Потерянный для любви

У нее были самые смутные представления о власти опекуна: что ему дозволено, а что нет. Но ей казалось, эта власть должна быть очень велика. Это как отец, данный законом, –  с родительским авторитетом, но без отеческой любви.

И потом, одно только предположение, что папа может умереть и ужасная разлука положит конец их счастливому союзу, поразило ее душу, как внезапный порыв ледяного ветра. Она была почти убита горем, когда села за свой сборник старых баллад, и голос, которым она завела «Райскую обитель»[13], звучал жалобнее, чем обычно.

О, если бы она могла ощутить, как тоже медленно уплывает в тот лучший мир, чтобы, когда придет время ее отца, разлуки не случилось; чтобы она, кто так сильно его любит, не осталась на этой бесплодной земле без него!

Миссис Олливант похвалила ее голос, но удивилась, что Флора выбрала такие грустные песни –  самые печальные из ее репертуара. Весь вечер она была очень тиха, сидела у камина, слушая отца и доктора. Слабые попытки миссис Олливант ее разговорить оказались безуспешными. После того короткого разговора с отцом Флора чувствовала себя очень несчастной, и ей казалось, что она уже никогда не сможет радоваться жизни.

Марк Чамни рассказывал о своей любимой Австралии, а доктор слушал его спокойно и вежливо, как всегда, и говорил не более, чем требовалось, чтобы поддержать запал друга, а потом принялся расспрашивать мистера Чамни о планах на будущее.

– Надеюсь, ты не собираешься всю жизнь проторчать в арендованном старом доме? Для работающего человека вроде меня круглый год находиться в Лондоне вполне объяснимо; однако, на мой взгляд, если человек сидит на одном месте, он жив лишь наполовину. Полагаю, как только кончится зима, ты отправишься в путешествие и покажешь дочери мир –  больше, чем можно узнать из карт и учебников географии в школе.

– Я бы с радостью, –  задумчиво ответил его друг, –  только я ведь вроде как твой пациент. Думаешь, у меня хватит сил для такого предприятия?

При этих словах Флора, затаив дыхание, вгляделась в лицо доктора, но его спокойное выражение ничего ей не сказало, кроме того, что Катберт Олливант по своей природе был серьезным и вдумчивым, не из тех, кто необдуманно высказывает свои мысли или легко отказывается от своих целей.

– Для подъема на Монблан[14] или Юнгфрау[15], может быть, и нет, –  сказал он с утешающей улыбкой, что так часто рождала тщетные надежды у тех, кто ее видел. Но надежда –  лучшее лекарство для пациента, самый мощный стимул для медсестры, а врач, который не умеет надеяться, редко способен исцелять. –  На такой тяжкий труд, как двадцать лет назад, ты уже не способен, –  продолжал он, –  но я полагаю, что смена обстановки и необременительное путешествие –  а в наши дни путешествовать стало необычайно легко –  пойдут тебе на пользу и доставят удовольствие мисс Чамни (он все еще не мог заставить себя произнести ее прекрасное имя), которая, несомненно, измучится, если ты продолжишь держать ее взаперти на Фицрой-сквер.

– Но я вовсе не взаперти! –  горячо возразила девушка. –  Мы ходим на чудесные прогулки –  да, папа? –  в другие кварталы, а иногда в Риджентс-парк[16]. Лондон меня вполне устраивает. Но вы правда считаете, что папе будет полезно попутешествовать, доктор Олливант?

– Определенно да.

– Если так, мы тотчас отправимся в путь! Я готова выехать хоть завтра.

– Я бы рекомендовал дождаться хорошей погоды.

– Тогда подождем погоду. Сделаем, как будет лучше для папы. Но, доктор, он ведь не болен?

– Болен? –  воскликнул Марк Чамни. –  С чего это в глупую головушку моей Крошки могла прийти такая мысль?

Его вмешательство очень кстати избавило доктора от неловкой необходимости уклончиво отвечать на вопрос профессиональным языком. Он чувствовал, что едва ли сумеет сказать этой девушке меньше, чем правду, даже рискуя разбить ей сердце.

– Поужинаешь с нами завтра, Олливант? Заодно посмотришь на нашего нового друга, –  небрежно сказал мистер Чамни, пока Флора надевала шляпку.

– Конечно. Энтузиазм мисс Чамни пробудил мое любопытство. Мне бы хотелось увидеть это совершенство.

Миссис Олливант издала саркастический смешок, как бы вторя презрительному тону сына. Его мнение было ее мнением. Если он что-то не любил или не одобрял, этого было для нее достаточно. Скучная уединенная жизнь в Лонг-Саттоне подарила ей лишь один объект любви и восхищения. С момента его рождения она боготворила его, жила мыслью о нем во время их разлуки и существовала только для того, чтобы радовать его теперь, когда они воссоединились. Он был ее кумиром.

