Полная версия
Слово и дело
Слово и дело
Ольга Железнова
Забыл отца-мать – для роду потерянный забыл свой язык – для народу потерянный.
А землю родную забудешь – птичьим перышком станешь. Выше птицы то перышко ветер носит, а что в ем толку?
А. В. Петухов,«Люди сузёмья»Месту, которого не найти
Людям, которых потеряли.
Времени, которое прошло.
От автора© Ольга Железнова, 2025
ISBN 978-5-0067-8346-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Новый человек
Иван
По дороге катил белый старый пазик1, одним словом – колымага. Из-за грязи с обоих его боков едва виднелись надписи и синие полоски. В большие окна, наполовину занесенные пылью, невозможно было что-то разглядеть, будто приехала прямиком из сказки лягушонка на таратайке, скрипучей и рычащей на небольших поворотах.
Пазик подкатил к автостанции.
На платформе толпился народ с ведрами, сумками и сувоями2. При виде «сказочного» средства передвижения все оживились и загомонили, ринулись навстречу створкам двери, распахнувшимся словно в предсмертных конвульсиях.
К Ивану подошла старушка, тронула за локоть, доверчиво глянула прозрачными глазами.
– Твой рейс-от3, милок. Поспешай.
Иван улыбнулся и поблагодарил за подсказку, взвалил на плечо сумку и направился к пазику. Это было второе транспортное средство за сутки. Еще утром Иван выехал из Нижнего Новгорода, областного центра, сюда в Вачу, районный центр. Теперь же предстоял путь в неизвестность, в одно из селений – тихий «мелкопоместный» уголок большой страны.
Подул порывистый ветер, пробрался за ворот куртки, куснул майской холодцой до мурашек и отпустил. Из-за набежавшего облака выглянуло солнце, пригрело, приласкало теплом. Того гляди и закончится майский черемуховый холод.
Иван оплатил проезд водителю, скатал в рулон с десяток выданных билетов разной стоимости4 и примостился на дырявой дермантиново-поролоновой лавке пазика. На стенке за водителем красовался приклеенный скотчем фривольный – обычное дело в маршрутках – календарь на текущий двухтысячный год. Края из тонкой бумаги за прошедшие с Нового года четыре месяца задрались и обтрепались. Иван поморщился и отвернулся.
Дверь захлопнулась с натужным лязгом, пазик тронулся в путь.
Зазвонил телефон – совсем простенький, купленный в последний год для связи с мамой, когда она уже постоянно находилась в больнице. Молодой человек глянул на экран, нахмурился, но не ответил. На впалых скулах растеклись красные пятна, заиграли желваки. С ныне бывшей женой общаться не хотелось, а скоро вовсе не останется такой возможности. Деревня, куда лежал путь, имела только одну связь с цивилизацией – бумажные письма. Люська за несколько лет брака даже карандаш в руках не держала, а отделения почты обходила стороной, как неприличное заведение.
За окном виляла дорога: что ни поворот, то гора; «и у черта, и у бога на одном, видать, счету, ты, российская дорога – семь загибов на версту»5. Замелькали то деревенские дома, то деревья посадок в легкой дымке весенней зеленцы, то поля, раскинувшиеся вдоль дороги, то смешанные леса… Яркое майское солнышко пригревало сквозь окно. Попутчики разместились в салоне и притихли, только из хвоста автобуса слышалась веселая трескотня женщин. Иван почувствовал, как постепенно расслабляются руки, до боли впившиеся в лямки сумки. Размял пальцы, главный его рабочий инструмент, положил на колени. «Все прошло, и это пройдет», – повторял он про себя как молитву. Только пока ничего не проходило. Заиндевело в душе, ледяной крошкой похрустывало на сердце, ранило острыми краями. Видеть и слышать Люську не хотелось. Злился. И на нее, и на себя. А Люська – дура. Ушлая6, глупая. Нет, не глупая, зря он. Недалекая бы не полезла в бутылку, не брала бы чужое, а эта… Чужое ведь еще и стянуть нужно так, чтобы никто не заметил, а заметил – сделать ничего не смог. Теперь все спущено в выгребную яму. Пусть живет как хочет. И он жить будет. Жаль не стереть белую полоску от кольца на безымянном пальце, не вытравить из привычек проверять побрякушку, уже сданную в ломбард за бесценок.
Иван вздохнул. Одна из товарок пробралась из конца автобуса ближе к выходу, похлопала по плечу, оторвав от невеселых размышлений.
