Потерянный для любви

– Ах, папа! –  с восторженным смехом воскликнула Флора.

– Я смотрю, ты довольна, душечка… –  задумчиво произнес отец.

– Обожаю художников, папа! А он выглядит симпатичнее всех, кто живет в округе.

– Он получает проценты с шестидесяти тысяч фунтов и может оплатить свой прекрасный костюм, милая, если только не умудрился растратить часть основного капитала… В общем, он приедет к семи. Думаю, мы должны быть с ним вежливы ради его покойного дяди, который был мне хорошим другом, несмотря на пристрастие к бутылке.

– Разумеется, папа: это меньшее, что мы можем для него сделать. А вдруг он еще немного поможет мне с картиной? Я копирую этюд под названием «Гюльнара» –  девушку с длинными косами в милейшей греческой шапочке, но тени на лице получаются такими сизыми, будто бедняжка принимала нитрат серебра. И этот мистер Лейборн –  довольно красивое имя, правда? –  мог бы, наверное, подсказать мне, как улучшить оттенок кожи.

– Наверное, –  рассеянно сказал ее отец. –  Разве не странно, душечка, что я его встретил? Когда я разыскивал Катберта Олливанта, то думал, что, кроме него, у меня не было и, скорее всего, уже никого не будет в этом мире, а теперь этот юноша кажется мне чуть ли не собственным племянником.

– А почему тебе не может так казаться, раз он племянник мистера Фергюсона, который помог тебе разбогатеть? Но, папа! –  воскликнула Флора, с серьезным видом качая головой. –  Боюсь, он довольно испорченный молодой человек.

– Что значит –  испорченный, Крошка?

Это было любимое домашнее прозвище Флоры –  давным-давно в Австралии Марк Чамни звал ее Крошкой вслух и про себя, поэтому ему нравилось называть ее так и теперь.

– Буйный, ужасно распущенный. Он ездит по ночам в двуколке, а это гораздо опаснее, чем кеб, правда, папа? Мне миссис Гейдж говорила: «Двуколки и безумие неразделимы, мисс Флора».

Миссис Гейдж была непостижимой женщиной –  пожилой, плаксивой и видавшей лучшие дни, –  которую мистер Чамни взял в экономки.

– Не слушай ее. Надеюсь, в этом юноше нет ничего дурного, кроме поздних возвращений. Не хотелось бы думать иначе, потому что у него открытые приятные манеры, и я бы не стал приглашать его в гости, если бы счел распущенным.

– А может, полночь или четверть первого –  это не так уж и поздно, папа? –  задумчиво сказала Флора.

– Может, и так, Крошка.

– Но я не могу не слышать его, папа, –  как будто под самым моим окном.

Весь день Флора пребывала в состоянии сильного волнения. У них не было друзей, кроме доктора и миссис Олливант, и ожидать кого-то к ужину было так необычно! Она заставила отца отвезти ее в Ковент-Гарден, чтобы купить фруктов на десерт, и выбрала бананы, гранаты, опунции и многие другие непонятные творения природы, которые не оправдали свой привлекательный внешний вид и оказались безвкусными. Но ее детской фантазией было украсить стол чем-то необычным –  даже живописным, –  что могло бы очаровать взор художника новизной формы и цвета. Миссис Гейдж было поручено приготовить хороший ужин, но поскольку ум этой достойной женщины никогда не воспарял выше супа из бычьих хвостов и головы трески, ростбифа и вареной курицы, оригинальности от нее ждать не приходилось.

«Вряд ли его сильно заботит, что он ест, –  думала Флора, которая не могла отделаться от мыслей о юноше. –  Он должен быть выше этого. Однако, ох, надеюсь, он не будет много пить и не напьется так, что папа больше его не позовет».

Это было ужасное предположение. Но чего еще ожидать от молодого человека, который приезжает домой ночью в двуколке?

После возвращения из Ковент-Гардена со всей этой тропической экзотикой до семи часов образовалась пауза. Флора посвятила ее расстановке и перестановке своих рисунков, нерешительно размышляя, какой из них она отважится показать мистеру Лейборну. Ему нужно было что-то показать –  а как иначе надеяться на вразумительный совет по части оттенков кожи? Но из-за поднявшейся в ней робости все работы казались недостаточно хороши. Рот Джульетты не прорисован; левый глаз Гульнары явно косит; старик с белой бородой –  этюд «Милосердие» –  при свете свечи оказался пурпурнее, чем она думала. Букет камелий, судя по всему, скопированный с натуры, –  будто бы вырезан из репы; ваза с фуксией прискорбно напоминает о квашеной капусте. Флора в отчаянии закрыла папку.

«Лучше уж показать ему все сразу, чтобы он понял, какая жалкая мазня у меня выходит! –  подумала она. –  Как бы я хотела, чтобы он был бедным, чтобы брать у него уроки было благодеянием!» И она побежала в соседнюю комнату одеваться. Распустив копну темных волнистых волос, она снова уложила их самым очаровательным образом: широкая тяжелая коса обвила маленькую головку, как диадема; надела синее шелковое платье, которое так часто хвалил отец, –  богатое кружево вокруг изящной шейки, свободные рукава, наполовину открывающие мягкие округлые руки. У нее было неограниченное количество денег, чтобы тратить их на наряды, и она баловала свою девичью фантазию всевозможными безделушками, медальонами, лентами и кружевами –  всем тем, чего она так жаждала в школьные годы.

Мрачные бордовые шторы были задернуты, и в обеих гостиных горел большой камин, благодаря чему комнаты приобрели почти веселый вид, несмотря на скудость обстановки. Марк Чамни сидел в привычной позе: вытянув ноги поперек каминного коврика –  в своем любимом кресле, жестком, как кирпич, но таком просторном, и читал вечернюю газету.

