Деревня пустых снов

«Он показал мне правду, Хмырь,» – выдохнула она, и её собственный голос прозвучал чужим, осипшим от напряжения.

С печи донеслось нечто среднее между фырканьем и глубоким, усталым вздохом.

«Правда она, милая, как осиновый кол – в руках умелого полезна, нежить им уймёшь, а неумелого искалечит, сам на него напорешься. Ты с ней обращаться-то умеешь? С этой самой правдой-то?»

«Научусь,» – тихо, но с неожиданной для самой себя твёрдостью сказала Анна. Она оттолкнулась от двери, почувствовав, как дрожь в коленях понемногу отступает, сменяясь странным, холодным спокойствием. Она подошла к столу, на котором лежали в беспорядке разобранные ею накануне бумаги, папки, потрёпанные тетради. Теперь эти пожелтевшие от времени, истончившиеся на сгибах листы виделись ей не просто скучным архивным хламом, а полевой картой, сводкой с линии фронта, где шла своя, невидимая война. «Я должна научиться.»

С балки, из густых, почти осязаемых теней под потолком, донёсся одобрительный, щёлкающий звук.

«Наконец-то в вашем сознании, о просвещённая столичная особа, забрезжил проблеск элементарного инстинкта самосохранения, – произнёс Корвик. Его голос, как всегда, был полон язвительности, но в нём проскользнула едва уловимая нота уважения. – Поздравляю. Можно считать, что вы сделали первый, хоть и чрезвычайно неуклюжий, шаг от слепого невежества к просвещённому ужасу.»

Анна не удостоила его ответом. Ей было не до словесных баталий. Она села на жесткую лавку, сгребла в охапку первую попавшуюся под руку папку – дело о пропаже скотины два года назад – и начала перечитывать его, но уже с совершенно новой точки зрения. Раньше её взгляд, натренированный годами учёбы в Академии, выискивал признаки кражи, браконьерства, недобросовестности хозяев. Теперь же её сознание выхватывало из текста совсем другие детали, которые прежде казались несущественными: «…найдены следы, похожие на ожоги, но без запаха гари, земля спекшаяся…», «…собаки не лаяли, вели себя подавленно, забивались в будки…», «…утром вокруг хлева валялась чёрная, липкая пыль, на ощупь ледяная…»

Она отложила папку, и рука её сама потянулась к стопке потрёпанных, перетянутых бечёвкой тетрадей – дневникам Варвары Петровны. Теперь её беглые, порой обрывистые записи обретали новый, пугающий и абсолютно однозначный смысл.

«…Скимены стали наглее. Чуют слабину в Грани. Чёрные камни пульсируют чаще. Игнат ночь напролёт на Часовом Камне, едва держится, силы на исходе. А эти твари так и норовят прорваться к деревне. Ищут добычу. Сладкую добычу…»

«Что значит «сладкая добыча»? – вслух, не отрываясь от потускневших, выцветших чернил, спросила Анна.

«Эмоции, – с балки, не меняя своего положения, откликнулся Корвик. – Сильные, яркие, неконтролируемые всплески. Страх, отчаяние, боль, ужас. Для Скименов это – изысканный пир, лучший нектар. Особенно они жаждут незащищённых, чистых душ. Детей. Подростков, чьи миры ещё полны трепетных, неоформленных страхов и таких же неоформленных, но сильных желаний.»

Словно в подтверждение его слов, из глубин памяти Анны всплыло дело Степки Белова. Тихий, мечтательный мальчик, любивший книги о путешествиях и море. Уходил из дома и пропадал на несколько часов в лесу, а потом его нашли бледного, молчаливого, а вскоре он и вовсе исчез. Идеальная жертва. Сладкая добыча.

Холодная, густая ярость, которую она впервые почувствовала там, на опушке леса, когда Игнат раскрыл ей глаза, снова подкатила к горлу, сдавила его. Она сжала кулаки так, что костяшки пальцев побелели, впиваясь ногтями в ладони.