– А ты, парень, к кому в гости али как? – спросила она, глядя пытливо и ласково. Голос зычный, окающий, характерный для этих мест, перекрывал разговор подруг. С виду – бойкая женщина, пережившая свою зрелость. Лицо загорелое и ровное, лишь несколько морщин у переносицы и губ глубоко изрезали кожу. В руках женщина сжимала падог – простую толстую палку, но почти не опиралась на нее.
– Еду на похороны тетки в Пригранье, – Иван решил ничего не скрывать. Мама любила поговорки, то одну, то другую припоминала к случаю. Часто вспоминала и такую: «язык до Киева доведет».
– В Пригранье? Ты с Василием дотудова не доедешь.
– Как не доеду?! – всполошился Иван.
– До Звягина доедешь, а там пешком килóметров пять, – добродушно затараторила женщина. – Да что ты задергался? Выйдем в Звягине, покажу дорогу… А тетку-то звать не Марьей Никитичной часом? Там же на днях только она преставилась.
– Да, она, – ответил Ваня утвердительно, еще и кивнул зачем-то.
– Знавала я Марью, хорошая баба была, правильная. До последнего в церковь ходила, всю службу отстаивала. Молодец, раз быстро приехал! Одна она жила, муж-от давно помер, считай, сразу. Хоть одна родная душа пусть ее проводит, – женщина похлопала его по руке.
Недолгое время пути скоротали за разговором. Новая знакомая спрашивала Ивана обо всем, но не настаивала на ответе, если он не торопился.
Пазик въехал в чистенькую деревеньку. Асфальт, ровный на трассе, сменился разбитым; в ямах, кое-как засыпанных щебнем, скопилась грязная землистая вода. Автобус заскрипел отчаяннее, сделал рывок и остановился. Двери, поднатужившись, открылись.
Иван вышел и огляделся. Справа стояла остановка. Ее бетонные блоки, изъеденные дождями, поросли густыми мхами и молодыми березками на крыше. Больше всего эта конструкция напоминала надгробие самой себе.
На другой стороне дороги из-за канадского клена выглядывал крайний дом села Звягино. Пятачок перед ними оставался последним заасфальтированным участком. Дальше она без какого-то перехода продолжалась грунтовкой и исчезала за бугром. Спутница махнула в ту сторону рукой:
– Иди туда, только на тропы не сворачивай, где поширше ступай.
Ваня поблагодарил за помощь, подхватил сумку да отправился в путь.
Дорога до Пригранья петляла между лугами, лесами и полями. Трава по обочинам стояла непривычно низкой, свежей. За городом весна всегда наступает позднее. Над оголенными участками земли торчали прошлогодние стебли репья и зонтики борщевика. Между ними суетились птички, похожие на воробьев. Над лугом возвышались старые деревья, из-за которых разносились трубные крики «Кр-ру – кр-ру».
Смена пейзажа успокоила тревогу за будущее. Строить планы даже на ближайшее время, пока не увидел деревню и дом, Иван считал недальновидным, но других вариантов прожить этот год не оставалось. Он засмотрелся по сторонам и не заметил, как дорогу пересек ручей и только чудом не намочил ботинки, вовремя перепрыгнул.
Пройдя еще пару километров, Ваня сквозь кусты увидел край деревни. Первые два дома казались жилыми. Третий стоял в руинах, от него остался только остов с рухнувшей крышей, а на месте четвертого вовсе стеной возвышались деревья и подлесок. Песчаная дорога огибала разросшиеся кусты, исчезая за ними. Весь порядок выстроился в линию, как на параде, и смотрел лбами на ветхие баньки и сараюшки через дорогу, и старый сосновый бор за ними.
На отшибе, выступая из леса, стоял дом. Выделялся он и положением, и своим строением, сразу бросился в глаза Ивану, как умелому плотнику. Дом, как и остальные, выстроенный «в обло»7, но украшенный богаче. Под коньком крепилось полотенце – деревянная доска со сквозной резьбой. От него до конца крыши по скату спускались причелины с глухой резьбой-зубчиками8.
Сквозная и глухая резьба наличников9 дополняли друг друга.
Мысли о деревне сменили воспоминания о маме и тете Марье.
