Полная версия
Слово и дело
Звонкий голос у Ягвиды. Переливами лилась ее песня, далеко расходилась над лугом, над небыстрой Смородиной. Будто заслушались вислые березки за выселками, как и могучие сосны за домом, не шелохнулись их ветви под едва заметным ветерком…
Иван
Стоял, боясь пошевелиться, спугнуть Ягвиду, и невольный слушатель. Иван прогуливался у околицы да там и замер. Так редко-редко получается: песня из одного сердца льется прямиком в другое да, вот, случилось.
…Во поле стоит жнивье, жнивье,Встречи – общие, вина – мое?..Иван, вздохнуть боялся, а сердце щемило от боли, сквозившей в песне. Догорела забытая сигарета, обожгла мозолистые пальцы. Вздрогнул, кинул на дорогу, втоптал не глядя в серый мелкий песок. Но от открытого окна не отвернулся, слушал дальше.
Смотрел на Ягвиду, и видел, что не видели остальные по глупости или по злобе. И про одиночество, и про шепотки за спиной он уже понял, а выразить не мог. Не всему можно найти название, не на все навесишь ярлык.
Да разве какой «ярлык» подходил к молодой девчонке? Особенно сейчас, когда она сидела на подоконнике и расчесывала длиннющие косы гребешком. И с каждым новым словом нехитрой песни что-то рождалось в Иване, поднималось выше, перехватывало дыхание, вынуждало кусать губы, чтоб ни единого звука не слетело с них…
…У поля цвели сини васильки,Встречи кончились, завяли все цветы…Упал Иван на колени, схватил пригоршню дорожной пыли, зарыдал, как никогда, тихо, корчась и трясясь от выходившей из его сердца боли.
Кончилась песня, потухла лучина. Где-то в выселках робко запел соловей. Ветер задумчиво шумел в высоких ветвях сосен. Скрылась за ними, на четверть светящая, луна, спрятав в ночной непроглядной темноте чужое горе…
Услуга
Иван
Иван снова стоял под окнами странного дома. Несмотря на предупреждения и увещевания бабы Кати и неодобрительное ворчание Миколы, с которым подружился, он уже третий раз приходил к дому, не считая того ночного случайного визита.
– А ты смелый, чужак, – раздалось из-за спины.
Иван обернулся и застыл под пристальным взглядом зеленых глаз.
– Меня Иваном зовут.
– От знания твоего имени, чужак, ты никому здесь не становишься роднее. Это, может быть, в городе ты либо свой, либо знакомый, либо чужой. В деревне чужие все, кто не родился здесь. Тебе что-нибудь расскажут, да только не тайны, – глаза Ягвиды вспыхнули, и она решительно подалась вперед и схватила Ивана за рукав. – Скажу – так и так сбудется! От твоей одежды за версту городом несет. Пока не сменишь на местную, запах не проветришь, ни от кого к тебе веры не будет, никто тебе правды всей не скажет, а не скажут – увязнешь, пропадешь. И мои руки связаны, губы сомкнуты будут, пока город в тебе «живет».
Наговорила, что задумала и отступила.
– Вот тебе уловка, чужак, пользуйся… У тебя, верно, были темные дни, а потом судьба завела сюда. Пригранье еще не твой дом, но даже если ты здесь не задержишься долго, только от тебя зависит, каким станет время, проведенное на выселках.
Ягвида, подняв с земли вязанку хвороста, легко проскользнула в дом. И Ивану почудилось, будто дверь открылась до того, как девушка прикоснулась к ручке.
Немного позже, во время обеда, к нему наведалась баба Катя. И снова она злилась и ругалась, что он ходит к дому на отшибе.
– Да тебе медом там намазано што ли?! – в конце отповеди Катерина Петровна всплеснула руками.
– Дом красивый. В городе таких мало. Резьба богатая.
Баба Катя немного успокоилась. Спросила уже тише:
– Видела, с Ягвидой стоял. Чего она тебе баяла?