– Ну а вы, миссис Олливант, присоединитесь к сыну? –  гостеприимно продолжил Марк, не заметив иронии. –  Флора, попроси миссис Олливант приехать к нам.

Но Флора не могла простить этот пренебрежительный смех и ничего не сказала. Миссис Олливант отговорилась тем, что никуда не ходит, –  ведь сын так и не завел себе друзей, на чьих веселых собраниях она могла бы проводить время. Он жил своей жизнью, одинокой и изолированной, а она жила только для него.

– Сын навестит вас, –  сказала она, –  и сможет составить мнение о вашем новом знакомом. Он тонкий знаток человеческих душ.

Ее тон подразумевал, что доктор заслушает дело Уолтера Лейборна сразу в качестве и судьи, и присяжного.

– Папа, –  сказала Флора, пока они ехали домой на извозчике, –  что-то мне совсем разонравились твои Олливанты.

– О нет, Крошка! –  встревоженно воскликнул мистер Чамни. –  Бога ради, не говори так! Это достойные люди: прямые и честные, к тому же мои единственные друзья.

– Не считая мистера Лейборна, папа.

– Дорогая, мы и не должны его считать. Ты так импульсивна, Флора; и я начинаю чувствовать, что ошибся, введя его в свой дом…

– С тех пор как твой ужасный доктор убедил тебя в этом, папа!

– Мое дорогое дитя, не нужно так говорить! В мире нет никого лучше Олливанта.

– Но, папа, ты не видел его больше двадцати лет. За это время можно вообще превратиться в убийцу. Может, он и был славным мальчиком в школьные годы, однако вырос в отвратительного взрослого.

– Как не стыдно, Флора! –  воскликнул мистер Чамни, начиная сердиться. –  Я настаиваю, чтобы ты отзывалась о докторе Олливанте с должным уважением. Повторяю, он мой единственный друг. Человек, ведущий такую одинокую жизнь, какой я жил двадцать лет, не имеет возможности завести много друзей, и я рассчитываю, что он будет твоим защитником, когда меня не станет. Ну, не плачь. Что за глупая девочка! Я говорю только о вероятности в неопределенном будущем.

– Если бы вероятность потерять тебя и отдаться на милость этого человека и вправду существовала, я бы, наверное, тотчас же выбросилась из кеба, –  рыдая, сказала непокорная Флора.

Глава V

Твоя ль вина, что милый образ твой

Не позволяет мне сомкнуть ресницы

И, стоя у меня над головой,

Тяжелым векам не дает закрыться?

Уильям Шекспир. Сонет 61[17]

Непокорная Флора немного смягчилась, когда на следующий день доктор пришел к ужину и проявил исключительную любезность по отношению к Уолтеру Лейборну. Перед этим у Катберта Олливанта было время подумать, и он немало пожалел о своей мелочной вспышке гнева по отношению к незнакомому художнику.

«Если мне однажды предстоит стать опекуном его дочери (а один бог знает, как скоро это может случиться), у меня есть право вмешиваться хотя бы для того, чтобы этот беззлобный дурачок не привел в дом опасных людей, тем более что он художник и явно представитель богемы. А эта глупышка, очевидно, уже влюблена в него. Но с моей стороны было неразумно выходить по этому поводу из себя».

Конечно, неразумно, а Катберту Олливанту это было не свойственно. Он удивлялся собственной пылкости и решил искупить свою выходку подчеркнутой вежливостью по отношению к неприятному художнику, а кроме того, заняться бесстрастным и всесторонним изучением субъекта.

«Красивый юноша с шестьюдесятью тысячами фунтов, который связан с прошлым Чамни и встретился ему в Лондоне по чистой случайности. Все как в сказке. И естественным финалом этой сказки стал бы брак между художником и Флорой Чамни. Интересно, не к тому ли все идет? Мне кажется, что именно такой сценарий Чамни держит в голове и ждет моего одобрения».

В конце рабочего дня он мерил шагами кабинет, обдумывая этот вопрос, к которому уже не раз обращался в своих мыслях во время ежедневного обхода пациентов.

«В конце концов, для меня так было бы даже лучше. Если она выйдет замуж при жизни отца, ей не понадобится иной опекун, кроме мужа. Да и что мне делать с красивой девушкой на моем попечении? Легко сказать, что матушка возьмет на себя заботу о ней и будет за ней присматривать. Мне все равно придется нести ответственность за ее благополучие. И если она тогда вздумает выйти замуж за какого-нибудь проходимца, это будет гораздо хуже, чем сейчас».