Тетя Марья писем не присылала, ни Ивану, ни его матери Надежде. Только изредка звонила. В детстве Ивана он сразу понимал, именно этот телефонный звонок – от тети Марьи. Лицо мамы становилось суровым. После единственного «алло» она не произносила ни слова, а спустя минут пять аккуратно клала трубку на рычаг. Ваня до сих пор не знал, закончился ли хоть раз их разговор или тетя все еще продолжала свой рассказ, пока ее не прерывали частые как пульс гудки. Когда Ваня повзрослел, подходил к аппарату уже сам. Тетя Марья, боясь, что он тоже бросит трубку, говорила торопко, отрывисто, часто сбиваясь с темы на тему. Всегда интересовалась успехами, потом – сестрой, но позвать к телефону не просила. Ее речь была суетливой и заискивающей, неинтересной. Он знал, мама прислушивается к разговору, хотя не обсуждала их и не пыталась пресечь. Более того – не объясняла, какая кошка между ними пробежала. А как подтвердился диагноз мамы, Иван старался как можно реже упоминать о разговорах с тетей.
В итоге с тетей Марьей они никогда не виделись, и точный адрес оставался неизвестным. Только осталось в памяти смутное и неточное представление, будто Пригранье – небольшие выселки10, оказавшиеся в незавидном положении. Благами цивилизации жителей не баловали, даже связи не было, и тетя Марья звонила то из отделения почты, то заказывала звонок11 от Сергея Николаевича, двоюродного брата односельчанина.
Со всеми напастями, свалившимися на голову, Иван забыл рассказать о смерти матери и своем переезде. В итоге Люське, оставшейся жить в квартире, первой сообщили о кончине Марьи Никитичны. Возможно, Люська хотела разжиться еще и «этим старушечьим барахлишком» и только поэтому сообщила новость Ване. По счастью, развод состоялся раньше и бывшей жене ничего не светило.
В тот же день Иван позвонил Сергею Николаевичу и узнал, как добраться до деревни…
От незваных воспоминаний Ваню отвлекла старушка, вышедшая из крайней бани, чтобы набрать дров.
– Добрый день, – крикнул он. – Не подскажете, где найти Екатерину Петровну?
Старушка обернулась и подслеповато вгляделась в Ивана.
– А ты кто-й такой будешь?
– Племянник Марии Чистовой. Сергей Николаевич мне сообщил о смерти тети Марьи и велел найти ее соседку, Екатерину Петровну.
– Все правильно, я это, – Катерина Петровна крепко задумалась, покивала. – Да, было дело, Сергей баял, какой-то племянник приедет… Пойдем-ка, милок, в дом, почаевничаем, а там и в Марьин дом провожу. Как тебя, племянничек, звать-то?
– Ваня. Иван Владимирович Власов.
– Иван, – протянула старушка, поправляя шерстяной платок на голове изломанными болезнью пальцами. – Вон-от оно как повернулось… Ну, а меня бабой Катей зови.
Ваня поднял сумки и забрал у Катерины Петровны поленья. Она заохала. Иван только отмахнулся от причитаний.
Дом бабы Кати, стоящий напротив покосившейся баньки, оказался первым с краю. Аккуратный, с двумя светлыми окнами и третьим, разделенным горбыльками12 на множество ячеек. С переднего крыльца они попали в коридор, из него вели три двери: одна – в другом конце коридора, на задний двор, а две другие – рядом с выходом в улицу, вели в жилые комнаты и терраску13.
Со слов бабы Кати, все выселки были отстроены в одно время, и любой дом зеркально повторял соседний: двор ко двору, жилые комнаты – к жилым. В каждом – по три комнаты: кухня, задняя и передняя. Во всех домах топили печи, единственными «удобствами» оставались электричество и хрипящее из последних сил радио.
Как и многие старики, баба Катя поила чаем со слабой заваркой, но наложила в пиалку вкусную клюкву и домашний хлеб. Иван, не жадничая, выставил тушенку. Постоянной прописки у него не имелось, а цель себе ставил только одну – найти место, чтобы подумать, как жить дальше. Поэтому на значительную часть денег закупил продукты долгого хранения.
Тем временем разговор свернул на то, как мало Ваня знал про тетю.
– Вот что я тебе расскажу, Ваня. Марья Никитична кажное воскресенье ходила в церковь, она у нас в соседнем селе, в Ново, значит. А тут запропала, нет нигде. Ни в церковь, ни по воду не йдет, ну, мы и забеспокоились. Шасть до дому, ан заперто. И не открывает. Вызвали Миколу, он у нас один из мужиков-то остался. Ну, он дверку-то отжал, зашли. Глянь, а Марья-то у сенцов и лежит, мертвая. Только шибко черная стала да словно в половину меньше себя прежней.