«Так,» – твёрдо сказала она, поднимаясь. Ноги сами понесли её. – «Хватит. Хватит сидеть сложа руки и ждать, пока меня придут забрать, как того мальчика.»

Она подошла к груде своих вещей, сброшенных в углу в первые дни отчаяния, и отыскала небольшой, но прочный деревянный ящик с инструментами – подарок отца на совершеннолетие. Молоток, гвозди разного калибра, отвёртки, щипцы, небольшой рубанок. Прагматичный, лишённый всякой романтики набор человека, привыкшего всё чинить своими руками, полагаться только на себя. До сегодняшнего дня он лежал без дела, вызывая лишь горькую усмешку – что тут чинить, в этом царстве распада? Теперь он вдруг стал казаться самым ценным её имуществом. Теперь он мог пригодиться.

«Хмырь,» – обратилась она к тёмному зеву печи. – «Помоги мне. Где тут у нас самые слабые места? Где щели, откуда сильнее всего дует? Что нужно укрепить в первую очередь?»

Из-за заслонки на секунду воцарилось молчание, полное неподдельного изумления.

«А? – проронил, наконец, Хмырь. – Рехнулась, что ли? Или, наоборот, взялась за ум, наконец-то?»

«Просто надоело быть беспомощной,» – коротко бросила Анна, уже осматривая потрескавшиеся оконные рамы и проверяя рукой, не шатаются ли доски в полу. – «Буду чинить то, что могу починить. Пока ты и Корвик занимаетесь… остальным. Тем, что починить молотком нельзя.»

Хмырь, ворча и бормоча что-то невнятное про «внезапную прыть столичных да непонятных», тем не менее, стал выдавать чёткие, дельные указания: «Под левой косяк двери подложи щепку, видишь, как он просел?.. Вот тут, у порога, доску подтяни, она уж совсем гуляет… А эту щель у печки, у самого основания, глиной замажь, я тебе скажу, где она у Вари припасена, в чуланчике, в мешочке…»

Работа закипела. Ритмичный, уверенный стук молотка, скрип старых, поднимаемых на место досок, неумолчное ворчание Хмыря, дававшего советы, и саркастические, но уже беззлобные комментарии Корвика, наблюдавшего за её действиями с высоты своей балки, – всё это смешалось в странную, почти домашнюю, невероятно умиротворяющую атмосферу. Анна работала до седьмого пота, сдирая кожу на пальцах, забивая гвозди, конопати щели паклей и мхом, чувствуя, как с каждым точным ударом, с каждым заделанным отверстием её собственная решимость становится твёрже, а страх отступает, превращаясь в фоновый шум. Это была её маленькая, примитивная, но её собственная война. Война за свой крошечный, но отвоёванный у хаоса плацдарм.

К полудню она, наконец, сделала перерыв. Руки дрожали от непривычного напряжения, спина ныла, одежда была в пыли, поту и пятнах глины, но на душе стало… спокойнее. Легче. Она сделала что-то реальное. Осязаемое. Она могла видеть результат своего труда: дверь закрывалась плотнее, из-под пола не тянуло холодом, окна не дребезжали от каждого порыва ветра.

Она вышла во двор, чтобы подышать воздухом и умыться ледяной, чистой водой из колодца. Вода обожгла кожу, смывая пот и усталость. И тут, вытирая лицо подолом рубахи, её взгляд упал на старый, полузасохший куст шиповника у самого забора. Что-то в нём привлекло её внимание, заставило замереть. Листья были покрыты странным, серовато-сизым налётом, похожим на плесень, но не совсем, а ветви скрючены и неестественно вывернуты, будто растение застыло в мучительной агонии. Она медленно подошла ближе и, преодолевая внезапно нахлынувшее предчувствие, коснулась рукой шершавой коры. И тут же отдёрнула пальцы, словно обожжённая – от куста веяло не просто прохладой, а именно что ледяным, пронизывающим холодом, идущим из самой его сердцевины, и едва уловимым, но оттого ещё более противным запахом тления, разложения.

