Поезд до станции N. Хроника одной поездки

– Приятная женщина… – признал Саморядов.

– Ну и?..

– Что – «и»? Я не собиратель «очаровательных акварелек».

– Вы многое теряете, друг мой!

Некоторое время спустя в коридоре вагона снова возник шум. На этот раз часть пассажиров, недовольная неясностью происходящего и своим странным положением, громко переговариваясь, собралась у служебного купе с целью выяснить у проводниц, что же все-таки происходит и почему граждан против их желания везут на станцию N.

Проводницы в эти минуты готовились развозить на тележке еду по купе и были раздосадованы тем, что их отвлекают от дела.

Среди возмущенных оказались и двое дравшихся мужчин, утихомиренных с помощью электротока. Придя в себя, они неожиданно помирились и теперь выступали заодно, желая, как и прочие, услышать ответы на интересующие их вопросы.

Рассерженные пассажиры столпились перед служебным купе, препятствуя выходу проводниц. Все были возбуждены, говорили одновременно и требовали честно сообщить им, что же все-таки на самом деле происходит. Проводницы мотали головами, отказывались вести диалог, говорили, что им надо работать, а собравшиеся в коридоре мешают им выполнять свои служебные обязанности. «Какого черта мы едем на станцию N? Сколько будет длиться эта поездка? Почему по пути следования нет промежуточных остановок? С какой целью наглухо заперты двери в соседние вагоны? Там что, везут зараженных свиным гриппом, с которыми запрещено общаться?» – эти и другие вопросы выкрикивали возбужденные пассажиры, желая получить на них ответы. Проводницы отбивались как могли, призывали взбунтовавшихся пассажиров разойтись по своим купе, пугали тем, что призовут на помощь железнодорожную полицию. Один из тех, кто участвовал в драке, широкий в плечах, с мясистым лицом и бритой наголо головой, по виду явный уголовник, пригрозил проводницам, что «свернет обеим шеи», если они не дадут ясных ответов, и тут уж им, «сучкам», добавил он, не удастся применить свои «гребаные шокеры».

Наташа, направившаяся было в туалет, расположенный в начале вагона, увидев в коридоре скопление людей, тут же повернула обратно.

Неожиданно во всех купе заработало радио, и пассажиры, включая и тех, что осаждали проводниц, услышали строгий хрипловатый мужской голос: «Уважаемые пассажиры! С вами говорит начальник поезда. Будьте благоразумны! Призываю тех, кто собрался сейчас возле купе проводников, немедленно разойтись по своим местам. В самое ближайшее время я приду к вам в вагон и отвечу на все интересующие вас вопросы. До этого прошу соблюдать порядок. Это в ваших же интересах».

– Вы слышали? – оживился Звездинцев, когда начальник поезда закончил свою речь. – Обнадеживающее заявление!

– Любопытно, что он нам сообщит по поводу бесконечной тьмы за окном… – заявил Саморядов.

И вновь улегся на диван, головой к окну, чтобы не видеть темноты, вид которой раздражал его.

– Не удивлюсь, – продолжал он, – если окажется, что наш поезд носится по кругу в какой-нибудь закрытой аэродинамической трубе.

– Знаете, Павел, я к темноте привычен… – сказал Звездинцев. – Я столько раз стоял на сцене перед темным залом, что темнота мне представляется чем-то вполне естественным. Надо любить темноту, доверять ей. Когда мы лежим в темноте, в ожидании сна, в голове у нас появляются интересные мысли, возникают различные идеи, которыми нам хотелось бы удивить наших близких или собратьев по профессии.

– Одно дело темнота, в которой ты различаешь отдельные предметы, чувствуешь пространство, другое – чернильная тьма. Я предпочитаю солнце… У Горького есть пьеса «Дети солнца», вот я из тех… Только на лесной поляне, где светит солнце, или у речной воды, полной солнечных искр, я чувствую себя в своей тарелке.

– Друг мой… – Звездинцев отложил в сторону свой смартфон, который в очередной раз хотел возродить к жизни тыканьем пальца. – А вы хитрец!

– Я?