Иван все рассказал.
– Да, она много чего выдать может и плохого, и хорошего. Зазря у нее слова не выпытаешь, надо делать, как велено. Права ведь она, как ни вертись… Ладно, милок, сиди, отдам тебе кой-чего. В сказке баят русским духом пахнет, а она, видать, от тебя городской учуяла.
Баба Катя, посмеиваясь, ушла, но быстро вернулась, принесла рубашку, брюки и куртку на ватине.
– Сын носил, когда приезжал. Всяко лучше, чем городскую одежду драть… Давненько уж не был, – снова перешла на ворчливый тон баба Катя. – Чай, больше ему не сгодится…
Понял Иван, как она обижена, да что сказать сразу не придумал, только поблагодарил от души.
* * *Прошла неделя с приезда Вани в Пригранье, и ни единой ночи он не спал спокойно и без кошмаров. Он чувствовал, что находится на грани и почти помешался. Смогут ли помочь местные врачи, если у него нет ни денег, ни прописки? Сколько он вообще может протянуть?
Сегодня он встал с первыми петухами. Позавтракав, помог с делами бабе Кате и ближе к полудню прогулялся по выселкам. Хотелось размять ноги. Конец Пригранья – и откуда в средней полосе России такое название? – прятался за разросшимся до дороги бурьяном. Там жили Микола с женой и баба Анна. Последняя сидела на лавке у собственного дома. Завидев Ивана, она окликнула его и поманила к себе.
– Тебя ведь Ваней звать? – баба Анна явно страдала глухотой, потому как говорила предельно громко, стараясь четко проговаривать все звуки. – Племянник Марьи?
Ваня ответил утвердительно.
– Ты за Катериной приглядывай, вы же, почитай, соседями будете. С ней что-то не то происходит. У нас здесь разное случалось с людьми-то… А с Ягвидкой-от не общайся, еще беды наживешь… Ну, ты иди, иди, – уже тише закончила она и, кряхтя, встала, опершись на палку, и ушла в дом.
Иван покачал головой. Может, права Ягвида? Та же старуха несколькими днями ранее прошла мимо него, не заметив, только перекрестилась, прошамкав губами – он не расслышал ни слова. А сегодня сама подозвала его, сообщив что-то непонятное. А присмотреть за бабой Катей не составляло труда – окна их передних выходили друг на друга.
Ваня дошел до конца улицы, где, заросшие деревьями и кустарником, стояли разрушенные, осевшие в песчаную землю колхозные постройки. С дороги только и оставался виден развалившийся угол сруба.
Тепло согревало кожу. Солнце золотило кроны высоких сосен, на их ветках и стволах и в молодых березках словно бы плясали небольшие огоньки. Птицы громко гомонили, какофония их голосов оживляла липящее на ниточке место. Размышлять о плохом не хотелось, ни о прошлом, ни о будущем.
– Про такие места говорили, будто они забыты богом, – прозвучал из-за спины тихий голос. Иван обернулся и увидел Ягвиду. – На деле ваш бог ни о чем не забывает, просто люди многое перестают помнить и понимать.
Подол легкой красной юбки с вышивкой трепетал на ветру. На плечи, как и в прошлые встречи Ягвида накинула безрукавку, а косы подоткнула за узкий поясок.
Кажется, Ягвида была сегодня в хорошем расположении духа. Ее глаза искрились от смеха, и эта перемена поразила Ивана. Он поприветствовал ее и подошел ближе.
– Сегодня баба Анна сказала, что нужно присмотреть за баб-Катей.
– Я знаю. И она знает. К ней кой-кто ходит, а мы поделать ничего не можем. Ждать да догонять – хуже не придумаешь. Ну, мы с ней и поделили: она ждет, а догоняю я… Ты и правда пригляди за бабой Катей. Хорошая, жалко мне ее.
– Что мне сделать?
