепым, инстинктивным порывом, она прижала раскрытые ладони к земле, как бы ища опоры, ища спасения, цепляясь за единственное, что осталось, – за саму плоть мира. И мысленно, беззвучно, вложила в эту холодную землю всю свою боль, всю свою тоску, все свое одиночество, всю ярость и несправедливость, как выливают отраву в глубокий, бездонный колодец.

И земля ответила. Сначала это было едва заметное движение, щекотка под ее пальцами, будто кто-то крошечный слегка пошевелился. Потом, прямо между ее ладоней, из-под серого, неприметного камешка, проклюнулся росток. Не зеленый и сочный, а бледный, почти белесый, хрупкий, как паутинка. Он дрожал на холодном, пронизывающем ветру, и казалось, что он вот-вот сломается. И затем, на глазах у изумленной, затаившей дыхание Рии, он начал расти. Медленно, но неумолимо, с глухой, титанической силой пробуждающейся жизни. Стебелек тянулся вверх, наливаясь соком, на нем один за другим распустились два маленьких, кожистых листочка, темно-зеленых, почти черных в тусклом, сером свете этого места.

Росток был живым. Настоящим, осязаемым. И он родился здесь и сейчас, на этой бесплодной почве, от ее прикосновения. От ее боли, превращенной в нечто иное.

Рия замерла, боясь пошевелиться, боясь дыханием спугнуть это хрупкое, невозможное чудо. Она смотрела на росток, и впервые за долгие месяцы каменного отупения и скорби что-то дрогнуло в окаменевшей пустоте ее души. Это было не колдовство, не темная, разрушительная скверна, как твердил Теодор. Это было… созидание.

Осторожно, почти с благоговением, она кончиком пальца дотронулась до одного из листочков. И ей показалось, нет, она почувствовала легкое, едва уловимое теплое покалывание в подушечке пальца. Это была не признательность. Связь. Молчаливое понимание.

***

В тот вечер, вернувшись в свою ледяную келью, она стала иной. Внутри нее что-то перевернулось, сдвинулось с мёртвой точки, как огромный валун, столетиями лежавший на дороге. Она все так же молчала во время вечерней молитвы и скудной трапезы, но ее взгляд, обычно устремленный в пустоту или в пол, был уже не безучастным. Он стал внимательным, изучающим, пытливым. Она смотрела на каменные стены не как на преграду, а как на объект; на сестер не как на тюремщиц, а как на людей; на свой кусок хлеба как на дар земли, а не как на подачку.

На следующий день она снова нашла повод, чтобы оказаться у той скалы. Росток был жив, цепок и даже казался чуть крепче, чем накануне. Рия села рядом с ним на холодные камни, закрыла глаза и снова положила руки на землю, стараясь воспроизвести вчерашнее состояние. На этот раз она не вкладывала в землю свою боль и отчаяние. Она попыталась вложить… просьбу. Тихий, безмолвный зов, приглашение, надежду на контакт.