– Да, вы! Я вам, можно сказать, простодушно рассказал о себе, о том, чем занимаюсь, Матильда и Наташа рассказали о своих профессиональных занятиях… Вы же умолчали о себе. Нехорошо!

Саморядов приподнялся, сел.

– Я не делаю из своих занятий секрета, – сказал он. – Просто вы не спрашивали об этом.

– Теперь – спрашиваю…

– Я работаю в школе, преподаю детям рисование… А вообще-то я художник-график, сотрудничаю с книжными издательствами, оформляю книги.

– Художник-график?.. Мило! А я подумал было, что вы занимаетесь оказанием юридических услуг или являетесь адвокатом… Вы такой серьезный… Сдержанный… К тому же однолюб… – Артист лукаво улыбнулся.

– Просто пока не было повода проявить свой темперамент, – ответил Саморядов.

Звездинцев поднялся с дивана, прислушался к голосам в коридоре. Выглянул из купе.

– Кажется, появился начальник поезда… Надо сходить пообщаться с ним. – Артист пригладил волосы, провел ладонью по лицу, проверяя состояние щек. – По-моему, в этом поезде не растет щетина…

– Возможно, прошло еще слишком мало времени, – высказал предположение Саморядов. – Я слышал от медиков, что иногда в силу разных обстоятельств щетина замедляет свой рост…

В коридоре в очередной раз возникло оживление, заходили туда-сюда возбужденные пассажиры.

Звездинцев и Саморядов поспешили в коридор.

Навстречу им, направляясь в середину вагона, шел в сопровождении пассажиров высокий мужчина лет пятидесяти, с небольшой черной бородкой и усами. На нем был черный наглухо застегнутый плащ с двумя рядами светлых металлических пуговиц в виде шариков, черные галифе и высокие черные сапоги. Голову украшала шапка-кубанка из черной мерлушки, на лицевой стороне которой светился круг размером с крупную монету, в котором темнел крест.

Лицо мужчины показалось Саморядову знакомым. Или он был на кого-то очень похож.

– Я начальник поезда, – представился мужчина, дойдя до середины вагона и оглядывая сходившихся к нему с разных сторон мужчин и женщин.

Следует отметить, что внешний вид начальника поезда, если он таковым являлся, немало удивил собравшуюся публику, привыкшую видеть транспортное начальство в более традиционном виде – в форменном сером пиджаке с железнодорожным лейблом на груди и фуражке с красной тульей. Этот же человек походил на театрального актера, играющего в исторической пьесе, либо на циркового иллюзиониста, соответствующим образом одетого. И тем не менее в связи с отсутствием какого-либо другого представителя власти, способного дать ответы на интересующие всех вопросы, пассажиры устремились к нему.

Несколько человек заговорили одновременно, среди них вышедший на первый план Шнягин. Всех в первую очередь интересовало, куда следует поезд. И можно ли его остановить, а желающим вернуться обратно. Ведь многие из пассажиров не могут понять, почему они сели в этот поезд. И темнота, почему постоянно темнота за окном? Никто из находящихся в вагоне не собирался в путешествие по северным окраинам страны, где по несколько месяцев длится полярная ночь! Особенно негодовал Шнягин, подчеркивавший свою значимость и требовавший немедленно отправить его в Москву, где через день ему необходимо быть на заседании правительства.

«И все же я где-то видел этого человека, причем совсем недавно», – подумал Саморядов о начальнике поезда.

Тем временем начальник поезда дал всем высказаться, откричаться, выразить возмущение, и только затем, когда люди утихли в ожидании ответов, заговорил с выражением доброжелательного мудрого отца, увещевающего своих неразумных отпрысков:

– Господа! Наберитесь мужества и выслушайте меня… – Он оглядел тех, что стояли ближе к нему, и продолжил: – Я должен сообщить вам печальное известие: поезд, в котором вы оказались – необычный поезд. Все его пассажиры, то есть вы и люди, едущие в других вагонах, все вы недавно скончались… Да-да, вы умерли… Некоторых из вас уже даже похоронили…

Наступила долгая тишина. Собравшиеся в коридоре утратили дар речи, потрясенные этим сообщением. Все растерянно глядели на начальника поезда, пытаясь понять, что он такое говорит. И в своем ли он уме?

