Дело №88

Начальник цеха повернулся ко мне. В тусклом свете коридорной лампочки его лицо казалось высеченным из серого гранита. Глаза запали, под ними пролегли глубокие тени.

– Капитан, – он понизил голос почти до шепота, хотя вокруг не было ни души. – Есть вещи, которые лучше не трогать. Они тяжелые. Могут придавить. Этот генератор… он должен был быть бракованным. Но кто-то наверху дал команду – пропустить. Сроки горели. Премии. Ордена. А теперь… теперь нужны виновные. Инженеры – самый подходящий материал. Они чертили, они и виноваты. Понимаете?

Я смотрел на него. Это была исповедь. Или предупреждение. Или и то, и другое. Он рисковал, говоря мне это. Рисковал всем. Своей должностью, своей партийной ячейкой, своей свободой.

– Понимаю, – сказал я тихо. – Я понимаю, что сталь не прощает ошибок. Ни тех, кто ее делает, ни тех, кто заставляет закрывать на них глаза.

Он кивнул, словно я сказал нечто очевидное и давно им выстраданное. Потом тяжело вздохнул, поднял руку и постучал в дверь лаборатории. Три глухих, неуверенных удара.

За дверью послышались шаги. Щелкнул замок.

Я не знал, что ждет меня внутри. Подтверждение моих догадок или очередная стена лжи. Но я точно знал одно: Дело №88 перестало быть просто папкой на моем столе. Оно ожило, налилось тяжестью настоящего металла, запахом машинного масла и вкусом страха. И я уже был внутри механизма. Выбраться из которого, не сломав что-то – его или себя, – было невозможно.

Шепот в цеху

Дверь отворилась не сразу. Сначала долгий, скребущий звук замка, будто он сопротивлялся, не желая впускать внешний мир в свое стерильное нутро. Потом она приоткрылась ровно на ширину человеческого силуэта, и в проеме показалась девушка. Не лицо, а сначала только глаза – большие, темные, в них плескалась тревога, смешанная с упрямым любопытством. Потом я разглядел и все остальное: белый, застегнутый на все пуговицы халат, коротко стриженные волосы, которые никак не хотели лежать смирно, и тонкие пальцы, стиснувшие край двери. Она была моложе, чем я ожидал. В ее взгляде еще не было той въевшейся усталости, которая была у всех, кто работал на этом заводе больше года.

За ее спиной виднелся мир, совершенно чуждый грохочущему, промасленному гиганту, которого мы только что покинули. Там царил иной порядок. Не хаос огня и металла, а строгая геометрия стеклянных колб, реторт и медных трубок, уходящих в массивные, гудящие тихим басом приборы. Воздух здесь был другим – дистиллированным, с едкой нотой озона и еще чего-то, неуловимо чистого, химического. Он очищал легкие от цеховой гари, но взамен наполнял их собственным, невидимым ядом.

Баранов кашлянул в кулак, нарушая хрупкое равновесие этого места.

Елена Сергеевна, это из Комитета. Капитан Волков. По делу о турбине.

Девушка, Лена, перевела взгляд с начальника цеха на меня. Она не смотрела на удостоверение, которое я все еще держал в руке. Она смотрела мне в лицо, пытаясь прочитать там что-то, чего не было в официальных бумагах. В ее взгляде мелькнуло узнавание, смешанное с разочарованием. Вероятно, она ожидала увидеть кого-то другого. Кого-то старше, грузнее, с лицом, вылепленным из того же материала, что и бюст Дзержинского в кабинете Сидорова.

Проходите, – ее голос был тихим, но отчетливым. Она отступила вглубь, и дверь за нами закрылась с мягким щелчком, отрезая нас от коридора, от завода, от всего мира. Теперь мы были в ее царстве.

Лаборатория была просторной и светлой. Безжалостный свет люминесцентных ламп отражался от кафельных стен и никелированных поверхностей, не оставляя места для теней. Все было на виду. На длинных столах стояли в строгом порядке приборы, похожие на футуристические музыкальные инструменты. Один из них тихонько щелкал, выбрасывая из узкой щели длинную бумажную ленту с ломаной линией кардиограммы. Казалось, это записывался пульс самой лаборатории – ровный, размеренный, бесстрастный. Кроме Лены, в помещении было еще двое сотрудников: пожилой мужчина в очках с толстыми линзами, склонившийся над микроскопом, и женщина средних лет, что-то записывающая в толстый журнал. Они подняли головы, когда мы вошли, окинули меня быстрыми, оценивающими взглядами и снова погрузились в работу. Их невнимание было слишком демонстративным, чтобы быть естественным. Они знали, кто я. И знали, зачем я здесь.