«Не трогай,» – раздался сверху спокойный голос Корвика. Она обернулась и увидела его, сидящего на верхней жерди забора и смотрящего на неё своими изумрудными, бездонными глазами. – «Это след. Не физический, но оттого не менее реальный. Скимен прошёл здесь недавно. Они отравляют всё, к чему прикасаются, саму суть вещей, их жизненную силу.»

Анна смотрела на больное, умирающее растение, и в ней снова, с новой силой, закипела та самая ярость. Они портят даже это. Даже простой, ни в чём не повинный куст. Они оскверняют сам мир.

«Можно ли ему помочь?» – спросила она, и голос её дрогнул.

Корвик склонил голову набок, изучая её с новым, нескрываемым интересом.

«Теоретически – да. Сила жизни, сконцентрированная и направленная, способна противостоять этой скверне, выжечь её. Но для этого нужен врождённый дар. И годы тренировок, умение.»

Анна не раздумывая потянулась к кусту снова, игнорируя леденящий холод, пробивавшийся сквозь кожу. Она закрыла глаза, отогнав прочь образы гниющей листвы, и попыталась представить себе не болезнь, а само растение – каким оно должно быть: сильным, здоровым, полным соков и жизни, с зелёными, упругими листьями и острыми, но красивыми шипами. Она не знала, что делает. Не произносила заклинаний, не рисовала в воздухе знаков. Она просто сосредоточила на нём всю свою волю, всю свою ярость против несправедливости, всю свою жажду защиты, всё своё желание хоть что-то исправить в этом перекошенном мире. Она просто очень, до боли, сильно хотела ему помочь.

Сначала ничего не происходило. Только холод продолжал жечь ладонь. Потом, через несколько секунд, показавшихся вечностью, её ладонь, прижатая к коре, странным образом стала тёплой. Это была не её собственная теплота, а словно бы ответная, идущая изнутри. Лёгкое, едва заметное, но отчётливое покалывание, словно от слабого тока, пробежало по коже от кончиков пальцев до локтя. Она открыла глаза и ахнула. Серый налёт на ближайших к её руке листьях посветлел, стал почти прозрачным, а одна, самая скрюченная и, казалось, мёртвая веточка, будто вздохнула с облегчением и выпрямилась на какой-то миллиметр.

Эффект был мимолётным, призрачным. Через секунду леденящий холод вернулся, снова сжав растение в своих объятиях, а ветка снова согнулась, вернувшись в прежнее уродливое положение. Но это было что-то. Реальное. Не воображение, не истерика. Осязаемый результат.

Она отшатнулась, глядя на свою ладонь, на которой ещё сохранялось лёгкое онемение.

«Что это было?» – прошептала она.

«Базовое, примитивнейшее проявление силы, – сказал Корвик. Его тон утратил привычную долю сарказма и стал почти что академическим. – Инстинктивное целительство. Потенциал, пробуждённый крайним стрессом, яростью и фокусом воли на грани отчаяния. Вы не изменили реальность, вы лишь на мгновение подпитали его собственные, угасающие силы. Примитивно. Неэффективно в долгосрочной перспективе. Но – неоспоримый факт.»

Анна сжала и разжала онемевшие пальцы, прислушиваясь к странному ощущению, будто внутри них гудит натянутая струна. Впервые за все эти долгие, чёрные дни на её губах, в уголках рта, дрогнуло подобие улыбки. Не весёлой, нет. Но твёрдой. Она что-то могла. Мало. Ничтожно мало. Почти ничего. Но могла. Она была не совсем беспомощна.