– Ничего. Он покамест только бабе Кате показывается, тебе не попадется. Главное, чтобы она ему дверь не открыла.
– А когда он придет? И что за человек?
– Человек? – задумчиво переспросила Ягвида. Недобрые искры бурей взметнулись в глубине ее глаз. Ягвида поджала губы, покачала головой и, не глядя на Ивана, пошла прочь. И уже на ходу крикнула: – Не сегодня! Но он придет скоро!
Плохой сон
Иван
Иван с самой первой ночи, проведенной в доме тетки, спал и не высыпался. Сон приходил тяжелый, вязкий. Каждый раз одно и то же: его хватали, волокли, сминали медвежьи лапы. Ваня чувствовал смрад его дыхания, чувствовал, как густа его длинная жесткая шерсть, как шершавы громадные лапы и остры когти…
Сегодня он проснулся засветло в холодном поту. Вскочил, еле сорвав с себя мокрое остывшее одеяло, схватился в отчаянии за голову. Мог бы, давно ушел из дома, из забытой всеми деревни. Только нет у него ничего, кроме отчаяния, все, до чего дотянулась, забрала Люська. И маминой квартирой не побрезговала. Иван до сих пор понять не мог, как она смогла обстряпать все к разводу. Собственно, и про развод она сказала в аккурат сразу, как о смерти матери сообщили. Готовилась, что ли?
Ледяное и склизкое ворочалось внутри, не позволяло дышать. Ваня подскочил к рукомойнику, дрожащей рукой плеснул в него воды из бака. Умылся судорожно. Холодная с ночи колодезная вода обжигала кожу не хуже кипятка. Глянул в зеркальце, пришитое здесь же на стене, фыркнул и покачал головой. Шевельнул губами. Красота какая. Да… не видит его мама: из зазеркалья смотрела бледная осунувшаяся немочь с красными от усталости глазами и синяками вокруг. Не меньше страха его физиономия нагоняла и без зеркала, но в обрамлении темных пятен ржавчины и желтых разводов зрелище было отменное.
Иван чертыхнулся и, накинув куртку, пошел на переднее крыльцо, встал, облокотившись на забор палисадника. Закурил.
– Что, Чужачок, плохо тебе? – раздался от дороги, на которую выходил дом, звонкий девичий голос. Ваня вздрогнул и обернулся.
– Доброго утра тебе, Ягвида. Зачем пришла?
– Вот, стою, дивлюсь. Первым словом приласкал, другим – обхаял, – засмеялась она. – Айда24 в дом, поговорим.
Ягвида поправила лежащий на плечах большой, с вытканными цветами, платок и прошла мимо него в дом. Ивану разве что оставалось последовать за ней. Переступив порог маленькой упечи25, заменявшей кухню, она заворковала приветливо, как иные над ласковыми детьми, голос ее становился то жестче, то мягче и напевнее:
– Доброе утречко, дедушка! Здоров ли, сыт ли? Хочешь ли чего? Я тебе блюдечко принесла, сама выбирала. Глубокое, молоко не прольется, – Ягвида выудила из-под платка небольшую плетеную корзинку, достала из нее блюдечко и торжественно поставила у печки. – Я и молочка принесла тебе, дедушка. Нальем тебе сейчас. Видишь, теплое еще. Я и хлебушка принесла – только из печи! Вот тебе, дедушка, старшему – первая корочка. Угостись, будь добр.
Все лакомство Ягвида разложила на льняное полотенце, придвинув ближе к печи. Иван не знал, как правильно реагировать, и молчал. Видимо, баба Катя далеко не все ему про девушку рассказала. Тем временем Ягвида поманила за собой ошалевшего Ивана в примыкающую к упечи заднюю комнату. Встала у занавески, которая вместо двери разделяла помещения, прислушалась. Что-то заворочалось за печкой, засопело, заворчало, громыхнуло, а потом вовсе захлюпало и заурчало довольно. Иван дернулся посмотреть, но Ягвида остановила.