Баба Катя прервалась, долила кипяток в чашку.
– Микола и говорит, – продолжила старушка, – она к нему с неделю как заходила, дала листок с телефоном. Мол, случится чего, ежжай до Сергея и звони племяннику Ивану. Кроме тебя-то родственников у ей никаких нету. Дала наказ, где смертное14 искать. Сказала, штобы тебя не ждали, откель молодому парню знать, как людей коронят15… у нее же все готово было, только найди да пользуйся. Вот завтра машинка с утреца прийдет и повезем Марью в последний путь… Ну, Ваня, наелся? Пошли тогда, дом буду показывать.
Баба Катя тяжело поднялась из-за стола, подошла к трюмо, взяла навесной замок с ключом на истлевшей от времени вязке, и вручила Ивану. Катерина Петровна странно посмотрела на него, наскоро перекрестила и повела в Марьин дом.
Дом тети, второй в порядке16, отличался бабы Катиного деталями в резьбе, украшениях на наличниках, да в цвете стен.
Три покосившиеся ступеньки крыльца, одним боком вросшие в землю, за входной дверью еще пять ступеней, застланных домоткаными половиками. Ваня подобных никогда не видел, они ему очень понравились. В первой жилой комнате, задней, на двух табуретках стоял гроб. Под красным углом17 на табуретке же в стакане со сколами, наполненном крупной солью, торчала наполовину прогоревшая незажженная свеча. Ближе к двери, ведущей в сени, на трех недавно окрашенных стульях с высокими спинками сидели старушки, замершие, как замирают на ветках в сильную непогоду выбившиеся из сил птицы. Только одна из них, разложив на коленях по виду такую же древнюю, как она сама, книгу, тихо читала с рассыпающихся страниц. На кушетке, напротив печи, сидели мужчина и женщина лет шестидесяти. Баба Катя пошепталась с ними и вернулась к Ивану.
– Там – Микола с женой. Нюрка, ихняя дочь, полы помыть прийдет, как коронить поедем. На стуле слева – ее бабкой Анной зови. А читает, это со Звягина… Да что ж ты, Ваня, у порога-то встал, поди на тетку посмотреть…
Ваня нерешительно подошел к гробу, в котором лежало тело. Еще несколько дней назад оно было живым, Марья Микитишна дышала, ходила по делам, ела, спала… А сегодня напоминала куклу из дома восковых фигур с гротескными чертами лица и землистой серостью, поселившейся где-то под бесцветной кожей. К тете Марье он испытывал благодарность за упоминание в завещании, к ее телу – непонятную смесь чувств на грани страха, тошноты от спертого запаха тлена, отвращения и жалости. Привычнее ли остальные собравшиеся к подобному или тоже из раза в раз проносят в душе похожие чувства, которые многие из живых испытывают не столько к мертвецу, сколько к тому, чем закончится жизнь.
Иван задумался, стоя над гробом, тем неожиданней оказался женский голос, раздавшийся от двери:
– Совсем страх потеряли!
Шепот, наполнявший комнату, стих. Ваня повернулся к говорившей. В углу, противоположном иконам, в тени от русской печи, неподвижно стояла девушка. Ее яркие зеленые глаза, заметные в полутьме комнаты, грозно взирали на всех присутствующих из-под нахмуренных бровей. Все обернулись к говорившей, заохали, зароптали. Те, кто стоял ближе всех к девушке, с небывалой для своего возраста и комплекции прытью шарахнулись, сшибив стулья, на которых сидели.
Снова стало тихо, как и подобает для дома, где лежит в гробу покойник. Иван решил, что они испугались внезапного появления девушки, но заметил, как одна из бабулек, не торопясь, сунула кукиш в карман18. Пришедшая гостья, приподняв бровь, посмотрела на нее, усмехнулась и ничего не сказала.
– Хоть бы для приличия зеркала прикрыли да лампадку зажгли, раз такие богомольные…
Баба Катя заохала, засуетилась:
– Сейчас-сейчас, девонька. Сейчас, Ягвида. Простыни найду и все по чину будет, – она побежала во вторую комнату, где в просвете между хэбэшными19 занавесками виднелась высокая кровать на пружинном матраце с поставленными друг на друга огромными подушками.
Чтица помогла с зеркалами и зажгла огонек в лампадке, висевшей перед иконами.
