Дело №88

Пономарев вернулся под вечер, когда за окном уже сгустилась синева, а в коридорах стихли шаги. Он выглядел усталым, но довольным. Настоящее дело.

Он положил на стол тонкую папку.

– Все, как вы приказывали, товарищ капитан. Копии накладных. Партия поступила сорок два дня назад. Принимал кладовщик шестого разряда Зотов Иван Степанович.

Он протянул мне листок, вырванный из блокнота. На нем аккуратным почерком были выписаны данные. Зотов Иван Степанович, 1912 года рождения. Адрес: улица Малышева, дом 28, квартира 15. Табельный номер.

– Что-нибудь еще? – спросил я, изучая листок.

– Была небольшая странность, товарищ капитан.

– Говори.

– Когда я запросил личное дело Зотова в отделе кадров, на меня как-то странно посмотрели. Начальница отдела, такая, знаете, монументальная женщина, сказала, что дело в архиве, и что ей нужно время. Я сказал, что подожду. Она долго возилась, потом вернулась и сказала, что это все, что она может мне дать. – Пономарев замялся. – В общем, я сфотографировал его карточку из общей картотеки. Саму папку личного дела мне не дали. Сказали – не положено без официального запроса.

– Правильно сказали. Молодец, Пономарев. Ты хорошо поработал. Теперь иди домой. И забудь об этом поручении. Ты сегодня занимался архивной пылью по моему старому делу. Ясно?

– Так точно, товарищ капитан.

Он ушел, а я остался один на один с фамилией на листке бумаги. Зотов Иван Степанович. Человек, который стоял в самом начале цепочки. Последний, кто видел эти подшипники до того, как они стали частью машины-убийцы.

На следующий день я не поехал в управление. Я сказал Сидорову по телефону, что приболел, что старое ранение дает о себе знать. Он промолчал в трубку секунду, и в этом молчании я услышал и недоверие, и подозрение, и какое-то странное, почти отеческое беспокойство. Он был бюрократом до мозга костей, но что-то человеческое в нем еще оставалось.

– Смотри, Волков… не наживай себе проблем, – сказал он наконец и повесил трубку. Это было предупреждение.

Дом на Малышева оказался старым, еще дореволюционной постройки. Серый, облупившийся фасад, темные провалы окон. Двор-колодец, сырой и гулкий, пах кошками и гниющей капустой. Квартира номер пятнадцать находилась на втором этаже. Я поднялся по стертой каменной лестнице, мимо дверей, обитых рваной клеенкой. Возле одной из них висела траурная лента, прибитая к косяку. Черная, выцветшая полоска ткани. Сердце сделало тяжелый, глухой толчок. Я подошел к двери квартиры пятнадцать. На ней висела такая же.

Я постучал. Долгое время никто не открывал. Потом за дверью послышалось шарканье, звякнула цепочка. Дверь приоткрылась на несколько сантиметров. В щели показался женский глаз, красный от слез, и прядь седых волос.

– Вам кого? – голос был безжизненным.

– Я по поводу Ивана Степановича Зотова. Из собеса. Нужно уточнить некоторые данные для оформления… пособия.

Я выбрал самую безобидную легенду. Люди, раздавленные горем, редко обращают внимание на детали.

Дверь открылась. На пороге стояла пожилая женщина в темном платке, наброшенном на плечи. Ее лицо было похоже на скомканную бумагу.

– Проходите, – сказала она, отступая в темный коридор.

Квартира была маленькой, заставленной старой мебелью. Пахло корвалолом и пылью. В углу комнаты, под иконой, стояла фотография в черной рамке. С нее на меня смотрел пожилой мужчина с усталыми, добрыми глазами и густыми усами. Зотов Иван Степанович.

– Вы жена?

– Жена, – кивнула женщина. – Антонина Петровна. Сорок лет вместе прожили. Вот, не стало моего Ванечки.

– Примите мои соболезнования. Давно это случилось?

– Да уж почитай… месяц скоро. Тридцать девять дней назад. Внезапно так. Сердце. Пришел с работы, поужинал, сел газету читать… так и нашли его. Доктор сказал – обширный инфаркт. Никогда ведь на сердце не жаловался, всю войну прошел…

Тридцать девять дней. Авария на «Уралмаше» произошла тридцать восемь дней назад. Он умер накануне. За день до того, как турбина разлетелась на куски. Такие совпадения бывают только в плохих романах или в очень хорошо спланированных операциях.

– Он на работе не волновался в последнее время? Может, рассказывал что?

Она покачала головой.