– По нраву тебе угощение, добрый дедушка? – спросила она. – Что же ты жить новому хозяину не даешь? Подножки ставишь, ночью наваливаешься, голову морочишь? Да, хорошая у тебя хозяйка была. Порядки старые уважала. Много вы с ней прожили, не спорю. Тебе, дедушка, долго жить, так заповедано. Людской век тебе, как песчинка на речном дне. Умерла твоя хозяйка, и что с того? Нового хозяина она сама выбрала, а ты противишься, козни строишь…
В зависимости от слов девушки из-за печи урчали то довольно, то с болью раненого зверя, то тяжело и обреченно. На последних ее словах звуки стали чуть громче, недовольнее, шарахнулось из угла в угол.
– Не умеет. И больше того, не знает. Так на что ему голова? Научится. Много ли я знала в детские годы? Зачем изводить? Видишь, человеку без тебя тошно. Ему плохо, тебе, дедушка, плохо, может, вам на двоих лучше будет.
Вздохнула Ягвида. Вздохнуло за печкой. Опять зашуршало, уже не воинственно, спокойно, и затихло. Ягвида подошла к столу и выложила из него банку с остатками молока и буханку домашнего хлеба. В комнате вкусно запахло.
– Вот, Чужачок, поспишь и к столу садись. Дедушка не испугает. Просто оставляй еды каждый день. Можешь у бабы Кати брать. Помогать ей по дому будешь, она за так даст.
– А… – начал Иван, но Ягвида мотнула головой:
– Потом поговорим. Спать.
Иван почувствовал, как на него наваливается отупляющая усталость, от которой сложно оставаться в сознании и просто дышать. Растянулся на старой скрипучей кушетке, почувствовал тепло байкового одеяла и заснул. И грезилось: кто-то мягкий, мохнатый ластится к руке, сворачивается кошкой под боком. И вдруг спокойно стало, как нигде и никогда…
* * *Проснулся Ваня внезапно, потянулся сладко, до хруста. Провел по лицу шершавой ладонью, как паутину стер, огляделся. В упечи, за наполовину отдернутой занавеской, трудилась Ягвида. Она выложила эмалированные тарелки из навесного шкафчика и вынесла их в комнату на стол, напевая:
…Летел голубок на запад, летел си-зонь-кой,Шел удалый молодец до своей ми-лень-кой.Шел садами, шел полями, вдоль око-ли-цы,Летел голубок на запад, ой, до гор-ли-цы.Ой ли, веточку березовую горлице несет,Ой ли, молодец Настасьюшке колечко дает.А к колечку ленты красны прилагаются,А к колечку бело платье полагается…Иван некоторое время понаблюдал за Ягвидой, управлявшейся в упечи. Она привычно вытащила ухватом, исходящий паром, чугунок. Девушка огляделась по сторонам и кивнула самой себе.
– Ну, Чужачок, садись, пообедаем.
Дорвавшийся до сна, Ваня чувствовал легкое отупение. Он тяжело поднялся, умылся холодной водой под рукомойником и сел за стол. Ягвида поставила перед ним тарелку с вкусно пахнущей картошкой и мясом, в кружку плеснула молока. Иван не сразу сообразил, что в комнате показалось ему странным, и, уже приступив к еде, понял: огонь в печи не горел. Иван исподлобья глянул на Ягвиду, смолчал. Она усмехнулась:
– Поблагодари дедушку потом, он помог с печью. Тетка Марья плиткой пользовалась, а я не умею. Ежели дружбу наладите, заживете мирно. Можно будет в зиму печь топить не боясь. Он тебе за домом присмотрит.
– То есть, ты хочешь сказать, здесь живет домовой?
– Не домовой, а дедушка, хозяин. Учись уважению, Чужачок. Тетка Марья правилам всегда следовала. Потому хозяюшко загрустил после ее кончины и тебя выгонял.
