Бабка поневоле

Очередь не двигалась. В окошке регистратуры шла великая битва пенсионерки Анны Петровны с компьютерной системой.

– Мне, гражданка, к терапевту! Ивановой! – гремела она.

– Анна Петровна, у Ивановой сегодня нет талонов, – устало, в сотый раз, отвечала регистратор.

– Как это нет? Она же врач! Пусть выйдет и примет меня!

Я слушала этот диалог и чувствовала, как мой юный, бунтующий мозг потихоньку закипает. В универе я решала сложные задачи по биохимии, а сейчас моё благополучие зависит от того, убедит ли Анна Петровна регистраторшу в своей правоте.

«Держись, детка, – раздался в голове спокойный голос Михаловны. – Это стандартная история. Сейчас она скажет, что позвонит главврачу, регистратор вздохнёт, и её всё-таки запишут. Смотри и учись».

И точно. Через пять минут Анна Петровна, победившая систему, с гордым видом отошла от окошка, косясь на меня, как на новобранца. Я подошла, готовая к бою.

– Зоя Михайловна Воронова, – проскрипела я, пытаясь говорить твёрже. – Записаться к эндокринологу.

Регистратор, молодая девушка с потухшим взглядом, даже не посмотрела на меня.

– Талонов нет. Приходите завтра в восемь, – отчеканила она, уставившись в монитор.

Внутри меня всё возмутилось. «Как это нет? Я встала, дошла, я… я человек, в конце концов!»

«Скажи, что у тебя диабет и заканчиваются лекарства, – немедленно подсказал внутренний советчик. – Это всегда срабатывает».

– У меня… диабет, – выдавила я. – Лекарства заканчиваются.

Девушка на секунду оторвалась от экрана, оценивающе глянула на меня и что-то щёлкнула.

– Кабинет 314, пятый этаж. Следующая!

Я отступила, чувствуя себя одновременно побеждённой и победившей. Получила я талон? Да. Но ценой чего? Ценой того, что я стала просто диагнозом. «Диабет, кабинет 314». Не Зоя, не человек с мечтами и страхами, а ходячая болячка.

Убитая этим открытием, я побрела в сторону кабинета эндокринолога, по пути ненароком подслушивая обрывки диалогов.

– …а у меня вот в коленке стреляет, как гвоздь вбили…

– …а мой-то совсем обленился, на диване как тюлень, только телек смотрит…

– …внучка опять эту музыку слушает, бум-бум-бум, я думала, штукатурка с потолка посыпется…

Было странно осознавать, что все эти «бабушки» и «дедушки» – не безликая масса. У каждого из них была своя жизнь, полная боли, обид, маленьких радостей и огромного одиночества. И общество удобно спрессовало их в один образ – «пенсионеры в поликлинике».

Я пристроилась на свободный стульчик в коридоре, закрыла глаза и попыталась представить себе море. Любое другое место.

– Зойка! Воронова! Это ты?

Я вздрогнула и открыла глаза. Передо мной стояли три пожилых женщины. Одна – коренастая, с короткой стрижкой и пронзительным взглядом, вторая – худая, с седыми волосами, убранными в изящный пучок, и с ярким платочком на шее, а третья – аккуратная, в очках, с умным и слегка ироничным выражением лица.

Паника. Кто это? Я уставилась на них, чувствуя, как краснею.

«Не дрейфь, – тут же зашептала Михаловна. – Это мои… то есть, наши. Короткая – Валя, бывший прораб. С платочком – Алевтина, наша муза-художница. А в очках – Галя, бухгалтер и главный стратег. Улыбайся!»

– Девочки, – выдавила я, пытаясь изобразить на лице радость узнавания. – Здравствуйте!

– Смотрите-ка, наша Зоя расфуфырилась! – раскатисто рассмеялась Валя. – Шляпка! Пальтецо! К эндокринологу, что ли, на свидание собралась?

– Ой, Зоечка, ты так хорошо выглядишь! – всплеснула руками Алевтина. – Прямо воспряла! После больницы-то все как варёные, а ты – хоть сейчас на конкурс красоты «Мисс Пенсионерка»!

Галя молча смотрела на меня через очки, и мне показалось, что её взгляд просверливает меня насквозь.

– Зоя, а ты чего это молчишь? – спросила она наконец. – Очухалась ещё не до конца после той аварии?

«Скажи, что голова кружится от лекарств, – быстро подсказал внутренний голос. – Всегда работает».