А начальник поезда продолжал:

– Увы, это правда… Вы все являетесь мертвыми людьми… Вот вы, – он обратился к Звездинцеву, – вы, уважаемый, умерли от сердечного приступа. Приехали с гастролей, и – вот… Врачи скорой пытались вас спасти, но не смогли… Ваш сосед по купе получил удар обрезком трубы по голове и скончался, не приходя в сознание… А эти две привлекательные молодые женщины, – он указал на Матильду и Наташу, – погибли в автомобильной аварии, их машину раздавила фура… – Тут глаза его встретились с глазами Шнягина, в которых застыл ужас. – А вы, господин хороший, вернувшись из Германии, где вы были в командировке, умерли в объятиях юной особы, занимаясь с нею сексом. Сердце не выдержало нагрузки, так иногда случается… – Начальник поезда перевел взгляд со Шнягина на его соседа, глядевшего на него, в отличие от прочих, с недоверием. – А вы, товарищ майор, умерли от кровоизлияния в мозг после допроса одного известного бизнесмена, у которого вы – по команде сверху – решили отнять бизнес…

– Чепуха! Ложь! – отмахнулся сотрудник ФСБ: он не верил тому, что является мертвым. – Я живее всех живых! И прекрасно себя чувствую.

Начальник поезда не стал оспаривать его слова, лишь ответил снисходительной улыбкой.

Тем временем, увидев народ в коридоре и заинтересовавшись этим, из своего купе вышла старуха.

– А вот вы, бабушка, – увидев ее через головы пассажиров, воскликнул начальник поезда, – вы, уважаемая, умерли от старости…

– Разве я умерла? – удивилась старуха, не слышавшая начало разговора. Следует сказать, это сообщение никак ее не огорчило. Она лишь подумала: почему я шевелю тогда руками, ногами, пью чай, если я умерла?

О том же подумали и некоторые другие пассажиры из числа тех, что оправились от первого шока и вслед за майором ФСБ засомневались в том, что они умерли. «Как же так? Мы едим, выпиваем, смотрим телевизор, – рассуждали они, – следовательно, мы живем!»

– Это только видимость, – объяснил начальник поезда. – Скоро вы сами всё поймете… Вот у вас, у всех, как вы уже поняли, не работают мобильные телефоны – это потому, что нет больше связи с внешним миром… У мужчин здесь не растет щетина, поэтому можно не бриться… У женщин – простите за такие подробности – нет месячных…

– А что случилось со мной? – спросил, обращаясь к начальнику поезда, бритоголовый малый блатного вида, один из участников драки.

–Вас застрелили в перестрелке с полицейскими. Пуля попала вам в голову. Могу только посочувствовать, что не тот путь вы избрали.

–Не тот путь?.. А те, что избрали «тот путь», я вижу, тоже в покойниках оказались…

– Но у большинства из них – чистая совесть.

Пассажирам тяжело было свыкнуться с мыслью, что они мертвы, и, возбудившись, они стали задавать разные вопросы. Всех интересовало: раз они перешли в разряд покойников, куда все же едет поезд? Как долго они пробудут в пути? И что будет с каждым из них по прибытии на станцию N?

– Как объясняется название конечной станции? – спросила, надев очки, чтобы лучше видеть, немолодая женщина в пестром платье из девятого купе, которой было сказано, что она умерла на операционном столе.

– А это как захотите… «Неизвестность», «Небытие», «Новое место пребывания», – объяснил начальник поезда. – В пути будем долго, должно пройти девять суток с момента смерти каждого…

Послышался недовольный ропот – люди отвыкли от таких затяжных поездок на поезде. И даже в подобных обстоятельствах они не могли это принять.

– Бред какой-то! – воскликнул фээсбэшник. – Мы что же, в Маньчжурию едем? Нельзя ли как-нибудь побыстрее добраться до конечного пункта?

– А куда вам спешить? – поинтересовался начальник поезда.