– Погоди-ка! – Иван нахмурился и подался вперед. – Мне же говорили, что тетка по воскресениям в церковь ходила!
Глаза Ягвиды широко раскрылись, и она громко расхохоталась:
– Ну, ходила, что с того? А мужика присушить не побоялась! Иваном звали. Как тебя. И Ярослава за такое дело твоей тетке-то и так и сяк беду сулила. А ей вынь да положь! Ярослава сказывала, не хотела хорошему человеку вредить. Добрый… был, жениться собирался. На другой, не на тетке Марье, а на матери твоей. А Марья Никитична позавидовала, уязвленной себя сочла, что младшую сестру замуж берут, а она вроде старой девы уж числится.
С Ивана весь сон слетел, во все глаза смотрит на Ягвиду. Что она такое говорит вроде и слышит, а вроде и мимо ушей идет. Вроде бы и не верилось, отторгалось вначале всеми чувствами, да какой толк ягине врать? Правильно, незачем. Да и нечем больше объяснить ссору сестер; заискивание тети Марьи, похожий на скулеж лисы, не знающей, как вывернуться; мамину вечную грусть и сердечную пустоту. А Ягвида рассказывала о тете Марье дальше, и Иван теперь не понимал, жалеет ли он еще незадачливую родственницу или уже нет.
– А тетка все одно талдычила, будет, как захочу. Ну, бабуля ей и сказала Слово: мол, порадуешься с годик, а потом весь век каяться да локти кусать, что хорошего мужика со свету сжила, да прожитого не воротишь. До смерти по воскресеньям в церковь походишь, по средам ко мне. Ни дня не пропустишь, а поступишь не по чести, пожалеешь.
– И что тетка решила?
– Согласилась, – Ягвида с важным видом кивнула. – Не знаю, чем твоя тетка взяла Ярославу, но она принципы свои нарушила. И до последнего часа каялась. А как помирать время пришло, страшно кричала, отойти не могла.
Зрачки Ягвиды расширились и казались чернее ночи. По ее плечам прошла волна дрожи. Та, кто совсем недавно пыталась развеять печали Ивана, сама боялась своего рассказа.
– Ярослава говорила, в тот месяц много чего произошло. Она работу сделала, Марья с Иваном поженились, ее сестра в город подалась да больше здесь не показывалась. Кто знает, какой промеж сестер разговор случился, а твоя мама на свадьбу не осталась. Ярослава рассказывала. Марья, добившись своего, павой по выселкам ходила, да недолго. Шептались, мол, неспроста быстро свадьбу играют. Пошептались да на том и заглохли. Праздником благодать закончилась. Счастлив Иван и сам не стал, и ее не сделал. Ревновал страшно, вечно ему мерещилось, кто-то возле его жены вьется. Мог середь ночи с колом по деревне бегать, искать, кто к ней приходил. А умирал он тяжко, тетка Марья одна за ним приглядывала – такое условие ей Ярослава поставила. Сама-то Марья Никитична разом нерешительной стала, все из дома лыжи вострила. Ни битой быть не хотела, ни хожалкой при таком муже. Так что Ярослава вынудила тетку Марью жить с ним, застращала расплатой. А как схоронили Ивана, жила одна. Как ей велели, каждую неделю ходила в наш дом, выполняла мелкие поручения. А после смерти Ярославы усохла разом, а там и сама померла.
Закончила рассказ Ягвида. Молча сидели они с Иваном. Каждый думал о своем, невеселом.
Заговор на соли
Иван
Много дел в деревне. Чего стоит следить за домом: за крышей, чтобы не протекала; за проводкой, чтобы не полыхнула; за подполом, чтобы по весне не затопило. За припасами, как бы их мыши не своровали и не погрызли. За баней, когда топишь, чтобы вода в котле не выкипела и уголек не наделал беды. Дом, в котором прожила свой век Марья Никитична, давно не видел мужской руки. Все чисто, все прибрано, а наличник отошел, и в сенях, как показал первый слабый дождь, текла крыша.