Спокойные рассуждения в таком ключе имели целью пробудить в докторе Олливанте расположение к мистеру Лейборну, однако он не испытывал дружеских чувств к этому человеку, пока шел от Уимпол-стрит до Фицрой-сквер. Стоял тихий ясный вечер, и даже ноябрьский Лондон был не слишком ужасен.

Предмет, занимавший его мысли, стоял у камина в гостиной и беседовал с Флорой так, словно приходился ей кузеном и их связывали детские воспоминания. Когда мистер Чамни их представил, Уолтер Лейборн обернулся к доктору с дружеской улыбкой на открытом, сияющем в свете лампы лице, и тот был вынужден признать, что лицо это было приятным и даже красивым. С другой стороны, сколько мошенников щеголяет приятной внешностью! Это же, можно сказать, их отличительная черта. Хотя проходимцы с шестьюдесятью тысячами встречаются не так уж часто.

То ли доктору Олливанту что-то понравилось в сердечной непринужденной манере юноши, несмотря на его предубеждения, то ли он заставил себя казаться дружелюбным. В любом случае доктор приятно обходился с мистером Лейборном и вернул себе доброе отношение Флоры. Он увидел перемену в ней и догадался, что это значит.

«Чтобы завоевать ее расположение, всего-то и нужно –  быть любезным с этим малым, –  подумал он. –  Не могу сказать, что мне это льстит».

Этот скромный ужин был самым веселым из всех, что когда-либо случались у них на Фицрой-сквер. Доктор Олливант не позволил мистеру Лейборну разглагольствовать в одиночку. Он поддерживал беседу на любую тему, говорил –  в той манере спокойного превосходства, которую придают возраст и образование, –  даже об искусстве, показав себя мастером критики до тончайших нюансов.

– Не знала, что вы интересуетесь живописью, –  сказала Флора, глядя на него так, словно он открылся для нее в новом свете, –  с некоторой долей удивления, как если бы он был не тем человеком, который, по ее мнению, способен ценить картины, музыку, цветы или любую из утонченных прелестей жизни.

– Да, –  сказал он, как всегда, спокойно, –  я люблю хорошую живопись. На каждой ежегодной выставке обычно есть хотя бы одна картина, которую мне захотелось бы приобрести.

– А остальные бедолаги остаются ни с чем, –  вставил Уолтер, задетый убеждением, что его картины доктору не понравятся.

– Что-то я не видел картин на Уимпол-стрит, –  заметил мистер Чамни.

– Нет, на Уимпол-стрит стоит матушкина мебель –  та, что приехала с ней из Лонг-Саттона, безобразная, но такая знакомая. Было довольно трудно выкорчевать маму из линкольнширской почвы. Пришлось прихватить немного земли для корней. Короче говоря, старые стулья и столы вполне меня устраивают. Я не стремлюсь к утонченной жизни.

– То есть ты стал убежденным старым холостяком? –  подхватил Чамни, добродушно посмеиваясь.

– Получается, так. Мне кажется естественным, что мужчина, если не женился до тридцати, становится закоренелым холостяком. Хотя есть примеры страсти, вспыхнувшей и в более позднем возрасте, или же история бессовестно лжет.

– Марк Антоний! –  воскликнул Уолтер, тут же вспомнив столь полезную для мира искусства личность. –  И его Клеопатра.

Обед в целом вышел приятный. Доктор Олливант показал себя в новом свете –  не тихий строгий врач, обычно молчаливый, с темными задумчивыми глазами, но общительный собеседник, чьи слова имели цвет и блеск, как драгоценные камни тонкой огранки, увлеченный, даже красноречивый. К тому же он был любезен с Уолтером Лейборном. Флора была покорена, удивляясь, каким умным оказался этот человек, вроде бы безвестный и недооцененный: она просто не принимала в расчет тот факт, что к тридцати пяти годам он заработал себе достойную практику и имя среди коллег. В виртуозных речах доктора слышалась едва заметная скрытая горечь, легкое напряжение; их смутная печаль тронула нежную девичью душу. Флора немного жалела его как человека, состарившегося в унылой рутине ученой профессии и живущего одинокой безрадостной жизнью в доме, который производил гнетущее впечатление, несмотря на налаженный быт.

Она перевела взгляд с доктора на «воплощение молодости и надежды» в лице Уолтера Лейборна –  улыбающегося, блистательного, чья натура казалась переполненной радостью, как бокал игристого, где на поверхность выпрыгивают тысячи крошечных пузырьков, словно говоря: «Мы –  символы земных радостей; посмотрите, как быстро мы исчезаем!»