– Да, Галь, голова чугунная, – вздохнула я, прикладывая руку ко лбу. – Эти таблетки меня совсем добивают.

– Ничего, прорвёмся! – бодро хлопнула меня по плечу Валя. – Мы тут все, как на подбор, ходячие аптеки. Зато крепкие и веселые!

И в этот момент со мной случилось что-то странное. Их энергия, их шутки, их забота – пусть и обращённая не совсем ко мне – растопили лёд одиночества, сковавший моё сердце в этом коридоре. Я смотрела на их морщинистые, но такие живые лица и понимала: я не одна.

– А знаете что, девочки? – неожиданно для себя сказала я. – А давайте сходим в кафе? Я угощаю кофием!

Воцарилась секундная пауза, а потом Валя снова рассмеялась:

– Вот это да! Зоя Воронова предлагает в кафе! Мир явно сошёл с ума. Но я – за!

– Ой, как романтично! – обрадовалась Алевтина. – Только чтоб с пирожным!

Галя снова посмотрела на меня с тем же изучающим взглядом, но в уголках её губ дрогнула улыбка.

– Ладно. Только чтобы не «капучино» этот твой, а нормальный кофе. Как у людей.

Мы вывалились из поликлиники на улицу, и весенний воздух снова ударил в лицо. Я шла в центре маленькой стайки неугомонных старушек, и Валя рассказывала, как на прошлой неделе «построила» сантехника из ЖЭКа, Аля восхищалась первыми почками на деревьях, а Галя бросила мне сбоку: «А я слышала, у тебя новая соседка, Зоя, молодая, в коме лежит. Ужас, да? Родители её тут часто ходят, убитые совсем».

У меня внутри всё сжалось, но я лишь кивнула: «Да, ужасная история».

Мы устроились в нашем, как выяснилось, привычном кафе «У Геннадия». Запах жареного кофе, стук чашек и гомон голосов. Мы заказали кофе: («Три обычных и один капучино для модницы!» – прокомментировала Галя) и пирожные.

Я сидела, слушала их разговоры о внуках, о скорой поездке на дачу, о новых ценах и чувствовала себя… своей. Чужой, но своей. Принятой.

– Ну что, Зоя, проходила комиссию? – спросила Валя, отламывая кусок от «Наполеона». – Оформила уже?

Я замерла. Какая комиссия?

«Социальную доплату, – немедленно прошептала Михаловна. – Говори, что в пятницу иду».

– В пятницу иду, – послушно повторила я.

– Молодец, – одобрительно кивнула Галя. – Надо всё вовремя оформлять. А то останешься без копейки, как Марья Ивановна.

Я пила свой капучино и смотрела на этих удивительных женщин. Они были похожи на старые, потрёпанные, но непотопляемые корабли. У каждого свои пробоины, свой груз забот, но они держались вместе. И теперь я была частью этой флотилии.

Старость – не радость. Но глядя на смеющиеся лица своих новых подруг, я подумала, что, возможно, это и не приговор. Это просто другой экипаж и новый, пусть и не самый быстрый, корабль.

А самый надёжный способ не утонуть – это плыть вместе!

Глава 5. Порхать нельзя упасть

После похода в кафе с подругами мир снова перевернулся. Но на этот раз в лучшую сторону. Внутри меня звенел какой-то новый, хрупкий, но очень важный камертон надежды. Я шла домой, и весенний ветерок, который ещё вчера казался колючим, теперь ласково трепал ленты на моей шляпке. Я даже почти не обращала внимания на предательский скрип в колене.

Вернувшись в квартиру, я почувствовала странное беспокойство. Энергия, подаренная встречей, искала выхода. Мне захотелось… музыки. Той, что слушала я. Настоящая я. Обшарив все полки, я нашла старенький магнитофон и стопку кассет. Выбор был невелик: ВИА 60х, что-то оперное и… сборник группы «Кино». Сердце ёкнуло. Это было хоть что-то из моего времени, пусть и до него.

Я вставила кассету, нажала play. Из динамиков полился хриплый, но такой родной голос Цоя: «Перемен! Требуют наши сердца!». Я закрыла глаза.

И меня понесло по волнам памяти.

***

Я Зойка-зайка. Мне двадцать лет. И я порхаю! Я просто не умею ходить обычным шагом. Я бегу по коридору универа, сжимая в руке конспект по молекулярной биологии. Я опаздываю на пару, но это не имеет значения, потому что за углом меня ждёт Макс. Воздух пахнет счастьем, весной и молодостью. Мои кеды отбивают по линолеуму быструю, уверенную дрожь. Длинные волосы развеваются за спиной, как знамя.