Нам нужно взглянуть на результаты экспертизы. И на образцы, – Баранов говорил гулким, неуместным здесь басом, словно пытался заполнить собой эту стерильную пустоту.

Лена Петрова кивнула. Она подошла к металлическому шкафу, открыла его ключом, который висел у нее на шее на тесемке, и достала тонкую картонную папку. Точно такую же, как та, что лежала в моем сейфе. Двойник.

Вот заключение, – она положила папку на свободный край стола, не глядя на меня. – А образцы в сейфе. Их опечатали сразу после анализа.

Я не прикоснулся к папке. Я смотрел на нее. На ее руки. Пальцы были длинными, без маникюра, с коротко остриженными ногтями. На одном из них виднелось свежее темное пятно от какого-то реактива. Она теребила край рукава своего халата, и это было единственным движением в ее застывшей фигуре. Она чего-то ждала. Или боялась.

Меня интересует один термин из вашего заключения, Елена Сергеевна, – сказал я ровным голосом, намеренно не повышая его. В этом храме тишины любой звук громче шепота казался криком. – «Абляционный унос». Очень точная, я бы даже сказал, изящная формулировка. Нечасто встретишь такую в технических актах.

Она вздрогнула. Почти незаметно, но я увидел, как напряглись мышцы на ее шее. Она медленно подняла на меня глаза. Теперь в них не было любопытства. Только глухая, загнанная в угол тревога.

Это стандартный научный термин, товарищ капитан. Он описывает процесс уноса массы с поверхности в результате воздействия потока горячего газа. Применительно к нашему случаю, он наиболее точно характеризует механизм разрушения баббитовой заливки от перегрева.

Она произнесла это на одном дыхании, как заученный урок. Фраза была гладкой, отполированной, без единой зацепки. Идеальной. И такой же мертвой, как протоколы допросов в моем деле.

Без сомнения, – кивнул я. – Но вот что странно. Этот же самый термин, слово в слово, используют в своих показаниях все пятеро обвиняемых инженеров. И Костомаров, которому за пятьдесят, и молодой Горин, который только три года как из института. Вы не находите это удивительным? Пять разных людей, с разным образованием, разным словарным запасом, вдруг начинают говорить языком диссертации из столичного НИИ.

Наступила тишина. Та самая, особенная, лабораторная. Она состояла из гудения трансформаторов, тихого шипения горелки в дальнем углу и едва слышного стука стеклянной палочки о стенку колбы, которой Лена начала машинально помешивать какую-то прозрачную жидкость. Баранов переминался с ноги на ногу, его тяжелое дыхание казалось неприличным. Он смотрел то на меня, то на девушку, и в его глазах читалось явное желание оказаться где угодно, только не здесь. Он был человеком механизмов, а не намеков. Он понимал язык стали, но совершенно терялся, когда люди начинали говорить не то, что думали.

Пожилой лаборант за микроскопом перестал двигать препаратоводитель. Женщина перестала писать. Они не смотрели в нашу сторону, но я чувствовал их внимание каждой клеткой кожи. Оно было плотным, осязаемым, как рентгеновское излучение.

Я не знаю, что говорили инженеры на допросах, – наконец произнесла Лена, не отрывая взгляда от колбы. Ее голос стал ниже и немного охрип. – Я отвечаю только за свои выводы. Анализ показал наличие абразивных частиц в масле и следы сильнейшего перегрева подшипника. Выводы однозначны.

Она лгала. И я знал, что она лжет. И она знала, что я это знаю. Это был наш молчаливый диалог, происходивший поверх слов, поверх официальной версии, поверх страха. Я сделал еще один шаг, сокращая дистанцию.

А другие следы были? – спросил я тихо. – Кроме перегрева. Я не специалист, конечно. Но когда я осматривал турбину, мне показалось, что на валу ротора, рядом с разрушенным узлом, есть небольшой скол. Свежий. И трещина. Очень тонкая, как волос. Вы брали образцы оттуда?