– Да что он рассказывал… Работа да работа. Он человек молчаливый был, не любил жаловаться. Только вот в последний день какой-то странный пришел. Встревоженный. Говорил, что какая-то проверка у них была, приезжали люди не с завода. Важные. Что-то с какой-то партией деталей… Он еще посмеялся, говорит: «Опять бумажки перекладывают, ищут, где запятая не там стоит». А сам все ходил из угла в угол. Я еще спросила, Ваня, что случилось? А он только рукой махнул, мол, не твоего ума дело. А ночью… вот.

Люди не с завода. Важные. Проверка партии деталей. Мозаика складывалась, и картина получалась все более уродливой.

Я задал еще несколько формальных вопросов, заполнил какой-то бланк для вида и попрощался. Уходя, я обернулся. Взгляд снова упал на фотографию. Усталые, добрые глаза человека, который слишком много видел. Или увидел что-то одно, чего видеть был не должен.

Следующим пунктом был отдел кадров «Уралмаша». На этот раз я поехал сам. Легенда о болезни больше не работала. Нужно было действовать быстро, пока те, кто стоял за этим, не поняли, что я иду по их следу.

Начальница отдела кадров, Клавдия Игнатьевна, действительно была похожа на монумент. Седая, туго затянутая в узел прическа, тяжелый подбородок и взгляд, способный остановить танк. Она смотрела на мое удостоверение так, будто это была записка от двоечника.

– Капитан Волков. Я вас слушаю.

– Мне необходимо ознакомиться с личным делом сотрудника вашего завода, Зотова Ивана Степановича.

Она поджала губы.

– Младший лейтенант Пономарев уже интересовался этим делом вчера. Я ему объяснила, что для этого нужен официальный запрос.

– Считайте, что он у вас есть. Дело срочное, государственной важности.

Я смотрел ей прямо в глаза, не отводя взгляда. В таких поединках проигрывает тот, кто первым моргнет. Она выдержала мой взгляд секунд десять, потом тяжело вздохнула, словно сдвигая с места гранитную плиту.

– Дело в центральном архиве. Пойдемте.

Мы шли по длинным, тускло освещенным коридорам. Пахло старой бумагой, сургучом и мышами. Архив представлял собой огромное помещение, заставленное до потолка стеллажами с тысячами одинаковых картонных папок. Воздух здесь был густым и неподвижным, как вода на дне глубокого омута. Здесь хранились жизни. Каждая папка – биография, сведенная к набору справок, характеристик и приказов.

Клавдия Игнатьевна подошла к одному из стеллажей, сверилась с картотекой и ловко вытащила нужную папку. На обложке аккуратным почерком было выведено: «Зотов И.С.».

Она положила папку на стол посреди архива, сдула с нее пыль.

– Вот. Ознакомьтесь. Только здесь. Выносить запрещено.

Она отошла к двери, демонстративно встав там, как часовой. Я открыл папку.

Первым шел стандартный личный листок по учету кадров. Фотография, как на памятнике. Анкета. Родился, учился, женился. Места работы. Все, как положено. Дальше должна была идти автобиография, написанная от руки. Вместо нее лежал чистый бланк. Просто разлинованный лист бумаги. Я перевернул его. Следующая страница – характеристика с последнего места работы. Снова пустой бланк с отпечатанной шапкой. Приказы о приеме на работу, о поощрениях, о присвоении разрядов – ничего. Только чистые листы, аккуратно вшитые в папку.

Это было не просто отсутствие документов. Это было нечто худшее. Это было намеренное, тщательное уничтожение. Кто-то пришел сюда до меня. Кто-то вскрыл это дело, вынул все листы, хранящие информацию о жизни, о связях, о прошлом кладовщика Зотова, и заменил их чистыми бланками. Оставили только обложку и первую страницу с анкетными данными – то, что видел Пономарев в общей картотеке. Чтобы при беглом взгляде дело казалось целым.

Это была работа профессионала. Тихо, аккуратно, без следов. Они не просто убили человека. Они стирали саму память о нем. Они превращали его в человека без биографии.

Я медленно закрыл папку. Холод, не имеющий отношения к промозглой атмосфере архива, поднимался изнутри. Это был страх иного порядка. Не страх перед пулей или ножом в темном переулке. Это был экзистенциальный ужас перед силой, способной не просто отнять жизнь, а вычеркнуть ее из истории, превратить человека в пустое место, в чистый лист бумаги.

– Все в порядке? – спросила Клавдия Игнатьевна. В ее голосе мне послышалась нотка тревоги. Она знала. Она не могла не знать, что дело пустое. Может, это она сама и выполнила приказ.

– Да, все в порядке, – ответил я ровным голосом, хотя он, казалось, принадлежал кому-то другому. – Благодарю за содействие.