Иван как мог пытался исправить все, но ему не хватало умения и средств. Хорошо еще баба Катя помогала с продуктами в обмен на небольшие поручения. Они друг к другу привыкли, считали друг друга за друзей, несмотря на разницу в возрасте. Обоим трудно, а любая беда, разделенная на двоих, всего лишь половина беды. Катерина Петровна качала головой: «Одна голова не бедна, а и бедна – так одна».
Микола, до появления Ивана помогавший старушкам, вздохнул с облегчением. Хоть два двора, а сняты с его ответственности. Он моложе не становится, а дома новее не делаются. Микола рад был Ваниным приходам в гости и с удовольствием говорил с ним вечерами, кое-где учил уму-разуму, кое-где – наставлял.
Микола, как все деревенские, много любопытничал и расспрашивал про Ваню: где и как он жил, про мать. Тем не менее был угрюм, сам не рассказывал, ни про кого чужого, ни про себя, да и про тетку Марью – тоже. Баба Катя про Миколу посмеивалась: горбатого могила исправит и обращаться к нему, судя по всему, не любила.
Дом у бабы Кати обветшал, но, построенный на совесть, стоял крепко. Сегодня Иван почти весь день помогал по дому, помня наказ Ягвиды. Вопреки опасениям, ничего не случилось, и он отправился домой. Здесь тоже нашлись дела, и ужин он поставил греться на плитку уже в двенадцатом часу. Вспомнил Ваня про него, когда по всей избе плыл запах мясного супа. Иван рванул в упечь и замер. Плитка оказалась выключенной, от эмалированного блюда шел пар, из-под печки выглядывала плошка с нарисованными букетиками голубых незабудок. Видимо, дедушка-хозяин позаботился о человеке и хотел немного благодарности. Иван, не жалея, плеснул наваристого борща домовому и задвинул миску обратно под печь. Из-за печки послышалось воодушевленное ворчание.
В упечи места совсем мало, через порог шаг шагнул – зашел, развернулся и еще один сделал – вышел. Под небольшим окном поместился столик, на котором громоздились электрическая плитка, возможно, видавшая советские времена, и решетка с нехитрой кухонной утварью. В углу тетка Марья приткнула старый дребезжащий холодильник, рядом – лавку с баком для питьевой воды. В другом углу висел железный, вечно подтекающий, рукомойник; Ивану каждую ночь приходилось подстилать в раковину тряпку – звук разбивающихся капель воды о металл не давал уснуть. Все это пространство отделялось от задней крашеными досками, пришитыми между полом и потолком, а дверь между ними заменяла занавеска.
Да и место за столом оказалось прекрасным наблюдательным пунктом. Из окна хорошо виднелись жилые комнаты в доме бабы Кати. Слова Ягвиды и бабки Анны заставили Ивана сильно поволноваться.
Время давно перевалило за полночь, Ваня уже собирался ложиться спать, как у соседнего двора полыхнуло – будто огонь пролетел по небу и потух, – послышались осторожные шаги. Иван посмотрел в окно. У угла соседского дома стоял кто-то высокий. Не оглядываясь, некто подошел ближе и приник к стеклу, заглядывая внутрь. Его не остановила даже темнота в окнах у бабы Кати – она ежедневно рано ложилась и вставала в пятом часу. Прошел ко второму окну и снова к первому, застучал по стеклу чуть слышно, а потом громче, так, что оно задребезжало. Звал жалостливо, чтобы баба Катя вышла к нему. Говорил, как в одиночестве мерзнет и хочет остаться с ней. Затем его плач сменился требованиями и шантажом, мол, не оставит порога ни на секунду, не даст покоя и сон к ней не придет. В окнах зажегся неровный тусклый свет, похоже, баба Катя запалила свечу, но до окна не дошла и пришлого в дом не пустила. Мужчина и вовсе опустился до угроз и непотребной лексики.