Весь остаток дня она провела в непрерывной работе и учёбе. Она заставила Корвика, ворчащего и брюзжащего, объяснять ей самые основы – что такое Умбра, как устроена и где проходит Грань, чего боятся и чего жаждут Скимены, какие ещё твари могут скрываться в истончившихся местах. Ворон отвечал неохотно, сыпля сложными терминами и язвительными замечаниями о «невежестве современных академиков», но отвечал. Хмырь тем временем руководил её бытом, преподавая азы выживания в глуши: как правильно растопить печь, чтобы не угореть, как хранить скудные припасы, какие травы outside у избы можно использовать для простейшего чая или дезинфекции.

К вечеру, когда стемнело и в избе зажглась единственная, но теперь казавшаяся невероятно ценной керосиновая лампа, Анна снова села за стол, но теперь уже не как растерянная, загнанная в угол жертва, а как командир, впервые получивший в свои руки карту предстоящего сражения и пытающийся найти на ней слабые места врага. Она разложила вокруг себя все дела на пропавших, дневники Варвары, свою собственную, ещё почти пустую тетрадь с заметками.

«Корвик,» – сказала она, глядя на колеблющееся пламя свечи, вставленной в подсвечник. – «Эти устройства… которые использует «Тенебойня»… Варя в дневниках писала, что они каким-то образом «выкачивают» энергию, «сгущают» её. Как они выглядят? Где их можно спрятать?»

Корвик, с негромким шуршанием крыльев, спустился с балки и уселся на резную спинку стула напротив, его блестящие глаза-бусины были прикованы к ней.

«Они не имеют постоянной физической формы, – начал он, и в его голосе зазвучали лекционные, менторские нотки. – Это не станки и не механизмы. Чаще всего – это кристаллические матрицы, сложные энергетические решётки, подключённые к мощным, нестабильным источникам сильных эмоций. Варя подозревала, да и я склонен согласиться, что «Тенебойня» использует в качестве «катализаторов» и «аккумуляторов» самих пропавших. Они подключают их к своему аппарату, чтобы выкачивать самую суть – их страх, их волю к жизни, их самые яркие и болезненные воспоминания… их сны.»

Анна почувствовала, как кровь буквально стынет в её жилах, а по спине пробежала колючая дрожь.

«Они… мучают их?» – выдавила она, с трудом разжимая онемевшие губы.

«Не в привычном вам, физическом понимании этого слова. Это не дыба и не раскалённые щипцы. Они… опустошают. Сифоносят душу, оставляя после себя лишь пустую, безвольную, растительную оболочку. Ту самую «сладкую добычу», о которой писала Варя. Они питаются самой жизнью.»

В этот миг, словно по злому умыслу судьбы, в дверь постучали. Тихо, несмело, почти испуганно.

Анна вздрогнула, сердце её замерло, а затем забилось с бешеной частотой. Она перевела взгляд на Корвика. Тот, не говоря ни слова, мгновенно растворился в тени под потолком, став невидимым. Хмырь за печкой разом затих, его присутствие стало неощутимым.

Она медленно подошла к двери, сглотнув ком в горле.

«Кто?» – спросила она, и её голос прозвучал хрипло.

«Это… я… Федосья. Мать Степки,» – донёсся из-за двери сдавленный, полный отчаяния шёпот.

Анна, движимая внезапным порывом, отодвинула засов и открыла дверь. На пороге, кутаясь в поношенный, местами протёртый до дыр платок, стояла женщина. Её лицо, ещё не старое, но безнадёжно уставшее, было испещрено новыми, глубокими морщинами, а глаза лихорадочно блестели в темноте, полные слёз и какого-то исступлённого огня.

«Барышня… Анна Петровна… – она заломила руки с посиневшими, огрубевшими пальцами. – Простите, ради бога, что беспокою так поздно… Мне… мне показалось… нет, я точно видела! Во сне!»

«Успокойтесь, Федосья, заходите,» – Анна пропустила её внутрь, оглядывая тёмную улицу, и снова заперла дверь. Она усадила женщину на стул, та сидела, сгорбившись, вся дрожа. – «Что вы видели? Что случилось?»