Я вышел из архива, оставив ее стоять рядом с папкой, в которой больше не было жизни. Я шел по коридорам завода, мимо гудящих цехов, мимо людей в промасленных спецовках, и чувствовал себя призраком. Дело №88 перестало быть расследованием. Оно превратилось в путешествие в сердце тьмы, в мир, где у людей отнимают не только будущее, но и прошлое. И я понимал, что мой следующий шаг по этому пути может сделать и мою собственную биографию пугающе короткой.

Вечером я сидел в своей квартире. Тишина давила на уши. Я не включал свет, только смотрел в окно, на черный прямоугольник двора. Картина прояснилась до ужасающей четкости. Кто бы ни стоял за диверсией, он принадлежал к той касте людей, для которых не существует правил. К тем, кто мог отдать приказ о ликвидации свидетеля и зачистке архивов так же просто, как я заказываю по телефону машину. Это была игра на совершенно другом уровне, и я влез в нее со своими примитивными представлениями о справедливости и законе.

Я думал о Зотове. О его усталых глазах на фотографии. Что он увидел? Может, он заметил, что ящики с подшипниками были вскрыты? Или к нему подходили те самые «важные люди не с завода»? Он что-то понял, испугался, и этот испуг стоил ему жизни. Они не могли рисковать. Даже молчаливый, запуганный кладовщик был для них угрозой.

Внезапно во дворе зажегся одинокий фонарь. Его желтый свет вырвал из темноты скамейку, качели и фигуру человека, стоявшего под деревом. Он курил, и огонек папиросы то вспыхивал, то гас. Человек был в шляпе и длинном темном пальто. Он не смотрел на мои окна. Он просто стоял и курил, глядя куда-то в сторону. Но я знал, что он здесь из-за меня. Это было иррациональное, инстинктивное чувство, оставшееся с фронта. Чувство чужого, враждебного присутствия.

Он докурил, бросил окурок, тщательно затушил его носком ботинка. Потом поднял голову и посмотрел прямо на мое окно. Я не мог разглядеть его лица в темноте, но я почувствовал его взгляд. Спокойный, оценивающий, холодный. Он не угрожал. Он просто констатировал факт: я тебя вижу. Я знаю, где ты. Я знаю, о чем ты думаешь.

Он постоял так еще несколько секунд, потом развернулся и медленно пошел к арке, ведущей на улицу. Его силуэт растворился во мраке.

Я отошел от окна. Руки слегка дрожали. Это было послание. Такое же ясное, как пустое личное дело в архиве. «Прекрати копать. Ты уже зашел слишком далеко».

Я достал из ящика стола свой табельный «ТТ». Проверил обойму. Восемь патронов. Я не питал иллюзий. Пистолет не спасет от системы. Но он давал ощущение контроля. Последний аргумент в споре, где все остальные слова уже были сказаны.

Дело о сломанной турбине превратилось в дело о человеке без биографии. И теперь оно становилось моим собственным делом. Вопросом моего выживания. Или, по крайней мере, вопросом того, останется ли в моей собственной папке в архиве на Вайнера хоть что-то, кроме чистых листов бумаги.

Разговор вполголоса

Кабинет Сидорова пах страхом. Не резким, животным ужасом допросной, а застарелым, въевшимся в мебель и тяжелые портьеры запахом человека, который давно променял совесть на спокойствие, но так и не получил его. Это был кислый, бумажный дух, похожий на аромат тлеющих в пепельнице служебных записок. Майор сидел за своим столом-мавзолеем, полируя стекла очков куском замши с таким остервенением, будто пытался стереть с них не пыль, а саму действительность. Он не смотрел на меня, когда я вошел. Его взгляд был прикован к пустому бювару, словно там разворачивалась невидимая битва.

Он не предложил мне сесть. Это было первое изменение в ритуале. Мелкая деталь, но в нашем мире из таких деталей сплетались удавки. Я остался стоять, чувствуя, как скрипят под подошвами сапог песчинки, принесенные с улицы. Они нарушали стерильность этого кабинета, и это давало мне смутное, иррациональное удовлетворение.

Вызывали, товарищ майор?

Сидоров вздрогнул, словно мой голос был прикосновением чего-то холодного. Он медленно надел очки, и его бесцветные глаза, увеличенные толстыми линзами, наконец сфокусировались на мне. В них плавало что-то похожее на панику утопающего, увидевшего вместо спасательного круга акулий плавник.

Волков… – начал он и осекся, прокашлялся. Голос был чужим, слишком высоким. – Алексей Петрович. Присядь.

Теперь он предложил сесть. Вторая деталь. Он пытался вернуть разговор в привычное русло, восстановить контроль. Я опустился на стул для посетителей, жесткий, как скамья подсудимых. Сидоров сложил руки на столе, и я заметил, что пальцы его подрагивают. Он тут же спрятал их под стол.