Я учусь на биофаке и хочу раскрыть тайны ДНК, спасти мир от вирусов или, на худой конец, вывести новый сорт орхидей, которые будут светиться в темноте. Вся жизнь – огромная, сияющая, как мыльный пузырь, – у меня впереди. И каждый день в ней – это новое открытие.

Вот он, Макс. Прислонился к стене, в его руках – две банки колы. Он играет в КВН в свободное от учебы время, учится рисовать и подрабатывает официантом в кафе, чтобы были свои деньги, а не сидеть на шее родителей. Но сейчас он просто мой Макс! Он смотрит на меня, и в его взгляде – всё. Весь мир. Он высокий, такой, что мне приходится запрокидывать голову, когда мы целуемся. И в глазах я вижу озорные искорки, которые сводят меня с ума.

– Опять, Зайка, в облаках витаешь? – улыбается он, протягивая мне банку. Его пальцы касаются моих, и по спине бегут мурашки. Не те, старческие, от сквозняка, а те, молодые, от счастья. И в животе порхают бабочки…

Мы идем по парку. Я рассказываю ему о двойной спирали, а он – о новом скетче. Мы смеёмся над глупыми шутками. Я чувствую, как солнце греет кожу, как ветер играет моими волосами. Я легка, как пушинка. Я могу всё. Мы можем всё! Мы говорим о будущем: о поездке на Байкал, о совместной квартире, о том, как назовём детей. Его имя на моих губах – как заклинание. Макс. Любовь. Жизнь.

Мы заходим в мой подъезд. Он прижимает меня к стене, и его поцелуй… Его поцелуй – это нечто среднее между бурей и штилем. В нем вкус колы, будущего и чего-то бесконечно нашего. Я таю, растворяюсь, готова взлететь…

***

Резкий, металлический скрежет оборвал воспоминание. Кассета закончилась, и старый магнитофон издал финальный щелчок. Я открыла глаза.

Я сидела в кресле Зои Михайловны. А в руке дрожала кружка с остывшим чаем. По щекам текли слёзы. Тихие, горькие, бессильные.

«Порхать нельзя упасть». И между этими словами в моей жизни теперь навсегда стояла жирная, беспощадная запятая, поставленная судьбой 1 апреля.

Я подошла к зеркалу. На меня смотрела старушка с размазанной тушью и лицом, испещрённым морщинами, каждая из которых была похожа на шрам от украденной мечты.

– Была ты, Зойка-зайка, была, – прошептала я своему отражению. – И где ты теперь?

Мне нужно было на воздух. Выбраться из этого архива чужой жизни, из этого тела-тюрьмы. Я накинула пальто и, не глядя на себя, вышла во двор.

Я села на свою, уже привычную лавочку, закрыла лицо руками и просто дышала, пытаясь прогнать призраков прошлого.

И в этот момент я услышала их голоса.

– …врачи говорят, стабильно, но улучшений пока нет…

– Мы не теряем надежду, Максим.

Моё сердце остановилось. Я медленно опустила руки. Прямо передо мной, по дорожке, шли трое: моя мама, папа и Макс. Он шёл между ними, такой взрослый и какой-то… постаревший. В его осанке была усталость, которой не должно быть у двадцатидвухлетнего парня.

Они были в десяти шагах от меня. Они меня не замечали, погружённые в своё горе.

Инстинкт снова заставил меня рвануться. «Мама! Папа! Макс!» – кричало всё моё существо. Но я вцепилась пальцами в край лавочки, чтобы не сорваться с места.

Вместо этого, когда они поравнялись со мной, я подняла голову и тихо, с усилием выдавила:

– Марина… Как ваша дочка? Есть… есть улучшения?

Они остановились. Трое самых близких мне людей. Мама посмотрела на меня, и в её глазах я увидела ту же пустоту, что и в прошлый раз.

– Зоя Михайловна… – она качнула головой. – Всё так же. Ничего не меняется.

– Она борется, – тихо, но очень чётко сказал Макс. Его голос, такой родной, прозвучал для меня как гром среди ясного неба. – Я в этом уверен.

Я смотрела на него, не в силах отвести глаз. Он был так близко. Я могла протянуть руку и дотронуться.

– Вы… вы её молодой человек? – спросила я, боясь спугнуть этот момент.

– Да, – он кивнул, и в его глазах вспыхнула та самая искорка, которую я так любила. – Я каждый день к ней прихожу. И… вы не поверите, но я это чувствую.