«Снился он мне… Степка мой… – женщина всхлипнула, и слёзы, наконец, потекли по её щекам. – Стоит такой бледный, прозрачный, словно из тумана, и смотрит на меня. И шепчет, еле слышно: «Мама, они забрали мои сны. Все мои сны. Они все высосали. Им нужны новые… Смотри…» И показывает мне… камень. Чёрный, тяжёлый такой, а по нему жилки бегут, серебристые, как змейки…»

Анна застыла, словно её окатили ледяной водой. Чёрный камень с серебристыми прожилками. Точно такой же, как тот, что давал ей Игнат, чтобы увидеть невидимое. Тот самый камень, что был ключом.

«Где, Федосья? – спросила она, наклоняясь к женщине. – Где он вам это показал? Куда смотреть?»

«На Круговой тропе… – прошептала Федосья, заламывая руки ещё сильнее. – У самого Чёрного камня… Там, где его в последний раз видели… Говорят, там… там нечисто…»

Федосья разрыдалась, её тщедушное тело сотрясали рыдания. Анна сидела рядом, механически, бессознательно гладя её по костлявой спине, а в её собственной голове с страшной, неумолимой скоростью складывался чудовищный пазл. Камень на Круговой тропе. Сны, которые воруют. Устройства «Тенебойни», выкачивающие энергию. Пропавшие дети. Всё это было звеньями одной цепи.

Она проводила Федосью до двери, с трудом успокоив её и пообещав сделать всё, что в её силах, и вернулась к столу. Теперь у неё была не просто догадка. У неё была зацепка. Слабая, призрачная, как сам сон, но настоящая зацепка.

Она посмотрела на свою тетрадь, на разложенную карту окрестностей Глухово, на запертую дверь, за которой лежала тёмная, полная безмолвных опасностей деревня. Страх никуда не делся. Он был тут, холодный и липкий, у неё в животе. Но теперь у него появился достойный, яростный противник – та самая холодная ярость, что копилась в ней с самого приезда. И первая, робкая, но упрямая надежда.

«Завтра,» – прошептала она, глядя на колеблющееся пламя свечи, в котором ей померещился отсвет того самого чёрного камня. – «Завтра я найду этот Чёрный камень.»

В темноте, с балки, куда вернулся невидимый Корвик, донёсся тихий, почти одобрительный шелест крыльев.

Решение было принято. Мысль о том, чтобы отправиться на завтра же на Круговую тропу, одну, без Игната, без какой-либо защиты, кроме собственного упрямства и горящего в кармане камня, пугала её до дрожи в коленях, до тошноты, заставляя сердце биться с бешеной частотой. Но одновременно она манила с силой неодолимого магнита. Это был шанс. Первый реальный, пусть и безумный, шанс не просто пассивно выживать, отбиваясь от страхов, а действовать. Наступать. Узнать правду, какой бы ужасной она ни была.

«Самоубийственная, идиотская затея, – констатировал Корвик, когда Анна, собрав волю в кулак, поделилась с ними своим планом. Ворон сидел на своём привычном месте на балке и чистил клювом перо на крыле. – Без малейшей подготовки, без должной ментальной защиты, без хотя бы базового понимания того, с чем вы можете там столкнуться, помимо Скименов. Это типичное, я бы даже сказал, образцовое поведение примата, движимого внезапным всплеском адреналина и иллюзией собственной значимости.»

«А по-моему, так и вовсе дурацкая, – поддержал его Хмырь, невидимый за печной заслонкой. – Места там, на Круговой, лихие, нездешние. И не только Скимены там шляются, почуя слабину. И князь твой, коли узнает, что ты без спроса туда суёшься, небось кожу с тебя спустит за такое своевольство. Он не любит, когда его планы рушат.»