Контраст между рабом науки и питомцем искусства тронул ее душу, поэтому она стала обращаться к доктору с самыми ласковыми интонациями, чисто из жалости.

Сразу после ужина все поднялись в гостиную, и, разливая чай, Флора осталась беседовать с доктором, а мистер Чамни с художником расположились у камина и заговорили о политике. Мистер Лейборн был радикалом, черпал свои убеждения у Шелли[18] и Ли Ханта[19], и был несколько удивлен, когда выяснилось, что его любимые теории не приносят большей пользы, нежели сломанные парковые ограды и профсоюзное движение. Мистер Чамни был консерватором –  на том основании, что держал свои сбережения в фондах.

– Ни один человек, имеющий долю в государственных ценных бумагах своей страны, не имеет права придерживаться радикальных взглядов, –  сказал он. –  Тот, кому есть что сберегать, обязан быть консерватором. Я был законченным радикалом, пока горбатился в Мельбурне, но в тот день, когда начал копить деньги, перешел на другую сторону баррикад. И не надо мне цитировать «Возмущение Ислама»[20]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Здесь у автора нестыковка во временных периодах. Если Олливанту тридцать шесть лет, то Чамни, который на четыре года его старше, должно быть сорок, а не сорок пять (или даже сорок шесть, поскольку он уже живет в Англии около года), как следует из этого его рассказа. –  Здесь и далее  примеч. пер.

2

Еще одна нестыковка: после смерти партнера по бизнесу Чамни провел в Австралии пятнадцать лет, но его дочери по сюжету семнадцать, а она родилась через год после свадьбы. В то же время он привел жену в дом «покойного Фергюсона», т. е., судя по возрасту дочери, к моменту встречи с Олливантом прошло никак не менее восемнадцати лет с тех пор, как Чамни стал единоличным хозяином фермы.

3

Вордсворт У., из цикла стихотворений «Люси». Пер. С. Я. Маршака:

Среди нехоженых дорог,Где ключ студеный бил,Ее узнать никто не могИ мало кто любил.

4

Роман английского писателя Оливера Голдсмита (1730–1774), впервые опубликованный в 1766 г.; написан в сентиментальном жанре.

5

В начале XIX в. на этой улице жил художник Джон Констебль.

6

Хепберн Джеймс (ок. 1534–1578) –  четвертый граф Ботвелл (в другом написании Босуэлл) в 1556–1567 г., первый герцог Оркнейский, шотландский дворянин, третий муж королевы Шотландии Марии Стюарт, брак с которым привел к свержению королевы в 1567 г.

7

Стюарт Джеймс (ок. 1531–1570), граф Морей –  крупный шотландский государственный деятель середины XVI в., регент Шотландии в 1567–1570 гг. при своем племяннике Якове VI Стюарте. Был убит в Линлитгоу одним из сторонников королевы Марии Стюарт.

8

Пэлл-Мэлл –  центральная улица Сент-Джеймсского квартала в Вестминстере. В Викторианскую эпоху почти все главные клубы английских джентльменов проводили заседания на Пэлл-Мэлл. Кроме того, именно здесь поначалу располагались Королевская академия художеств и Лондонская национальная галерея.

9

Стихотворение шотландской поэтессы и драматурга Джоан Бейли (1762–1851), положенное на музыку.

10

Бонёр Роза (1822–1899) –  французская художница, одна из крупнейших анималисток XIX в.

11

Пер. Б. Л. Пастернака.

12

Рейнольдс Джошуа (1723–1792) –  английский художник-портретист XVIII в.

13

Баллада, написанная Каролиной Олифант, леди Нэрн, и впервые опубликованная в 1842 г.; одна из любимейших шотландских песен.

14

Монблан –  вершина в одноименном массиве, возвышается над озером Леман в Альпах; самая высокая точка Альп, достигает 4806 м над уровнем моря.

15

Юнгфрау –  горная вершина в Бернских Альпах в Швейцарии, высота –  4158 м над уровнем моря.

16

Риджентс-парк –  один из главных королевских парков Лондона, разбитый в 1811 г. на границе между Вестминстером (к югу) и Камденом (к северу).

17

Пер. С. Я. Маршака.

18

Шелли Перси Биш (1792–1822) –  английский писатель, поэт и эссеист. Один из классиков британского романтизма.

19

Хант Ли (1784–1859) –  английский эссеист, журналист, поэт, драматург и литературный критик, близкий друг и издатель поэзии Перси Шелли и Джона Китса.

20

«Возмущение Ислама» –  поэма П. Шелли.