– Послушайте, – нахмурился чекист, – я офицер службы безопасности. Мне поручаются дела государственной важности! – И неожиданно спросил: – Это что же, пока мы в дороге, за окном все время будет эта черная м…я?

Начальник поезда был невозмутим.

– Насколько мне известно, темное время суток – самое подходящее время для людей из вашего ведомства…

Фээсбэшник скривился, сожалея до зубного скрежета, что нет у него здесь властных полномочий. Иначе он дал бы этому ряженому мужику в плаще с металлическими шариками просраться.

Саморядов, узнав о том, что он умер от удара обрезком трубы по голове, долго находился в состоянии ступора. И не столько из жалости к самому себе, а больше оттого, что никогда отныне не увидит жену Катю и Любу, дочку, не увидит мать и отца, которым не сможет отплатить за их любовь и заботу, когда они состарятся и будут нуждаться в помощи… Но вот он справился со своими чувствами, приказав себе не терять голову, как бы ни были трагичны обстоятельства. И тут наконец сообразил, где он видел лицо начальника поезда. А видел он его в зеркале туалета, где оно промелькнуло и исчезло.

Начальник поезда тем временем, решив, что сказано уже достаточно для того, чтобы пассажиры смогли осмыслить свое нынешнее положение, оглядел собравшихся и возвысил голос, обращаясь к кому-то за пределами толпы:

– Отец Иоанн! Подойдите ко мне…

Из-за спин пассажиров вышел священник, которого до этого никто не видел, одетый в рясу немолодой мужчина, темноволосый, с проседью, с густой бородой и усами. У него были пронзительно-синие глаза.

– Знакомьтесь, это отец Иоанн, – представил его начальник поезда. – Он находится в десятом купе. Желающие могут посетить его, поговорить о своих земных делах и получить отпущение грехов.

Отец Иоанн склонил в поклоне голову и удалился в свое купе.

– Мы увидимся еще не раз, – пообещал начальник поезда, обращаясь к пассажирам. – Сейчас вам надо подумать о себе, осмыслить свое нынешнее положение. Я понимаю, вам сейчас нелегко…

Пассажиры понуро молчали, подавленные известием, что отныне они – «мертвые души».

– Скажите, а что с чемоданами? – неожиданно спросила женщина в пестрой одежде и очках. – Я пыталась свой открыть и не смогла… К тому же у меня есть сомнение, что это мой чемодан…

– Не волнуйтесь, это ваши чемоданы. Они снабжены кодовыми замками, внутри находятся вещи, которые потребуются вам, когда вы приедете на станцию N, – объяснил начальник поезда. – Чемоданы откроются автоматически по прибытии на место. И последнее… – Начальник поезда выразительно посмотрел на фээсбэшика и его соседа Шнягина. – Не задевайте проводниц. Они делают свое дело. – И направился к выходу.

Звездинцев, ошарашенный, как и прочие, от сознания того, что он мертв и отныне никогда не вернется в свою прошлую жизнь, не будет больше выходить на сцену, петь в оперных театрах Европы, не будет любить женщин, играть в теннис, читать любимые книги, стоял, будто парализованный, не в силах сдвинуться с места. «Не может быть! Не может быть! – стучала кровь у него в висках. – Но я же всё чувствую, всё вижу, ощущаю запахи, вкус пищи… Разве может покойник ощущать вкус пищи?»

Лишь только силы вернулись к нему, Звездинцев метнулся в свое купе и закрылся в нем, не желая никого видеть, особую неприязнь вызывал разряженный начальник поезда: «Ему бы Мефистофеля изображать в „Фаусте“», – раздраженно подумал он.

Звездинцев упал на диван лицом вниз и лежал так некоторое время. Неожиданно ему пришла мысль: проверить, сохранился ли в нынешних обстоятельствах его певческий голос или ушел вместе с жизнью? Коротко откашлявшись, он запел арию Жермона из «Травиаты»: «Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс родной, где так много светлых дней было в юности твоей…» (Люди в коридоре, услышав его пение, решили, что он сбрендил на почве стресса.) Убедившись, что с голосом у него все в порядке, Звездинцев облегченно перевел дух. Быть может, подумал он, сообщение начальника поезда, что все в вагоне умершие люди, – розыгрыш?