«Он не «мой князь», – отрезала Анна, проверяя крепость подошв на своих самых прочных, привезённых из столицы ботинках. – И я не собираюсь спрашивать у него разрешения, как капризный ребёнок. Я здесь исполняющая обязанности сторожихи, и это моя работа – разбираться с тем, что угрожает деревне.»

Она понимала, что они оба правы. Это было опасно, глупо, безрассудно. Но сидеть сложа руки в этой конторе, перебирая бумажки, пока «Тенебойня» опустошала чьих-то детей, превращая их в «пустые оболочки», высасывая их сны, она больше не могла. Ярость, холодная и целенаправленная, перевешивала страх, придавая её решимости стальную твёрдость.

Она провела остаток вечера в тщательной подготовке. Сверила старую, потрёпанную карту Варвары со своими собственными, пока скудными заметками, наметила примерный маршрут до того места, где, по описаниям, должна была начинаться Круговая тропа. Затолкала в свой походный рюкзак немного чёрствого хлеба и сала, флягу с водой, складной нож, небольшую аптечку с самым необходимым и – после недолгого, но напряжённого раздумья – тот самый чёрный камень, что дал ей Игнат. Он лежал теперь в глубоком кармане её пальто, странно тяжёлый для своего размера, и сквозь ткань исходил едва уловимым, но постоянным теплом, словно живое, бьющееся сердце.

Спать в эту ночь ей почти не пришлось. Она лежала в темноте на жесткой кровати, прислушиваясь к ночным звукам – скрипам старого сруба, шорохам за стеной, далёкому, тоскливому вою ветра, – и представляла себе завтрашний день, пытаясь предугадать все возможные опасности. Каждая тень за заиндевевшим окном мерещилась ей угрозой, каждый скрип – шагом незваного гостя. Но на смену прежнему, парализующему ужасу, что мучил её первые ночи, пришла собранная, напряжённая, почти спортивная готовность. Она была как стрелок перед выстрелом, все чувства обострены, все мышцы напружинены.

С первыми проблесками рассвета, едва серый свет начал размывать очертания ночи за окном, она была уже на ногах. Позавтракала всухомятку, запивая хлеб ледяной водой из кружки, ещё раз проверила снаряжение, перетряхнув рюкзак.

«Хмырь,» – обратилась она к тёмному прямоугольнику печи, за которым чуялось невидимое присутствие. – «Если… если я не вернусь к закату…»

«Знаю, знаю, – буркнул оттуда невидимый бережень. – Скажи князю. Чтоб шёл, искал тебя, вытаскивал из той каши, в которую ты сама, по глупости своей, полезешь. Эх, Варя, Варя… на кого ты нас, старых дураков, покинула…»

Анна глубоко вздохнула, почувствовав лёгкий укол вины за его слова, но тут же подавила его. Она накинула рюкзак на плечи, поправила его лямки, и, не оглядываясь, вышла за дверь, плотно прикрыв её за собой.

Утро было туманным, сырым и промозглым. В воздухе висела мелкая, почти невидимая морось, превращавшая грязные, разбитые тропинки Глухово в скользкое, вязкое месиво. Она шла быстро, не оглядываясь по сторонам, но кожей спины чувствуя на себе тяжёлые, недобрые взгляды из-за занавесок темневших изб. На крыльце одной из них, прямо у дороги, стояла, опершись на клюку, та самая старая Маланья, что приходила к ней в первый день. Женщина проводила её долгим, нечитаемым, полным какого-то древнего знания взглядом и медленно, широко перекрестилась, словно провожая в последний путь.

Анна сжала зубы и прошла мимо, миновала последние, самые бедные и покосившиеся дома и, наконец, вышла к опушке леса. Тот самый лес, что накануне вечером был полон зловещей, колышущейся пелены и казался живым, дышащим чудовищем. Сейчас, в сером, бесцветном свете хмурого дня, он выглядел просто мрачным, негостеприимным и бесконечно унылым собранием чахлых ёлок, голых берёз и покосившихся осин. Но то самое ощущение чужого, давящего присутствия, лёгкой, подташнивающей тревоги и тонкого, высокого звона в ушах, преследовавшего её с того вечера, никуда не делось. Оно лишь притупилось, стало фоновым, вплелось в саму ткань реальности, как хроническая боль.