Девушка внимательно оглядела комнату и удалилась. Иван во все глаза смотрел ей вслед, и было на что. Низенькая, как в сказках писали, с точеным станом – вдруг вспомнилось Ване, – симпатичная. А яркие глаза будто светились в неясном свете старого деревенского дома.
Шила не утаишь
Иван
Баба Катя была достаточно добра, чтобы предложить Ивану переночевать в своем доме. Постелила ему в задней, на второй кровати. Заснул он быстро, под непривычные для городского жителя звуки. Где-то в отдалении пела птица, наверное, соловей, ухали совы, под напором свежего ветра стонали сосны. Да и сам дом словно нашептывал: то скрипнет половица, то чуть громче капает вода из рукомойника…
Следующее утро, утро похорон, тянулось бесконечно долго, но спустя время вспоминалось урывками. Усопшую отпели в доме, потом Микола с тремя нанятыми мужичками перетащили гроб на грузовик. Присутствующие потянулись следом. Видимо, та самая «Нюрка», фигуристая деваха лет тридцати, осталась мыть полы, как договорились. Последним из дома шел Иван и, прикрывая дверь, видел, как она опрокинула на бок табуретки, на которых до того стоял гроб.
Многими ли словами можно описать дорогу до кладбища, возвращение и поминки? Обряд, не менявшийся из века в век. И на похоронах тети могло ли произойти необычное? А ведь было.
На кладбище Иван размышлял, что такого произошло между мамой и тетей, положившее конец родственным отношениям. Почему одна не желала знать другую, а та не могла понять, как умилостивить первую. Очнулся, только когда баба Катя за локоть взяла. Схватил в горсть землю, кинул. Вместе с ней упали в яму «покойся с миром». Отошел.
Из-за его спины выступила вперед вчерашняя девушка. На светло-зеленое ситцевое платье она накинула меховой жилет. Голову ее стягивал платок с плотной вышивкой надо лбом, подвязанный концами на затылке20. Ягвида, как ее вчера назвала баба Катя, подошла к могиле, постояла немного и, нагнувшись, кинула две горсти. Приговаривала:
– Отпущаю на веки вечныя, прощаю на веки вечныя. Как я сказала, так и будет.
Даже стоявший рядом Ваня прислушивался в попытке расслышать слова. Она прошептала – и ушла, ни разу не обернувшись, а Ваня выкинуть из головы не мог. Спрашивал про нее у бабы Кати, а она только отмахнулась:
– Не гляди на нее, коли встретитесь. Фигу в кармане сложи незаметно и глаза опусти. Сам не заговаривай, а лучше и не отвечай. Сделаешь, она сама на тебя не взглянет.
Баба Катя вздохнула, поправила белый платок и нехотя продолжила историю.
– Бабку ее, Ярославу, в свое время привез Семен Раков. Все девки за ним вились, да он ни на одну не смотрел. А как Ярославу привез, женой представил, других и вовсе замечать перестал. Всякое говорили, приворожила… Только зачем ей, красавице! Волосы, што огонь и до самых кончиков вились. На носу веснушки, так они ее и не портили совсем, а уж какие зеленые глаза, раскосые, темные, не как у Ягвиды. Не только Семен ее взглядом провожал, вот бабоньки и шушукались. Да она тоже лишь Семена и видела. Как не раззавидоваться и не осерчать, – баба Катя подперла кулаком щеку, уставилась в окно, забыла про Ивана.
– А Семен деловой был, на все руки от скуки, и плотник, и охотник. Как женился, надолго в родительском доме не остался, свой на отшибе поставил. Там уж и Ярослава сама себе хозяйкой стала. Один раз мы по душам говорили, она еще только приехала. «Он меня жалеет». Вот как сказала… Не любили здесь Ярославу, гордячкой звали и ведьмой за то, што травы разные знала и слова заветные. Можа поэтому бог им не дал деток, а они с Семеном душа в душу весь срок прожили. Ягвида-то подкидыш. Ярослава ее воспитала, свою науку передала да полгода, как преставилась21.
Баба Катя замолчала. Схватила уголок платка, завязанный под подбородком, утерла им губы.
– Ярослава знатно закабалила22 твою тетку. Марья говорила, до конца жизни, надеялась, Ярославниной, а хватин, своей. На Ягвиду тот долг перешел. Ярослава из-за нее грех взяла – не расплатишься.
– Какой грех?