Но бегущая за окном тьма, внушавшая теперь двойной ужас, и всякие странности, сопровождавшие поездку, говорили об обратном.

Раздался стук в дверь, и в купе заглянул Саморядов.

– Я могу зайти? – деликатно поинтересовался он.

– Заходите, друг мой. Отныне мы с вами мертвые души, и один из нас не может помешать другому… По-моему, мы сегодня имеем полное право крепко выпить. Тем более что нашему здоровью отныне ничто не угрожает. У меня сердце болело всю прошедшую неделю, а теперь нет… Давайте призовем наших соседок и устроим поминки по былой жизни. Теперь вы можете поухаживать за Наташей, и ваша совесть будет чиста…

Саморядов невесело посмотрел на артиста.

– Мне трудно свыкнуться с мыслью, что мы и наши соседи по вагону мертвы и отныне пребываем в каком-то другом измерении…

Когда Саморядов заглянул в купе к сестрам и пригласил их на дружескую трапезу, те отказались. У обеих глаза были мокрые от слез. «Только не сейчас, – заявили обе, – нам надо прийти в себя…» Саморядов не стал настаивать и вернулся в свое купе.

Звездинцев все понял без слов.

– Сестры страдают?

Саморядов кивнул.

– Надо срочно выпить коньяку, иначе я тоже начну выть, – заявил Звездинцев.

Он нажал кнопку вызова проводниц. На удивление, одна из них, Валентина, явилась очень быстро.

– Вам выпить? – понимающе спросила она.

– Выпить, душа моя, и закусить… Принеси бутылку коньяка.

– А что желаете на закуску?..

– На твое усмотрение. Только побыстрее, милая, – попросил Звездинцев. – Иначе у меня закипят мозги!

– А вот этого не надо, – сочувственно заметила Валентина и убежала.

В ожидании, когда им принесут коньяк и закуску, оба сидели молча, предаваясь своим безрадостным мыслям.

Желая отвлечь себя от невеселых дум, Саморядов включил телевизор. На экране появилась надпись: «Вы смотрите главный канал страны „Россия Ноль“». После чего вновь, как и ранее, в кадре появился президент Трутин. На этот раз он встречался с жителями Иркутской области, пережившими сильнейшее наводнение, в результате чего несколько тысяч человек остались без жилья. Трутин заверил пострадавших, что руководство области поможет им. Далее шел сюжет, где Трутин что-то обсуждал с канцлером Германии Ангелой Меркель. Потом показали Трутина в Бразилии. Потом на военном крейсере… И вновь последовал сюжет, где Трутин сидит с двумя аистами в их гнезде на крыше дома. И опять, как заставка между сюжетами, возникал кадр, где депутат Государственной думы, в прошлом спортсмен, показывал телезрителем свой могучий кулак, дескать, накось выкуси!

Валентина принесла на подносе бутылку коньяка «Растиньяк», рюмки, холодную осетрину, нарезанную кусками, и две мисочки с салатом «Оливье» (куда же без него!), поставила все это на столик. Смахнула полотенцем крошки со стола, забрала нечистые тарелки и, пожелав приятного аппетита, удалилась.

В коридоре было пусто и непривычно тихо. Пассажиры после встречи с начальником поезда, удрученные, растерянные, разошлись по своим купе. На некоторое время в вагоне наступила тишина, каждый осмысливал сообщение о собственной смерти.

Но минет час-другой, и часть из них придет в себя и, в знак протеста против своей кончины, погрузится в затяжное пьянство, даже женщины; так легче будет переносить несправедливость случившегося. Но пока все попрятались в купе, погасили свет, залегли на свои спальные места, чтобы в темноте, наедине со своими мыслями, пережить удар, который нанесла им судьба.

– Разлейте, друг мой, – попросил Звездинцев Саморядова. – У меня руки чего-то не слушаются…

Саморядов наполнил рюмки.

– За что пьем?