Она свернула на едва заметную, заросшую бурьяном и примятую, казалось, лишь редкими зверями тропинку, отмеченную на карте Варвары жирным крестиком и подписью: «Начало Круговой. Опасно.» Земля под ногами была мягкой, проваливающейся, хлюпающей под тонкой коркой подмёрзшего за ночь верхнего слоя. Деревья смыкались над её головой всё теснее, образуя плотный, почти непроницаемый для дневного света полог, в котором царил зелёный, болотистый полумрак. Воздух стал гуще, тяжелее, он пах не просто прелыми листьями и влажной гнилью, а тем самым сладковатым, тошнотворным, химически-чужим запахом, что она уже уловила в деревне, но здесь, в лесу, он был в разы сильнее, навязчивее, он въедался в одежду, в волосы, в поры.

Она шла медленно, осторожно, постоянно сверяясь с картой и компасом, делая пометки в своём полевом дневнике. Лес вокруг жил своей, невидимой, но ощутимо чужеродной жизнью. Ветра не было, абсолютный штиль, но ветви деревьев и кустов иногда шевелились сами по себе, словно кто-то невидимый только что прошёл, задев их. Вдали, то слева, то справа, доносились странные, не поддающиеся идентификации звуки – не птичьи трели, не звериные крики, а что-то похожее на скрежет железа по стеклу, на приглушённый, безумный смех или на тихий, безутешный детский плач. Она заставляла себя дышать глубже, ровнее, сжимая в кармане пальто тот самый, согретый её теплом камень, и упрямо шла вперёд, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.

Через пару часов неспешной, но выматывающей ходьбы тропа, как и было обозначено на карте, начала плавно закругляться, оправдывая своё название. Анна остановилась, чтобы перевести дух, вытереть лицо и сделать очередную пометку в дневнике, зарисовав странный, неестественный изгиб старой сосны. И тут её взгляд, скользнув по земле, зацепился за что-то у самых корней старого, полузасохшего, почти полностью лишённого коры дуба.

На влажной, чёрной, почти как сажа, земле, среди пожухлой листвы, лежал небольшой предмет. Он поблёскивал тусклым, неярким металлом, явно не природного происхождения. Сердце её ёкнуло. Она наклонилась, раздвинула пальцами листья и подняла его. Это была не пуговица. Это была пряжка от ремня. Маленькая, явно детская, сделанная из какого-то простого сплава. И на её потёртой, исцарапанной поверхности был грубо, но старательно выцарапан незамысловатый, но узнаваемый узор – кораблик с парусом.

Сердце Анны замерло, а потом забилось с такой силой, что в висках застучало. Рука сама потянулась к рюкзаку. Она достала оттуда папку с делом Степки Белова, быстро, почти лихорадочно пролистала его до описи вещей, которые были на мальчике в день его исчезновения. В графе «прочее» чётким, казённым почерком было выведено: «ремень с металлической пряжкой, подарок отца, с гравировкой в виде кораблика».

Пряжка, лежавшая на её ладони, была тёплой. Слишком тёплой для куска металла, пролежавшего бог весть сколько времени на холодной, осенней земле. И когда она, повинуясь внезапному импульсу, сжала её в своей ладони, прикрыв глаза, в висках у неё на секунду, словно вспышка, пронеслись обрывки чужих, искажённых образов – испуганные, широко раскрытые глаза, тёмный, пульсирующий камень, давящая, абсолютная тишина, в которой слышен лишь стук собственного сердца, и… всепоглощающее, леденящее душу чувство пустоты, опустошённости, как будто изнутри тебя всё выскребли дочиста.