Баранов издал какой-то сдавленный звук. Кажется, он хотел что-то сказать, возразить, остановить меня, но не нашел нужных слов. Лена замерла. Стеклянная палочка в ее руке остановилась. Она медленно, очень медленно повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза. И в этот момент я понял, что не ошибся. В ее взгляде я увидел все: и страх, и сомнение, и отчаянное желание, чтобы кто-то, наконец, задал этот вопрос. Чтобы кто-то увидел то, что заставили не видеть ее.

Этого нет в отчете, – прошептала она.

Я знаю, – так же тихо ответил я. – Поэтому я и спрашиваю.

Мы смотрели друг на друга несколько секунд, которые растянулись в бесконечность. В этих секундах решалось все. Не только судьба пятерых инженеров. Не только моя карьера. Что-то гораздо большее. Это был выбор, который каждый делает в своей жизни. Выбор между спокойной ложью и опасной правдой. Я видел, как в ней борются два человека: дисциплинированный советский служащий, знающий правила игры, и ученый, для которого истина – это не партийная директива, а физическая константа.

Пойдемте, – сказала она вдруг решительно. Ее голос окреп. Она поставила колбу на стол, вытерла руки ветошью и пошла вглубь лаборатории, к тому самому столу, где сидел старик в очках. Тот молча отодвинулся, освобождая ей место у микроскопа.

Баранов остался стоять на месте, массивный и растерянный. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что события вышли из-под контроля, свернули с утвержденного и безопасного маршрута.

Я подошел к столу. Лена Петрова что-то быстро и умело делала со стеклышками и зажимами. Ее движения были точными и экономными, как у хирурга.

Это образец с края скола на валу, – сказала она, не поднимая головы. – Официально его не существует. Я взяла его для себя. Просто из любопытства.

Она отодвинулась от окуляров.

Смотрите.

Я наклонился к микроскопу. Сначала – расплывчатое светлое пятно. Я покрутил ручку фокусировки, и изображение обрело резкость. Я увидел то, что видел сотни раз под микроскопом на занятиях по криминалистике – металл. Его кристаллическая структура, похожая на карту неизвестной страны с реками и горными хребтами. Гладкая, серая, однородная поверхность легированной стали. Но в этой серой однородности были вкрапления. Инородные тела. Мелкие, с острыми, рваными краями, они сверкали в косом свете подсветки, как осколки черного стекла. Они не были частью структуры металла. Они были захватчиками. Крошечными, блестящими убийцами, впившимися в гладкую серую плоть сплава.

Что это? – спросил я, не отрываясь от окуляров.

Карбид вольфрама, – ответил ее тихий голос у меня за спиной. – Порошок. Очень твердый. Один из самых твердых материалов, известных человеку. Тверже стали, тверже любого абразива, который используется в промышленности.

Я выпрямился и посмотрел на нее.

Но в заключении сказано, что его нашли в масле. И что он стал причиной абразивного износа баббита.

Это другое заключение, товарищ капитан, – она смотрела на меня прямо, и в ее глазах больше не было страха. Была только холодная, звенящая ярость ученого, столкнувшегося с намеренным искажением фактов. – То, что вы прочли, – правда лишь наполовину. Порошок действительно был в масле. Но он не мог вызвать такое разрушение. Он бы просто износил вкладыш, да, вызвал бы перегрев, но не мгновенную катастрофу. Причина была в другом.

Она взяла со стола металлический стержень и кончиком показала на экран осциллографа.

Турбина работала на предельных оборотах. Возникали огромные центробежные силы и микровибрации. Эти частицы карбида вольфрама, внедренные в поверхность вала, работали как резцы. Микроскопические резцы. При каждой вибрации они вгрызались в мягкий баббит подшипника, оставляя борозды. Это вызывало не просто трение. Это вызывало усталость металла. Напряжение. И в какой-то момент, в самой слабой точке, где уже была микротрещина, произошел разрыв. Вал потерял центровку, и вся эта многотонная махина пошла вразнос. То, что вы видели в цеху – это уже следствие. А причина – вот она.

Она постучала стержнем по стеклу микроскопа.

Кто-то не просто насыпал песок в масло. Кто-то провел сложнейшую диверсию. Чтобы сделать это, нужно знать металлургию, сопротивление материалов, теорию вибраций. Нужно иметь доступ к специальному оборудованию, чтобы внедрить этот порошок в поверхностный слой вала. Это работа не инженеров-конструкторов. Это работа специалиста очень высокого класса. И очень злого гения.

Я молчал, переваривая услышанное. Картина менялась на глазах. Из простого, грубо состряпанного дела о вредительстве оно превращалось в нечто совершенно иное. В сложную, многоходовую операцию. Диверсия была настоящей. Не выдумкой следователей. Но ее исполнители были не те, кого назначили виновными.

А подшипник? – спросил я, чтобы заполнить паузу. Мозг работал лихорадочно, выстраивая новые цепочки. – Опорный подшипник, который разрушился. Он ведь не уралмашевский.

Нет, – подтвердила Лена. – Его поставили с другого завода. Из Челябинска, кажется. Он пришел уже в сборе, как готовый узел. Наши инженеры к нему даже не прикасались. Они проектировали турбину, а не ее комплектующие.

Карбид вольфрама. Абразив. Тверже стали. Подшипник с другого завода. Доступа у обвиняемых нет. Нужен специалист-металлург. Сложное оборудование. Круг замкнулся. И разорвался одновременно. Пятеро в камере на Репина были не просто невиновны. Они были ширмой. Громоотводом, который должен был увести удар от настоящих преступников.

Кто заставил вас подписать тот, другой отчет? – спросил я.

Она опустила глаза.

Мне не угрожали, если вы об этом. Просто… пришел товарищ Михеев. С ним еще один человек, не с завода. В сером костюме. Он не представился. Он просто сказал, что в интересах государства необходимо упростить формулировки. Что нельзя давать вражеской пропаганде повод говорить о наших технологических проблемах. Что нужно сосредоточиться на главном – на факте вредительства со стороны врагов народа. Он был очень вежлив. Он не приказывал. Он… рекомендовал.

Человек в сером костюме. Не представился. «Рекомендовал». Я знал этот язык. Язык мягких подушек, которыми душат по ночам.

И фразу про «абляционный унос» тоже он «порекомендовал»? – уточнил я.

Она кивнула.

Он сказал, что это поможет придать заключению научную весомость. И что этот же термин будет фигурировать в показаниях, чтобы все сходилось.

Все сходилось. Пазл сложился. Аккуратный, гладкий, без единого зазора. И совершенно лживый. А настоящий пазл был вот здесь, в этой лаборатории. Разрозненные куски: карбид вольфрама, челябинский подшипник, человек в сером. И я понимал, что если я начну его собирать, картина получится такой, что смотреть на нее будет смертельно опасно.

Баранов все это время стоял у двери, как истукан. Он слышал все. Его лицо из растерянного стало серым, как цементная пыль. Он смотрел на Лену, и в его взгляде была смесь ужаса и… уважения. Он, проработавший всю жизнь с металлом, только что услышал, как металл заговорил. И слова его были страшными.

Я отошел от микроскопа.

Эти образцы… Они у вас в одном экземпляре?

Да. Я сделала только один шлиф.

Спрячьте его, Елена Сергеевна. Спрячьте так, чтобы никто и никогда не нашел. И забудьте о нашем разговоре. Для всех я приходил, чтобы уточнить пару формальностей в официальном заключении. Вы мне все подтвердили, и я ушел. Понятно?

Она смотрела на меня долгим, изучающим взглядом.

А вы? Что вы будете делать?

Я – выполнять приказ, – сказал я ровным голосом. – Составлять обвинительное заключение. Чтобы все сошлось.

Она ничего не ответила, только плотно сжала губы. Она мне не поверила. И это было хорошо. Значит, у нее был не только ум, но и интуиция.

Мы вышли из лаборатории. Баранов шел рядом, тяжело дыша и не глядя на меня. Он молчал всю дорогу через гулкий коридор, мимо цехов, к проходной. Его молчание было тяжелее и громче, чем грохот молотов. Он все понял. И он боялся. Он боялся не за себя. Он боялcя за свой цех, за своих людей, за эти огромные машины, которые он знал лучше, чем собственную жену. Он понял, что в его мир, мир понятных законов физики и сопротивления материалов, вторглось нечто чуждое, иррациональное и смертоносное. Политика.

У самых ворот он остановился и повернулся ко мне. Его лицо было измученным.

Капитан… Она хорошая девочка. Умница. Голова светлая. Таких сейчас мало. Не трогайте ее.

Я не собирался, – ответил я.

Он недоверчиво хмыкнул.

Вы все одинаковые. Для вас люди – это тоже материал. Расходный. Я видел таких в тридцать седьмом. Они тоже приходили, задавали вопросы, а потом… потом лучших инженеров увозили.

Он ошибался. Мы не были одинаковыми. Но доказывать ему это было бессмысленно.

Я покинул территорию завода. «Волга» ждала меня у проходной. Снег под ногами превратился в грязную кашу. Небо было низким, свинцовым, оно давило на плечи, на город, на всю жизнь.

Я сел в машину. Водитель молча тронул с места. Я смотрел в окно на удаляющиеся корпуса «Уралмаша». Этот город в городе, этот Левиафан, казался теперь еще более зловещим. В его стальном чреве завелся паразит. Не простой вредитель, не обиженный интеллигент, а кто-то куда более опасный. Кто-то, обладающий властью, знаниями и ресурсами, чтобы ломать не только турбины.

Я достал папиросу, помял ее в пальцах. Прикуривать не стал. Дело №88 перестало быть пустяковой папкой на моем столе. Оно перестало быть даже просто делом. Оно превратилось в щель, трещину в монолитной стене системы. И я заглянул в эту трещину. И увидел там тьму. Шепот в цеху превратился в отчетливый голос. Он рассказал мне о диверсии, о подставе, о человеке в сером. И я понимал, что этот голос теперь будет звучать у меня в голове. И что заткнуть его можно только одним способом – докопавшись до того, кто отдал приказ. Или умерев в процессе. Система не прощает, когда в ее механизмах начинают копаться посторонние. Особенно если эти посторонние – ее же собственные винтики.

Человек без биографии

Воздух в салоне «Волги» был спертым, пропитанным запахом мокрого сукна и бензиновых испарений. За окном проплывал серый, размытый дождем и талым снегом город. Фары встречных машин выхватывали из сумерек мокрый асфальт, который тут же снова тонул в безразличной мартовской хмари. Город дышал усталостью. Этот выдох оседал на стеклах мутной пленкой, проникал в легкие вместе с табачным дымом водителя. Я не просил его тушить. Дым был частью этой реальности, такой же неотъемлемой, как холодный ветер с Исети или низкое, давящее небо.

Я закрыл глаза, но картина не исчезла. Перед внутренним взором все так же стояла лаборатория, стерильная, как операционная. И лицо Лены Петровой – смесь испуга и упрямства, которая бывает только у очень молодых или очень отчаянных. Она показала мне то, что не должна была. Нарушила приказ, перешагнула через невидимую черту. И теперь она тоже была внутри этого дела, крошечная деталь в чужом, смертоносном механизме. Ее слова о человеке в сером костюме, о «рекомендации» упростить выводы, звучали в голове настойчивым, тихим гулом. Это не было давлением. Это была калибровка. Точная настройка лжи под нужный результат.

Машина качнулась, сворачивая на Вайнера. Водитель, молчавший всю дорогу, кашлянул.

– На место, товарищ капитан.

Я кивнул, не открывая глаз. «На место». Обратно в клетку. В лабиринт коридоров, где стены впитывали слова, а тишина была тяжелее признаний.

Мой кабинет встретил меня холодом и запахом остывшего чая. Я включил настольную лампу. Зеленый абажур бросил на стол круг неживого света, оставив остальное помещение в полумраке. В этом круге лежала папка. Дело №88. Еще утром она была просто очередной рутиной, неприятной, но понятной. Теперь она смотрела на меня, как череп. Пустые глазницы обещали не ответы, а только глубину тьмы, в которую мне предстояло заглянуть.

Карбид вольфрама, внедренный в поверхность вала. Подшипник из Челябинска. Кладовщик, принявший партию. Цепочка начала выстраиваться. Грубая работа следователей, сляпавших дело на «Уралмаше», имела одну цель – не найти виновных, а назначить их. Быстро, убедительно, чтобы отвлечь внимание от настоящего источника проблемы. От того, кто обладал знаниями и ресурсами для проведения такой сложной диверсии. И властью, чтобы заставить замолчать целую заводскую лабораторию.

Я сел за стол и вытащил чистый лист бумаги. Мысли путались, цеплялись одна за другую, как колючая проволока. Нужно было их распутать, выстроить в линию.

Первое. Пятеро инженеров невиновны. У них не было ни мотивов, ни возможностей. Их показания – фальшивка, написанная одним человеком. Человеком, который разбирался в металлургии и использовал термин «абляционный унос». Возможно, тот самый «человек в сером».

Второе. Диверсия реальна. Она сложна, требует специальных знаний и доступа к оборудованию. Исполнитель – не обиженный интеллигент, а высококлассный специалист.

Третье. Ключевой элемент – подшипник. Он прибыл из Челябинска уже с «закладкой». Это переносило место преступления с «Уралмаша» на другой завод, в другую область. Это расширяло географию заговора.

Четвертое. Следы заметают. Лену заставили подделать отчет. Баранов, начальник цеха, боится говорить. Значит, давление было серьезным. И оно исходило не снизу, а сверху. Михеев, парторг, – лишь передаточное звено. За ним стоит кто-то еще. Орлов? Его имя, брошенное Сидоровым, теперь обретало зловещий вес.

Я отложил ручку. План был прост и самоубийственен. Нужно было пройти по цепочке поставок в обратном направлении. От турбинного цеха «Уралмаша» до склада, от склада до накладных, от накладных до поставщика в Челябинске. И найти слабое звено. Того, кто мог что-то видеть. Того, кого еще не успели «убедить» молчать.

Начать нужно было со склада «Уралмаша». С человека, который поставил свою подпись в накладной о приемке той партии подшипников.

Утром коридоры управления пахли хлоркой и тревожным ожиданием нового дня. Я прошел мимо кабинета Сидорова, не останавливаясь. Разговор с ним был неизбежен, но я оттягивал его, как визит к зубному врачу. Мне нужно было время. Немного времени, пока система не поняла, что один из ее винтиков начал вращаться в другую сторону.

В своем кабинете я поднял трубку тяжелого телефонного аппарата и попросил соединить с архивом. Мне нужен был младший лейтенант Пономарев. Мальчишка, двадцати трех лет, только из школы КГБ, еще не испорченный цинизмом и страхом. У него были горящие глаза и твердая вера в то, что он служит правому делу. Я старался не смотреть в эти глаза слишком часто. Они напоминали мне обо мне самом пятнадцать лет назад.

Пономарев появился через пять минут. Подтянутый, в идеально отглаженном кителе, он щелкнул каблуками и замер по стойке «смирно».

– Младший лейтенант Пономарев по вашему приказанию прибыл!

– Вольно, Пономарев. Садись.

Он сел на краешек стула, весь – воплощение служебного рвения.

– Есть поручение. Неофициальное.

Его глаза загорелись еще ярче. Слово «неофициальное» для таких, как он, было синонимом настоящего дела, шансом проявить себя. Я почувствовал укол совести. Я использовал его чистоту в своей грязной игре.

– Нужно съездить на «Уралмаш». В отдел снабжения. Мне нужны копии всех приходных документов на комплектующие для турбогенератора номер семь. Конкретно – опорные подшипники. Партия из Челябинска, поставка примерно месяц-полтора назад.

– Есть, товарищ капитан!

– Сделай это тихо, Пономарев. Не привлекай внимания. Сошлись на необходимость уточнения данных для дела. Никаких допросов, никаких официальных запросов. Просто сверка документов. Понял?

– Так точно! Тихо и без внимания.

– И еще. Меня интересует фамилия кладовщика, который принимал ту партию. И его личные данные. Где живет, возраст, все, что найдешь в картотеке. Но это – между делом. Основная задача – документы.

– Будет исполнено, товарищ капитан.

Он вскочил, снова щелкнул каблуками и вышел. Я смотрел на закрывшуюся дверь. Я бросил камень в воду и теперь ждал, какие круги от него пойдут. И не окажутся ли они волнами, которые накроют меня с головой.

Остаток дня я провел, имитируя бурную деятельность. Перекладывал бумаги, писал ничего не значащие отчеты по старым делам, отвечал на телефонные звонки. Я чувствовал на себе невидимый взгляд системы. Сидоров несколько раз проходил мимо моего кабинета, его тяжелая походка отдавалась в полу. Он не заходил. Он выжидал. Орлов тоже молчал. Эта тишина была хуже любого приказа. Она означала, что мне дали веревку. Ждали, когда я сам накину ее себе на шею.