– За свою смерть пить не будем, – сказал артист. – Пьем без тостов. За нашу смерть пусть пьют наши враги…

Он потянулся дрожащей рукой к рюмке, сумел поднять ее, не разлив ни капли, и торопливо, опять же для того, чтобы не расплескать содержимое, выпил. После этого он несколько мгновений сидел неподвижно, стараясь почувствовать животворное действие коньяка. Потом взял вилку, ткнул пару раз в салат и отложил ее, не желая портить впечатление от напитка.

– А Растиньяк – приличный парень! – сказал он.

– Вполне, – согласился Саморядов.

– Давайте еще по одной…

Саморядов снова разлил. Чокнулись, выпили.

После второй рюмки у каждого огонь внутри запылал сильнее, и на душе стало намного легче.

Звездинцев посмотрел на свои руки.

– Вот и пальцы перестали дрожать… Хорошая все-таки вещь коньяк. – Артист устремил глаза в темноту за окном. – Кажется, снег пошел, – удивился он. – Смотрите, белые хлопья…

Саморядов взглянул в окно.

– И вправду снег. Разве может быть в потустороннем мире снег? – спросил он и покачал головой. – Это иллюзия. Те, от кого зависит наш дальнейший путь, вероятно, хотят нас позабавить. Нечто вроде кусочка сахара для побитой собачонки!

– Всё! Снег прошел, – огорчился Звездинцев. – И опять нет ничего, кроме бесовской тьмы за стеклом… А был ли мальчик?

Артист прилег на диван, положил руки под голову.

– Снег, снег… Друг мой, – оживился он, – а вы помните московскую зиму конца тысяча девятьсот девяносто третьего и начала тысяча девятьсот девяносто четвертого года? Снега выпало тогда немерено, он шел круглыми сутками… Уборочные машины и дворники не успевали чистить улицы… Я помню, мы с женой были в ГУМе и вышли на Красную площадь, а там – горы снега, в прямом смысле горы! Уборочные машины пройдут, прочистят, а через четверть часа вновь снега по колено. Иностранцы из «Метрополя» специально прибегали поглазеть на сугробы, лежащие на площади возле Кремля. Ничего подобного прежде им видеть не доводилось. Казалось, природа вознамерилась засыпать город по самую макушку… – Звездинцев вздохнул: – Ах, с какой радостью я вернулся бы сейчас в то время, прошелся бы поздним вечером по заснеженным улицам, слушая хруст снега под ногами…

Саморядов тоже прилег.

– Мне хорошо помнится та зима, – проговорил он. – Снежные бураны, машины во дворах, засыпанные по самые крыши, сугробы на тротуарах в человеческий рост… Когда моя мать в присутствии соседки воскликнула: «Что за наказание – столько снега на улице!» – та ядовито заметила в ответ: «Это потому, что прошлой осенью танки по приказу вашего Ельцина стреляли по Белому дому, а это Всевышнему пришлось не по душе! Вот он и наказывает нас, грешных».

– И что же ответила ей ваша мать?

– Что ответила мать?.. Она спросила ее: «Дуся, когда танки стреляли по Белому дому? В октябре. А сейчас что? Январь! Чего же Всевышний так долго ждал?»

– Неплохо! – хмыкнул Звездинцев и задумался. – Да-а, живое было время… Первый всенародно избранный президент… Сколько с ним было связано иллюзий, сколько надежд…

Он умолк. Притих и Саморядов. Как-то неожиданно оба заснули. Оба сразу. Неизвестно, сколько длился их сон. Когда они проснулись, ни один ни другой из-за отсутствия действующих часов не смог сообразить, сколько же они проспали.

А разбудило их пьяное пение в коридоре. Судя по голосу, пел блатной парень, один из участников драки. У него заплетался язык, он путался в словах песни, но старался петь громко, что ему лично доставляло удовольствие.

В вагоне теперь было шумно. Пассажиры, стараясь заглушить в себе боль по поводу собственной смерти, выпивали у себя в купе. Не отказывали себе в этом и женщины. Громче и оживленнее звучали голоса. Опьянев, люди расслабились, повеселели, рассказывали друг другу истории из своей жизни, травили анекдоты, без чего не обходится ни одно застолье.