– Что чувствуете? – прошептала я.

– Что она… возвращается. Ненадолго. – Макс посмотрел куда-то вдаль, словно видя её за больничной койкой. – Иногда, обычно под вечер, когда я с ней разговариваю… её пальцы шевелятся. Совсем чуть-чуть. Один раз… один раз она будто попыталась открыть глаза. На секунду. Врачи говорят, это может быть рефлекс, но я… я верю, что это она. Она пытается вернуться.

В его словах была такая непоколебимая, тихая вера, что у меня внутри всё перевернулось. Комок в горле разжался, уступая место чему-то тёплому и светлому.

Он ждал. Он верил. Он не сдавался.

Он любил меня.

Не ту, прежнюю, порхающую Зою, а ту, что была там, за гранью. Он боролся за неё.

– Она… она обязательно вернётся, – сказала я, и мой голос вдруг стал твёрже. Я смотрела прямо на него, вкладывая в слова всю свою надежду, всю свою любовь, которую не могла выразить иначе. – У неё… сильный дух. Я это знаю.

Макс удивился, встретив такой уверенный взгляд старой соседки, но кивнул.

– Спасибо. Мы тоже в это верим.

Они пошли дальше, к выходу со двора. Я сидела и смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду.

А потом ко мне вернулось то чувство, от которого я раньше порхала. Только теперь оно было другим. Не лёгким, а тяжёлым, как слиток золота. Не беззаботным, а осознанным. Это была надежда.

Макс дал мне её. Своей верой, своей преданностью.

«Он ждёт тебя, – прошептала я сама себе. – Ты слышала? Он чувствует тебя. Ты не одна».

Во мне проснулась не та беспечная девчонка, что бегала по универу, а кто-то другой. Кто-то более сильный. Тот, кто прошёл через больницу, через поликлинику, через отчаяние и нашёл в себе силы надеть шляпку и пойти пить кофе с подругами.

Да, я была в теле старухи. Да, я была невидимкой для этого мира. Но я была жива. И где-то там, в больнице, лежала моя вторая половина. И её ждали. Её любили.

А значит, и меня любили.

Я поднялась с лавочки. Спина болела, ноги гудели. Но внутри меня горел огонь. Не яркий и весёлый, как раньше, а ровный, устойчивый, как свет маяка в ночи.

Он ждал. А я… я должна была сделать всё, чтобы не подвести его. Чтобы, когда я вернусь, мне было что рассказать. Чтобы наша любовь прошла не только через лёгкость, но и через эту немыслимую проверку на прочность.

Я пошла домой. Тяжело, медленно, скрипя суставами. Но я шла. И впервые за долгое время я думала не о том, что я потеряла, а о том, что мне предстоит вернуть.

Глава 6. Бабушка плохому не научит

– Михаловна, слушай идею! – объявила я. – Закажем суши! Или пиццу! Или и то, и другое! Есть хочется, а у тебя ничего съедобного в холодильнике нет.

В голове воцарилась красноречивая пауза, после которой раздался тихий, но исполненный ужаса вздох.

«Детка, ты с ума сошла? – проговорил голос. – На одну эту „пиццу“ у нас полпенсии улетит! Мы так до конца месяца на одних сухариках не протянем. Да и куда мне сухари с моей челюстью вставной жевать?».

– Ну, Михаловна, – заныла я, – не каждый же день. А то, что у тебя есть в холодильнике – это ж не еда, а ингредиенты для депрессии.

«Это, милая, называется „продукты“. И из них надо готовить. Самим, как цивилизованные люди. А не деньги на ветер кидать, чтобы тебе в коробочке ерунду химозную привезли».

Я с тоской посмотрела на телефон. Моя рука так и тянулась набрать номер службы доставки. Но внутренний голос Михаловны был непреклонен.

– Ладно, – сдалась я. – Учи, но только что-нибудь эдакое. Чтобы и вкусно, и… – я снова заглянула в холодильник, – и из того, что есть.

«Есть у меня в морозилке курочка. И картошечка в кладовке. И свёкла. Сделаем борщ настоящий. И котлетки с пюрешкой. Как в старые добрые».

«В старые добрые» – это, как я поняла, был универсальный код для любого блюда, требующего более трёх ингредиентов и часа времени.

– Михаловна, я не умею борщ готовить. Как-то мамы дома не было и я решила приготовить борщ. Зашла в Интернет спросить, кто как готовит. Сразу узнала, чей Крым, что сметану всем гнидам за воротник, узнала историю расселения славян. В общем, я пиццу заказала.