– Не могу понять, что интересного, черт возьми, люди находят в газетах, –  сказал он.

– Ты всегда так говоришь, папа, и при этом ничего другого не читаешь.

– Ну, книги меня не особо интересуют, Крошка. Мне нравится знать, что я читаю о том, что произошло совсем недавно. Какой смысл в истории, например? Эта неделя опровергает прошлую. Мне все равно, что было раньше, –  я хочу знать только то, что есть сейчас… Но как ты прихорошилась, душечка! Ты нечасто балуешь меня этим синим платьем.

– Я просто подумала, раз у нас будут гости, папа…

– Гости? Просто молодой сосед, что живет через три дома от нас. Думаю, это он стучит в дверь.

Сердце Флоры затрепетало. Она думала о той кошмарной мазне наверху: наберется ли она вообще смелости ее показать? –  а еще немного о том, каким окажется этот молодой художник, которого она видела лишь мельком и издали, когда они встретятся лицом к лицу.

Пока она так размышляла, юноша вошел в комнату, был представлен и пожал ей руку быстрым непринужденным жестом, который вполне приличествовал джентльмену.

Он был однозначно, несомненно хорош собой, даже красив, и одет в безукоризненный вечерний костюм. Единственной оригинальностью в его внешности были длинные светлые волосы. Флора ожидала увидеть его в черной бархатной курточке, возможно, кое-где заляпанной краской, будто он только что отложил палитру, –  и вот он выглядит как любой другой молодой человек: безупречно, ни единого пятнышка. Она была почти разочарована.

Уолтер Лейборн оказался необычайно прост в общении, его разговорчивость служила ключом, которым можно открыть врата в храм дружбы. Он рассказал им все: о своих желаниях, стремлениях, о намерении на год-другой поехать в Рим, чтобы усердно поработать, будто в воздухе Вечного города было то, что непременно должно было привить ему трудолюбие.

Он задал множество вопросов о покойном дяде, которого никогда не встречал, и о странной жизни среди одиноких овечьих пастбищ, вызвав Марка Чамни на откровенность, так что тот рассказал самые длинные из своих историй. В целом это был самый веселый ужин, гораздо веселее, чем с мистером Олливантом: хотя доктор и был гораздо образованнее, но до ораторских талантов Уолтера Лейборна ему было далеко.

После десерта, который удался, несмотря на колючесть и волокнистость тропических фруктов, они вместе отправились наверх. Флора с огромным облегчением заметила, что художник за весь вечер выпил лишь бокал кларета. Следовательно, он не был склонен к невоздержанности, которую она считала обыкновенным пороком гениев, возвращающихся домой за полночь. Еще ей было приятно видеть, с каким удовольствием юноша пил чай, который она ему только что налила, –  словно благочестивейший из священников.

Во время чаепития он заметил открытое пианино, и лицо его заметно просветлело.

– Вы поете и играете! –  воскликнул он. –  Так я и думал!

– Только легкую музыку, –  застенчиво ответила она, –  немного Мендельсона, где ошибки в полутонах не слишком ужасны, и старые песни, которые любит папа. Этих милых вещиц у меня целый сборник, оставшийся от покойной мамы. Боюсь, вы будете смеяться над одним их видом: такие выцветшие ноты и простая бумага, –  но они кажутся мне лучше любых, что можно купить.

– Уверен, что они прекрасны! –  с энтузиазмом поддержал Уолтер. –  Иначе вы не стали бы их петь.

«Он, конечно, всем девушкам так говорит», –  подумала Флора.

По просьбе отца она пошла к пианино и исполнила одну за другой старинные баллады, которые любила ее мать, нежную печальную музыку минувших лет: «Мы встретились» и «Она была в венке из роз», «Младая любовь обитала однажды в убежище скромном» и «Легкая гитара», –  а Уолтер Лейборн тем временем, зачарованно склонившись над инструментом, смотрел, слушал (листы переворачивать не требовалось, Флора играла по памяти) и воображал, что настал его час; что судьба, которая уже явила свое расположение в виде шестидесяти тысяч фунтов, желает даровать ему еще больший приз для безупречного исполнения его участи.

Марк Чамни, откинувшись в кресле, курил (табак был главным утешением его одинокой жизни на том, другом конце света, и теперь он даже помыслить не мог, чтобы его малышка отказала ему в удовольствии выкурить трубку там, где ему заблагорассудится), и наблюдал за двумя фигурами у пианино.

Молодой человек казался воплощением самой юности –  искренним, щедрым, пылким. Какая странная случайность поселила их по соседству? Будто нечто большее, чем случайность, сделало двух юных созданий такими близкими по возрасту и со столь общими склонностями и чертами.

«Было бы почти естественным развитием событий, если бы…» –  подумал мистер Чамни и не потрудился сформулировать мысль до конца, поскольку вывод был и так очевиден.

После того как послушно спела все любимые баллады отца, Флора крайне застенчиво и неуверенно решилась заговорить о живописи.

– Боюсь, что это очень сложное занятие, –  задумчиво сказала она, все еще сидя на музыкальном табурете, глядя перед собой и машинально перебирая черные клавиши, словно искала вдохновения в диезах и бемолях. –  Я не говорю о том, чтобы писать как Рафаэль, или Тициан, или кто-то из этих…

– Больших шишек, –  вставил Уолтер, видя ее затруднение.

Эти слова ее рассмешили и придали чуточку храбрости.

– …но хочется хотя бы сносно, для собственного удовольствия.

– