Потерянный для любви

– Жалкое унылое существование! –  посетовал мистер Чамни, когда доктор закончил с предписаниями. –  А я-то думал, что вернусь домой и смогу наконец развлечься: поохотиться с гончими, арендовать яхту, показать дочурке мир –  короче говоря, пожить в свое удовольствие. Но это ставит крест на моих планах. Если бы не Флора, я бы, наверное, рискнул взять от жизни все, что успею, пока она не закончилась. Но мне не на кого рассчитывать: нет никого, кто позаботился бы о девочке после моей смерти.

– Можешь рассчитывать на меня, –  ответил доктор Олливант, –  и на мою матушку в придачу.

– А знаешь, что-то подобное и вертелось у меня в голове, когда я шел к тебе сегодня вечером, Катберт. «Если это мой Олливант и из него вышел такой хороший человек, какой ожидался, он может стать другом моей малышке, когда мне придет конец», –  сказал я себе. И твоя мать ведь еще жива? Как удобно!

– Да, и, вероятно, проживет еще много лет, хвала Господу, –  ответил доктор. –  Приходи к нам завтра вместе с дочерью, Марк! Я человек занятой, как можешь догадаться, но у матушки достаточно свободного времени для дружбы.

– Обязательно! Но ты, кстати, кое о чем умолчал, хотя это, наверное, и так понятно. При таком заболевании можно умереть в любой момент, правильно?

– Ну… да, в таких случаях существует вероятность внезапной смерти.

Глава II

Пусть иные рвутся ввысь –

Ищут звезд далеких свет,

Шумных толп мужской напор

Небеса штурмует вновь!

Я не хуже них –  ей-ей,

С той поры, как меж камней

Отыскал тебя весной,

Цветик скромный мой!

Уильям Вордсворт. К маленькому чистяку

На следующий день мистер Чамни с дочерью навестили миссис Олливант; доктор ушел на обход пациентов, однако леди была всецело готова к визиту и встретила друга своего сына с единственной дочерью чуть ли не с распростертыми объятиями. Когда Катберт вернулся к семи на ужин, у нее только и разговоров было, что о гостях.

– Они остались на обед и пробыли у меня больше двух часов. Милейшая девушка эта мисс Чамни –  Флора, как они с отцом настоятельно просили ее называть!

– Хорошенькая? –  равнодушно задал доктор стандартный мужской вопрос.

– Даже не знаю, можно ли назвать ее по-настоящему хорошенькой. Ее черты не то чтобы правильные, но в ней есть прелесть, непосредственность, юная невинность, которые более привлекательны, чем красота. По-моему, она живое воплощение вордсвортовской Люси.

Доктор Олливант пожал плечами.

– Никогда не был высокого мнения о Люси. Девушка, которая прекрасно смотрелась у студеного ключа[3], но в любом обществе осталась бы незамеченной. Мне нравится блистательная, яркая красота, которая внушает восхищение и благоговение, как гроза в тропиках.

– Тогда вряд ли ты оценишь мисс Чамни. И все-таки она очаровательная малютка.

– Малютка! –  презрительно фыркнул доктор. –  Не женщина, а гномик какой-то, как сточенный карандаш.

– Напротив, она довольно высокая, но такая тоненькая! Изящная девичья фигурка…

– Юношеская угловатость, –  пробормотал доктор.

– И с томной грацией, как у цветка на тонком стебле, например –  у нарцисса.

– Видимо, довольно вялая, –  заключил доктор. –  Что ж, матушка, не скажу, что твое описание вдохновило меня искать знакомства с юной леди. Однако если ты довольна –  это главное, ведь ты сможешь стать для нее гораздо более ценным другом, чем я. А друзья ей понадобятся, когда старина Чамни нас покинет.

– У него очень больной вид, Катберт. Думаешь, его жизнь и правда под угрозой?

– Я даю ему не больше года.

– Вот бедолага! И бедная девочка. Для нее это еще хуже. Она, похоже, очень его любит. Никогда не видела, чтобы отец с дочерью были так привязаны друг к другу.

– Это правда, –  сказал доктор, продолжая ужин с обычным бесстрастием. Его сердце не было разбито от того, что друг детства вернулся к нему с печатью смерти на богатырском теле. Он испытывал по этому поводу умеренную скорбь, считая положение отца и дочери печальным, но уже привык спокойно созерцать печальные сцены и готовился оказать сироте поддержку в меру своих сил, когда ее настигнет тяжелая утрата, оберегать, как ее отец защищал его самого, маленького одинокого мальчика в гимназии Хиллерсли.

Он ждал ближайшего свободного дня, чтобы нанести старому школьному товарищу визит –  дружеский и профессиональный, однако не намеревался брать с него какое-либо вознаграждение. Мистер Чамни снял большой дом на Фицрой-сквер, едва ли понимая, что выбрал не самый фешенебельный район Лондона. Там было просторно, а одна площадь казалась Марку почти неотличимой от другой. Какая разница обитателю, что там снаружи: Фицрой или Белгрейв, –  если шторы задернуты и горит свет?

Дом был грандиознее большинства окружающих особняков: просторный зал, отделанный черным и белым мрамором, широкая лестница, большие комнаты с высокими потолками, черные мраморные колонны в столовой, искусно вырезанные каминные полки. С подходящей мебелью этот дом мог бы стать очень красивым, однако мистер Чамни обставил его скудно, простыми предметами первой необходимости, словно коттедж в деревенской глуши. Он покупал подержанные вещи и предметы обихода, стихийно выбирая их в разных ломбардах, пока слонялся вечерами по освещенным улицам: тут огромный буфет, там стол или дюжина стульев, еще где-то –  комплект мрачного вида штор.

Его дочери, которая попала сюда прямо от голых скамеек и дощатых столов пансиона, и дом, и обстановка показались великолепными –  она упивалась уже тем, что у них был собственной дом. В гостиной чего-то не хватает, сказала она отцу, –  там пустовато по сравнению с гостиной мисс Мэйдьюк в Ноттинг-Хилле. Но та священная комната украшалась и оснащалась акварельными пейзажами, вязаными чехлами на стульях, восковыми фруктами и переводными картинками –  все дело рук воспитанниц мисс Мэйдьюк –  и только с течением лет приняла свой нынешний безупречный вид. Ни одна гостиная не могла бы, подобно Минерве, родиться в один миг, прямо из головы меблировщика.

– Нужно сделать на стулья чехлы, папа, –  сказала Флора и тут же купила несколько фунтов пряжи и дюжину ярдов полотна. Чехлы шились со скоростью сотни стежков в день, а тем временем гостиная на Фицрой-сквер могла похвастаться разве что голой пустошью подержанного турецкого ковра, разбавленной оазисами стульев и столов в дальнем углу, одинаково старомодных и неподходящих друг к другу. Массивный туалетный столик красного дерева, четыре древних стула с резными спинками –  черного, шесть инкрустированных бронзой стульев –  розового; пара современных диванов, офисный стол в дальней гостиной, где мистер Чамни писал письма и читал газету. Одно яркое пятно оживляло бесплодную пустыню: в центральном окне ближней гостиной мисс Чамни устроила птичник. Она держала полдюжины канареек в большом вольере и австралийского попугая в подвешенной к потолку круглой клетке из полированной латуни. Канарейки пели нечасто. Казалось, атмосфера Фицрой-сквер не способствовала мелодичности, ведь птицы точно были певчими, когда мисс Чамни их покупала. Но они весело порхали и щебетали, а иногда пытались издать слабую трель. Пришелец из Австралии издавал звук, похожий на скрип двери, регулярно повторяя его в течение дня, к своему явному удовлетворению, как будто находил в этом точное выражение своих чувств. Шум был отвратительным, однако попугай был красивым, и это, как говорила мисс Чамни, его извиняло: нельзя ожидать от птицы всего сразу.

Когда Катберт Олливант впервые ее увидел, она стояла у вольера, наблюдая за канарейками. Ее отца не было дома, так что доктор попросил о встрече с юной леди, не желая, чтобы поездка на Фицрой-сквер пропала даром: такой крюк от его маршрута, лежавшего в квартал Мейфэр, среди узких улочек с маленькими домами, где мнительные старые девы и тучные холостяки объедались и перепивались до смерти. Он прошел наверх, повторяя строки поэта о девушке у студеного ключа, улыбаясь про себя сентиментальности своей матери –  вот уж к чему сам он не был склонен. Служанка открыла ему дверь гостиной, он вошел без предупреждения и впервые увидел Флору Чамни, склонившуюся над чахлой канарейкой.

«А матушка-то была права, –  подумал он, как обычно, составляя впечатление с первого взгляда. –  Таких милых девушек я еще не встречал».

«Милая» –  именно так окружающие невольно определяли Флору Чамни. Овальное личико с огромными голубыми глазами, темными ресницами и красиво очерченными темными бровями; светлые волосы, мягкими волнами обрамлявшие матовый лоб; длинная тонкая шея, стройная почти до худобы фигурка, идеальные кисти и ступни –  короче говоря, картина складывалась скорее изящная, чем поражающая красотой. Серое платье из мериносовой шерсти с узким льняным воротничком дополнялось только голубой лентой, свободно повязанной вокруг шеи. В целом создавалось впечатление такой грации и миловидности, что Катберт Олливант припомнил портрет кисти Греза с изображением девочки, обнимающей голубя, который как-то продали при нем на аукционе «Кристи и Мэнсона» за тысячу сто фунтов стерлингов.

Флора избавила его от необходимости представляться, с искренней улыбкой протянув руку.

– Я вас знаю: вы доктор Олливант! Просто не можете быть никем иным, потому что у нас больше нет друзей.

– Да, я доктор Олливант. И очень рад, что вы уже считаете меня другом.

– Вы бы не удивлялись этому, если б слышали, как папа о вас отзывается. Он без устали рассказывает мне, каким хорошим мальчуганом вы были в гимназии Хиллерсли, и до чего же одаренным! Не упоминай он так часто, как вы были к нему привязаны, я бы, пожалуй, начала вас побаиваться.

– Побаиваться? Отчего же? –  спросил он, глядя на нее со смесью удивления и восторга и думая, что, если бы ему довелось жениться рано, у него тоже могла бы быть такая дочь. Хотя далеко не все дочери такие, как эта.

– Ну потому что вы такой умный! У мисс Мэйдьюк, –  продолжала она без тени сомнения, что он прекрасно знает, о ком речь, –  я всегда опасалась мисс Килсо, которая вечно была лучшей ученицей, помнила точные даты каждого события, случившегося после Всемирного потопа, могла считать дифференциальные чего-то там, знала гиперболузы и всякие другие штуки и занимала первое место каждый семестр!

– Значит, умники вам не по душе? –  спросил доктор, слегка улыбаясь «гиперболузе».

– Вполне по душе, когда они славные.

– Например, умеют музицировать или рисовать? –  предположил он, зная, что сам ничем подобным не занимался.

– Музыканты просто лапочки! И я обожаю художников! Их тут много в округе, но мы никого не знаем. Через три дома от нас живет один молодой человек –  он, наверное, умный, как Рафаэль, –  по крайней мере, у него волосы такого же цвета и греческий нос.

– Наука, видимо, интересует вас в меньшей степени?

Мисс Чамни скривилась, словно речь зашла о чем-то противном.

– В смысле паровые машины, ткацкие станки и все такое, да? –  переспросила она с тем детским обаянием, благодаря которому даже глупости в ее исполнении звучали мило.

– Иногда это гораздо больше, чем паровые машины. Но вряд ли можно ожидать, чтобы юная леди интересовалась такими предметами, как не ждешь от цветка, что он знает свое латинское имя или обучен ботанике… Вам, я вижу, нравятся птицы?

– Я пытаюсь с ними беседовать, пока папы нет дома, но не так уж это просто. Они склоняют голову набок и щебечут, когда я к ним обращаюсь, и на этом все. Вообще я считаю, что попугай самый умный из них, хотя петь совсем не умеет.

Австралиец, который во время их диалога периодически поскрипывал, теперь заскрежетал еще громче, будто соглашаясь.

– Я назвала их в честь любимых героев, –  сказала Флора, глядя на канареек, –  но, боюсь, они не очень хорошо усвоили свои имена. Этот толстенький малыш с хохолком –  Векфильдский священник[4]; тот, с черным крылом, –  Гамлет; маленькая задорная птичка –  Дэвид Копперфилд; ярко-желтый –  принц, который нашел Спящую красавицу в лесу. Вряд ли у него было имя, правда? –  обернулась она к доктору, словно его воспоминания о детских историях были свежее некуда. –  Так что я зову его Прекрасным принцем. Все остальные –  просто сказочные принцы.

– А больше некому составить вам компанию, когда отца нет дома?

– Некому. Старые папины приятели, с кем он общался в детстве, остались в Линкольншире, и он говорит, что не собирается их разыскивать, потому что не особенно любил их в те времена. Есть еще девочки из моей школы; и папа сказал, что, если мне нужна компания, я могу их позвать. Но когда я полгода назад поехала к мисс Мэйдьюк, все мои подружки уже разъехались, и у меня не хватило смелости отправиться к ним в гости. Пришлось бы знакомиться с их родителями, а я, как ни глупо это звучит, испытываю такой ужас перед незнакомцами!

– Однако не похоже, чтобы я вас ужаснул, когда вошел сюда без предупреждения.

– Ну это же совсем другое! Папа постоянно о вас говорит, а ваша матушка была ко мне так добра, что вы кажетесь мне старым другом.

– Надеюсь не испортить это впечатление.

– И мне так приятно думать, что вы врач и можете позаботиться о папином здоровье. В последнее время он себя не очень хорошо чувствует. Но вы ведь его вылечите, правда?

– Сделаю все, на что способна наука, чтобы он выздоровел, –  серьезно ответил доктор.

– А что, наука и это может? Тогда я полюблю ее всем сердцем! Так глупо забыть, что медицина тоже считается наукой! А ведь я всегда считала медицину одной из величайших вещей в мире!

– Вот как?

– Что может быть превыше искусства спасать человеческие жизни? Я преклоняюсь перед великими врачами.

Доктор был странно тронут этим признанием –  сладкой лестью из детских уст.

«Я был бы готов переносить все муки и невзгоды брака, если бы только у меня была такая дочь», –  подумал он.

Короткий зимний день –  один из первых в декабре –  подходил к концу. Огонь в камине почти догорел –  Флора занималась своими канарейками и совсем за ним не следила; свет лампы снизу всполохами отражался от голых стен. Комната казалась большой, темной и пустой –  мрачная обитель для столь прекрасного создания.

«Будь она моей дочерью, я бы окружил ее гораздо более яркой обстановкой», –  подумал доктор.

– Вам, должно быть, довольно скучно в этом большом доме, когда отец куда-то уходит? –  спросил он.

– Нет, –  ответила она с улыбкой, которая в сумерках осветила все ее лицо, –  я никогда не скучаю. Во-первых, я очень счастлива от того, что папа вернулся ко мне навсегда!

«Непрочное счастье, –  подумал доктор. –  Всего лишь на краткий миг».

– И потом, даже когда папа уходит, хотя мне всегда жаль разлучаться с ним даже ненадолго, я могу себя занять. В моей комнате наверху стоит пианино, и у меня есть мой ящик с красками.

– Так вы рисуете? –  спросил доктор, который сам в этой сфере был полным профаном и только удивлялся, сколько же всего достоинств может быть у образованной молодой девушки.

– Ну, больше порчу бумагу. Но жить рядом с Рэтбоун-плейс[5] очень удобно: всегда можно купить новую, –  а еще там есть акварельные краски в тюбиках, которые выдавливаются. Работать с ними –  одно удовольствие.

– Можно мне посмотреть ваши картины?

– Я буду рада показать вам первую же, которую закончу, –  неуверенно ответила Флора, –  но до этого обычно не доходит. Сначала они выглядят прекрасно, и я чувствую, что у меня и правда получается, а потом что-то идет не так, и после этого чем больше я над ними тружусь, тем хуже выходит.

– Пейзажи или портреты?

– О, и то и другое. Я недавно рисовала мелками нимфу у фонтана, но они так пачкаются, а человеческая фигура без одежды довольно неинтересна… Ой, слышите? Это папа стучит в дверь!

Она не ошиблась, и Марк Чамни взбежал по лестнице и ворвался в гостиную. Он тяжело дышал, но выглядел достаточно крупным и сильным, чтобы бросить вызов разрушительной смерти. Однако это была лишь гигантская тень, оставшаяся от былого Геркулеса: одежда болталась на ссохшейся фигуре.

– Так и есть! –  сказал он, довольный, что застал их вместе. –  Значит, вы умудрились подружиться без меня?

– Мы и так были друзьями, –  ответила Флора, –  поскольку я знала, как тебе нравится доктор Олливант.

– Ты, конечно же, останешься на ужин? Потом Флора споет нам, а мы с тобой выпьем вина.

Доктор задумался. Он любил читать и очень дорожил своими тихими вечерами. Мать будет ждать его к ужину. Но это не проблема: его карета стоит внизу, и можно отправить слугу домой с запиской. Хотя она все равно расстроится: он крайне редко лишал ее своего общества за ужином. Долг и разум кричали: «Возвращайся на Уимпол-стрит!» –  но сегодня их заглушил голос сердца, и потому он никуда не поехал.

– Я не пью вина после ужина, –  сказал доктор, –  но останусь послушать, как поет мисс Чамни.

Глава III

Мне кажется, что появление в сердце нашем любви подобно наступлению весны: по календарю не разочтешь ее прихода. Она наступает медленно и постепенно, или быстро и внезапно. Но, просыпаясь поутру и видя перемену во внешней природе, зелень на деревьях, цветы на лугу, чувствуя тепло, лучи солнца, звуки в воздухе, мы говорим: весна пришла.

Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

Молодой человек, которого мисс Чамни иногда видела из окна –  ее сосед через три дома, –  был студентом-художником, но не из числа усердных, корпящих над нудной работой; ибо молодой человек этот имел несчастье быть богатым, и из прагматических соображений для него не имело особого значения –  быть трудолюбивым или ленивым. Но поскольку он обожал искусство как таковое и имел амбициозное желание завоевать имя среди современных художников, он работал –  или казалось, что работал, –  неистово. Однако его манера писать была несколько хаотичной, и, подобно Флоре, завершить картину казалось ему более тяжким бременем, чем начать. Как и мисс Чамни, он выяснил, что анатомия человека сама по себе, без сопутствующей прелести одеяний, –  дело скучное, скелет с его бесчисленными костями не совсем утоляет воображение, а длительное изучение конечностей, не связанных с телом, как бы ни различалось между собой строение их мускулатуры, может остудить пылкий дух.

«Верю, что Рубенс занимался чем-то подобным, –  говорил мистер Лейборн после тяжкого трудового дня в частной школе недалеко от Фицрой-сквер. –  Он не смог бы создать такую перспективу фигуры мертвого Христа, что в Антверпенском музее, без тщательного изучения анатомии. Но как бы я хотел, чтобы эта наука уже осталась позади, а я бы уже приступил к своей первой исторической картине! Иногда эти бесконечные кулаки, локти и колени кажутся таким вздором! Я не планирую основывать свою репутацию на полуголых греках и римлянах, Ясоне и золотом руне, Тесее и Ариадне, Горации как его там и тому подобном. Если я однажды нащупаю свой путь в глубь веков дальше, чем Испанская Армада, пусть «Таймс» разнесет меня за анахронизмы на половину колонки! Ну уж нет: Мария Стюарт и Ботвелл[6], убийство регента Морея[7] через окно в Линлитгоу –  вот что мне нужно».

Так рассуждал Уолтер Лейборн, не то обращаясь к самому себе, не то доверительно делясь с однокурсниками, пока укладывал в портфель плоды дневных трудов и собирался домой. Яркий молодой человек, даже красивый, с лучезарными, как летнее утро, чертами: голубые глаза; прямой греческий нос; свисающие золотистые усы, старательно подстриженные и только наполовину прикрывающие чуть женственный рот; светлые волосы, отпущенные на манер Рафаэля; костюм художника из черного бархата; ботинки, в которых не стыдно было бы пойти в клуб на Пэлл-Мэлл[8]; длинные гибкие бледные руки без перчаток; веточка жасмина в петлице; черная бархатная шапочка гленгарри вместо общепринятого дымохода-цилиндра –  любопытная смесь богемности и щегольства.

Это и был джентльмен, которого Флоре доводилось замечать пару раз в день из своего окна. Она могла бы видеть его еще чаще, если бы задалась такой целью: взбалмошный характер понуждал его бродить между своим жилищем и внешним миром гораздо больше, чем требовалось для учебы. По всей округе были разбросаны его приятели и товарищи по искусству, и, пораженный очередной оригинальной идеей, он надевал свою шотландскую шапочку и спешил поделиться вдохновением с готовыми внимать. Его звали на дружеские устричные обеды или просто на пиво с бутербродами в пабе на Рэтбоун-плейс, а порой ему надо было в тот район по художественной надобности. Так он и порхал беспрестанно с места на место под тем или иным предлогом. Вечерами ходил в театр или в другое развлекательное заведение –  послушать «Разбойничью песню»[9], заказать гренки по-валлийски у «Эванса», сыграть в бильярд в баре, –  а потом возвращался после полуночи в двуколке, дверцу которой распахивал с беззастенчивым грохотом. Покои Флоры находились в передней части дома, и она регулярно слышала эти поздние возвращения и веселый голос молодого человека, подшучивавшего над извозчиками. Видимо, он платил им с расточительной щедростью, поскольку не было ни жалоб, ни увещеваний, а лишь обмен остротами и дружеские пожелания спокойной ночи.

«Что за безумная порочная жизнь! –  думала Флора, хотя студент-художник казался ей довольно безобидным. –  Неужели нет ни одного близкого родственника –  отца, матери, дяди, тети или сестры, –  кто мог бы увести его с этой опрометчивой стези; никакого сдерживающего влияния, чтобы спасти такого красивого юношу от погибели?» Флоре было его действительно жаль.

Она была вне себя от изумления, когда отец как-то раз вернулся домой из Сити (таинственного места, которое он время от времени посещал) и, весело потирая большие руки, воскликнул:

– Флора, я кое с кем познакомился! Наш круг общения расширяется. Если так пойдет и дальше, придется купить тебе небольшой экипаж для поездок в гости. Хотя, к сожалению, у этого молодого человека, как я понял, совсем нет родных.

– Что за молодой человек, папа? Какой-нибудь младший брат доктора Олливанта?

– У Олливанта никогда не было братьев. Поищи-ка ближе к дому, Фло! Что бы ты сказала по поводу того юноши в черном пиджаке, из-за которого так часто меня мучаешь, заставляя вставать с кресла своими: «Давай быстрее, папа, он как раз сворачивает за угол, ну посмотри же!»?

– Ну, папа, ты же не хочешь сказать, что мог подойти к нему на улице и попросить с тобой подружиться? –  воскликнула Флора, краснея до корней волос при одной мысли о таком нарушении приличий –  тех, что прививала им в Ноттинг-Хилле мисс Мэйдьюк, не требуя за то дополнительной платы.

– Не совсем. Но можешь ли ты себе представить, что этот молодой человек тесно (хотя и косвенно) связан с моей прошлой жизнью?

Флора решительно помотала головой.

– Невозможно, папа. Это было бы слишком странно.

– Ну отчего же? Что здесь странного? То, что он носит бархатную курточку, или что ты приметила его из окна?

– Да о чем же ты говоришь, и какое отношение он может иметь к твоему прошлому? Ты же не был художником?

– Его дядя тоже не был художником, Фло, зато оказался моим работодателем, а потом компаньоном в Квинсленде. Он рано женился, но не завел ни ребенка, ни котенка, я же тебе говорил.

Флора кивнула. Отец и правда часто рассказывал ей о своих австралийских приключениях, и она всегда была готова слушать еще.

– Поэтому все, что он нажил, досталось единственному сыну его единственной сестры. Он завещал свое состояние сестре и ее наследникам, душеприказчикам и правопреемникам, не зная, что к тому времени она уже умерла. Он так и не потрудился послать ей хоть одну десятифунтовую купюру или спросить, нужны ли ей деньги, зато оставил в ее пользу шестьдесят тысяч фунтов.

– Но при чем здесь наш сосед через три дома? –  озадаченно спросила Флора.

– При том, что это и есть его племянник, который унаследовал шестьдесят тысяч фунтов!

– Боже правый! –  разочарованно воскликнула Флора. –  Я-то думала, он бедный художник, которому вскорости придется покончить с собой, если его картины не начнут продаваться. Тогда понятно, почему он так обходится с извозчиками.

– Как обходится? С какими извозчиками?

Флора объяснила.

– И ты говоришь, папа, что свел с ним знакомство? –  продолжила она.

– По чистой случайности. У меня нет от тебя секретов, милая, и тебе известно, что, вернувшись в Англию, я вложил немного денег, всего несколько тысяч, в судоходство. Утром я пошел в офис Джона Маравиллы –  моего агента, чтобы спросить, как идут дела. И кого бы я мог там встретить? Нашего друга в бархатной курточке. Для Сити он оделся по-человечески, но я узнал его по длинным волосам. Он развалился за столом Маравиллы, задавая вопросы о судах и судоходстве. Маравилла, который радостно тараторил в своей обычной манере, словно уже заработал полмиллиона после завтрака, представил нас: «Вы, должно быть, знаете мистера Лейборна, у него одна шестнадцатая на «Сэре Галахаде». – «Имя Лейборн мне знакомо, –  ответил я, –  в связи с кораблями или без. Вы имеете отношение к некоему Фергюсону?» –  «К моему счастью, да, –  ответил молодой человек с длинными волосами. –  Иначе не видать бы мне доли в «Сэре Галахаде». Мой дядя, Джон Фергюсон, оставил мне все свои деньги». – «Он был моим первым и единственным работодателем и лучшим другом», –  пояснил я, и мы поладили за какие-то пять минут. Сегодня он отужинает с нами.