«Хех! Нашла где учиться, в интернетах. У бабули надо учиться, она плохого не посоветует»

Итак, началось моё посвящение в тайное общество Домашней Экономики имени Голодных 90-х.

Я достала из морозилки некое подобие тушки птицы. Михаловна руководила процессом, как генерал. «Давай разморозим – курочку в пакет и в тёплую воду. Полчаса, и она оттает. А пока овощи почисти для пюрешки и для супа».

Чистка десяти картошки, свёклы и моркови показалась мне каторгой. Я не то, чтобы лентяйка, но мама меня от готовки освобождала. Иногда я сама себе яичницу делала или лапшу быстрого приготовления, когда мамы дома не было. А теперь САМОЙ надо себе готовить. Михаловна меня подбадривала, читая свои стишки-пирожки.

«При чистке молодой картошки

старайтесь не смотреть в глазки!

В них только страх и безысходность,

и крик «Нам рано умирать!»

– Можно купить сухое пюре, – робко предложила я. – Развел горячей водой – и готово.

В голове раздался звук, похожий на то, как кто-то давится собственным языком.

«Чтоб я это… это месиво в рот взяла?! – зашипела Михаловна. – Да это же пластмасса! Настоящее пюре – это когда картошечку разварил до готовности, воду хорошенько слил, чтоб ни капли! Потом толкушкой, с пылу с жару, с маслом и горячим молоком! Чтобы воздушное было, как облачко!»

И я покорно чистила картошку под бубнеж Михаловны.

Ага – теперь варить до готовности! А это как? Существует ли в мире что-то более неопределенное и непонятное чем «варить до готовности»?

«А ты ножичком ткни картошинку, если мягко – значит, готова!»

Выполнив инструкцию, я поняла, что пора творить «облачко». Старая деревянная толкушка в моих руках елозила по картошке. Рука отваливалась. «Облачко» получалось больше похожим на цементный раствор.

– Ничего, – ободряюще сказала я сама себе. – Главное – душа, вложенная в процесс.

«Душа – это хорошо, а молоко много не лей, потихоньку, и продолжай перемешивать? А то жижей будет. И маслица не забудь».

М-дя! Не знала, что пюрешка – это целое искусство.

А вот и курица размерзлась. Михаловна давала инструкцию: «Нож возьми острее! Не пили, а режь одним движением! Видишь, тут шкурка? Её снять надо, мы её в бульон вместе с косточками положим. И косточки не выкидывай! Из них бульон самый наваристый выйдет. В наше время каждая копейка на счету была, а ты косточки выкинуть собралась!»

Я, привыкшая покупать готовое филе в вакуумной упаковке, с трудом справлялась с этим археологическим раскопом. Под конец я была вся в перьях (показалось) чувствовала себя серийным убийцей.

– Михаловна, – выдохнула я, отмывая руки, – ты уверена, что мы не нарушаем Женевскую конвенцию?

«Ещё чего! Эту курочку я на рынке покупала, настоящая, домашняя. Она на травке росла, а не на комбикорме с антибиотиками. Из неё самый вкусный суп, не то, что твой китайский «Доширак». Вот раньше не было никакой магазинной химии этой, и вся еда была натуральная!

– Ага, и жили люди по 38 лет и горя не знали – отшучивалась я, но процесс не останавливала. И пенку с бульона сняла, и пару картошек нарезала кубиками для борща.

Настал звёздный час свёклы. Я почистила её и собралась резать соломкой. «Куда?! – остановила меня Михаловна. – Её на тёрке! На крупной! Так и только так сок отдаст и цвет борщу нужный даст. И пассеровать её надо отдельно в маленькой кастрюльке. И капельку уксуса добавь – так цвет сохранится и кислинка будет. Эх, капусточки квашеной не осталось с осени, с ней борщ вкусней. Ну, что есть, то и готовим. А теперь морковку с лучком поджарим с пастой томатной».

Я терла свёклу, в руки въелся красный сок. Кухня начала напоминать лабораторию сумасшедшего алхимика. По всем поверхностям расползались яркие пятна, пахло чесноком, лавровым листом и чем-то домашним, уютным.

– Знаешь, Михаловна, я вообще овощи не очень люблю. Всегда считала, что овощи – это не еда, а то, что едят с едой! Но борщ, конечно, без овощей не сваришь…

И вот, борщ доваривался, а я собралась делать фарш для котлет. Взяла срезанное с курицы филе, лук, даже нашла какие-то специи в кухонном шкафчике.