Ваня замер, не в силах двинуться или крикнуть. Только когда за печкой недовольно заворчал дедушка, Ваня опомнился, прихватив железную кочергу, выбежал на улицу. У соседнего дома уже никого не было. Крикнул в окно бабе Кате, что посторожит. К концу мая ночи заметно укоротились, с трех часов до восхода солнца тянулись сумерки. Просидеть это время безо сна – невелик подвиг.
После ночных событий Ваня встал поздно и сразу же отправился к бабе Кате. Дверь открыла Ягвида – собранная, строгая, как и накануне похорон тети Марьи. Значит, дело серьезное.
– Как баба Катя? – с порога спросил Ваня.
– Неважно. Она еще не вставала. Хорошо, что пришел. Мы тебя ждали.
Ягвида пропустила его вперед, но в сенях остановилась.
– Спасибо. Ты хорошо сделал, – произнесла она тихонько. – Без твоего вмешательства она уступила бы. А я не помощник – днем он не явится, а ночью быть при ней я пока не смогу.
– А кто он?
– И дедушка, и он, как и многие другие, подобные им, зовутся окаянными или нечистыми. Вчерашнего гостя зовут летучим или огненным змеем. Везде по-разному кличут, – Ягвида помолчала, приподняла бровь, разглядывая Ивана. Размышляла о чем-то. В итоге усмехнулась и покачала головой. – Понимаешь, как бывает… Говорят, раньше иначе жили. Это так. Сейчас как? – сошлись, поиграли в семью, разошлись. Проще простого. Хочешь – женись, нет – так живи. И никто косо не смотрит. А раньше попробуй? Все обесценили. Раньше-то цеплялись друг за друга, кто умирал вперед – горевали. Баба Катя вышла замуж и к двадцати трем годам у нее были муж и сын. Муж, Степан, – мастеровитый, без дела не сидел, не умел просто. Знаешь, как говорят, на все руки от скуки. Кто родились и жили в те времена, из другого теста слеплены. Нам такими не бывать, так себе, жалкая насмешка. А они и пятнадцати лет не прожили, как он умер. Помер – похоронили честь по чести. А баба Катя прикипела к нему, от гроба оттащить не могли, ни про себя она не помнила, ни про сынишку. Горевала сильно. Хорошо, соседи дружные, не оставили, во всем помогли. Она уже отходить от потери начала, а жизни порадовалась всего ничего, вновь завертелось.
Ягвида привалилась к стене, отвела взгляд.
– Он к ней ходил, в окно стучал, просил в дом пустить или с ним идти. Дело ясное, не мог же воскреснуть. Смешно. Баба Катя решила – мерещится. Дошло, что разум пелена застилает, и молитвы вспомнились. Испугалась знатно, к Ярославе побежала сразу, как нечистый с петухами пропал. Надеялась, Ярослава, защитит или вразумит, а оно вон как повернулось. Баба Катя уж правнуками обзавелась, а змей все не отпускает ее. Даже когда не появляется – ходит он далеко не каждую ночь – жить спокойно не дает.
– Ее муж стал призраком?
– Скажешь тоже! Просто окаянный. Зловредный и убить может, коли подпустишь близко. Сожрет со всеми потрохами, не подавится.
– И что теперь делать?
– Пока не знаю. Ярослава попыталась остаться хорошей для всех в этом деле, да не вышло. Нельзя усидеть на двух стульях… – Ягвида замолчала ненадолго. Вскинула голову, поглядела прямо на Ивана. Полыхнула зеленью радужка ее глаз. – Тебя совсем не смущает то, о чем я говорю?
Иван улыбнулся и покачал головой. Спросил другое:
– Если я смогу что-то сделать…
– Присмотри за ней. Нечистый всегда ведает, что сказать, как умаслить. Воля жертвы слаба, стоит только поддаться, и он утянет бабу Катю за собой. Я, как здесь доделаю, уйду. Сам тут ночуй. Я только утром вернусь.