– Понимаешь, Иван … – медленно произнесла баба Катя, – в тот год много чегось было. Марья за Ивана замуж вышла, десяти месяцев не прошло, как овдовела. Тебе так кажный скажет. Много чего было странного, необъяснимого. А Анна, подруга моя, подслушала разговор промеж Ярославы и тетки твоей. Ярославу считали местной ведьмой. Она отказала сделать работу для Марьи, мол, пожалеешь, сгубишь хорошего человека, а не вернешь. Спрашивала, как людям в глаза смотреть будешь? Двоих несчастными сделаешь. У Марьи муж вскорости помер, и все решили, про него она к Ярославе ходила.
– А тетка? Она как-то это объясняла?
– Так ведь никто и не спрашивал. Здесь же деревня, милок. Все про всех знают да в глаза не говорят. А сама Марья за всю жизнь ни словечком не обмолвилась. Идет, бывало, ни на кого не посмотрит и головы ни перед кем не опустит… И чем она Ярославу взяла? Только та не захотела отвечать одна, Марью за собой потянула. Марья-то полгодика со смерти Ярославы прожила.
Не верил Иван в ведьм. Или думал, что не верил. В той – городской – жизни он посмеялся бы над подобными небылицами. Здесь же, в глухой деревне, все казалось каким-то сказочным.
Больше к этому разговору они не возвращались. До самого вечера Иван помогал бабе Кате по хозяйству, а ночевать ушел в дом тетки – в свой новый дом.
Ночная песня
Ягвида
Начиная с мая вечера стояли длинные. Долгие прозрачно-синие сумерки медленно опускались на выселки, пока последние лучи солнца не скрывались за дальним лесом, стоявшем стеной над петлявшей речушкой Смородиной. Тихое время суток, когда уже не пели громко птицы, от колодца не слышались низкие голоса туговатых на ухо старух-соседок – последних односельчан Пригранья.
Жизнь здесь еще теплилась, как теплится жизнь в самих стариках – по-бывалому сильных, закаленных природой, одиноких, наполненных памятью предков, жившей в каждом из них.
Выселки создали в незапамятные времена. Сюда приезжала молодежь – сильная, работящая, – со всей округи приезжала. Именно они вошли в новый колхоз, часть из них ушла дальше, в лес, работать на торфозаготовке. Эти люди перевозили сюда своих стариков, строили крепкие просторные избы, ходили на гулянья, влюблялись, создавали семьи и рожали детей. Они вели хозяйство, смеялись и плакали, по очереди гоняли скот на пастбище… Они жили, жили более свободно и полно, чем многие из нынешнего поколения. Молодые люди работали, процветал и их поселок. Где нынче это? Уезжали один за другим их дети, оседали в новых местах. Умирали старики. Кто первый? Кого увезли на грузовике на кладбище в соседнее село по вечному бездорожью – уже не упомнить. Развалился колхоз, заглохла добыча торфа. Молодые люди старели, сиротели, сиротели с ними и выселки Пригранье. Кого из жителей забрали дети, кто остался, чтобы рано или поздно отправиться на последнее пристанище в соседнем селе.
Попервости умерших на кладбище провожала бабка, теперь она, Ягвида. Обе они следили за исполнением заветов предков, соблюдали все условности, тогда и души не маялись зазря. Ярослава умерла в декабре. Отходила долго и мучительно, кричала не своим голосом, у Ягвиды аж на висках поседели волосы. «По делам кара», – частенько качала головой баба Катя. Судя по делам самой Ягвиды, ей уготован тот же конец.
Чужая смерть, удивительно редкая в Пригранье, всегда наполняла сердце тревогой и тревожными воспоминаниями. Особенно такими весенними длинными вечерами, когда даже воздух, казалось, должен быть наполненным любовью, как наполнялся запахом черемухового цвета или жужжанием тысяч майских жуков. С любовью не задалось, и, как гарь от лесных пожарищ, от нее осталась тоска и неизгладимый страх смерти.
…Во поле льет дождь, дождь23,Девке делать что же, что ж?..Ягвида сидела возле открытого окна при зажженной лучине. Горит быстро, а взгляд радует. В доме удобства отсутствовали еще при деде, а позже сюда бы никто и не сунулся, сколько денег ни обещай, да их и небыло. Самой Ягвиде всего достаточно. Ей здесь жить одной, а значит, и лучины хватит, как хватало и печки для обогрева и готовки. О еде не думалось, а маленький теплый огонек успокаивал. Успокаивала сердце песня.