– Отлично! – сказала я. – Сейчас всё в блендер и…

«Стой! Стой! – завопил внутренний голос. – Какой ещё блендер? Фарш надо прокручивать на мясорубке, он сочнее! И где хлеб?»

– Какой хлеб? – не поняла я.

«Белый хлеб! Мякиш! Размочить в молоке и в фарш! Он и котлеты сочнее сделает, и мяса меньше уйдёт. В девяностые, бывало, на одних таких хлебных котлетах детей растили. И ничего, выжили!»

Я смотрела на размокший хлебный мякиш с отвращением.

– То есть, мы экономим на мясе, добавляя в него… хлеб? – уточнила я. – Это гениально и немного печально.

«Это практично! И вкусно, попробуешь. Ещё луку побольше натри, чтоб ароматнее было. И не жалей перцу, он жизнь веселее делает».

И вот, спустя два часа титанических усилий, на плите стояли: огромная кастрюля дымящегося рубинового борща, гора поджаристых до золотистой корочки (надо же, у меня получилось!) котлет и кастрюлька с тем самым «облачком» из картошки.

Я, вспотевшая, уставшая, но невероятно гордая, налила себе тарелку супа. Поднесла ложку ко рту. Аромат ударил в нос – сладковатый, насыщенный. Попробовала.

И… о, чудо! Это был не просто суп. Это была симфония! Сладкая свёкла, нежный картофель, насыщенный бульон с кислинкой и ароматом чеснока.

– Михаловна… – прошептала я, зажмурившись от наслаждения. – Это божественно.

«Вот видишь, – прозвучал довольный голос. – А ты – „суши“, „пицца“… Настоящая еда – она вот какая. Простая. От души. И на неделю нам теперь готового борща хватит. Разливаем по банкам и в холодильник. Экономия!»

Я сидела за столом, уплетала котлету с пюре и думала о том, что всего два часа назад это была куча разрозненных продуктов, а теперь это – любовь, забота и история длиною в жизнь, которую Михаловна передала мне через свой борщ.

Да, это было дольше, чем заказать пиццу. И грязнее. И сложнее. Но это было… настоящее.

– Ладно, – сказала я, доедая последнюю ложку. – Признаю твою правоту, о великий гуру кухонной экономии. Но в следующий раз, когда захочешь борщ, напомни мне купить резиновые перчатки. А то я руки теперь от свёклы не отмою неделю.

Отвалившись от стола я предложила.

– Мы с тобой отличная команда! Почему бы нам не открыть ресторан «Бабушка», где посетителям просто молча несут еду, а потом еще, укоряюще смотрят, пока все не съест, а на выходе будем втюхивать два тюка с едой и просить позвонить, когда доберутся домой.

В голове послышался довольный смех Михаловны. Сражение за ужин было выиграно. А я впервые почувствовала, что, возможно, быть «бабушкой» – это не только про болячки и очереди в поликлинику, но и про какую-то особую, уютную магию, которая превращает простые продукты в самое вкусное лекарство от тоски.

Глава 7. Архив Михаловны

Вечер. Я разбирала старый комод в спальне, пытаясь навести хоть какой-то «свой» порядок в этом музее чужой жизни. Михаловна не против, она вообще легко относится к своим вещам: «Зоюшка, тебе сейчас здесь жить, делай, как тебе удобно будет. Можешь вообще все выкинуть, кроме фотографий» И вот, на полках старого шкафа я наткнулась на большую картонную коробку. На ней было выведено аккуратным почерком: «Фото. Память».

– Михаловна, – позвала я мысленно, садясь на пол с коробкой на коленях. – Давай познакомимся поближе. А то живем вместе уже неделю, а я мало о тебе знаю. Расскажи мне о себе. Конечно, что посчитаешь нужным.

В голове повисла тихая, ностальгическая пауза.

«Да мне скрывать нечего. Могу и с самого начала рассказать? – проговорил голос. – Но, детка, это тебе не фильм на вечер, а целый сериал. Уснёшь на полпути».

– Ни за что! – заверила я, открывая крышку. – Я вся внимание. Начинай.

И она начала. А я, листая пожелтевшие фотографии, слушала. Это был не просто рассказ, а настоящее путешествие по жизни моей… подруги? Да, Михаловна уже была не просто старушка-соседка, а моя самая близкая подруга. Куда уж ближе?!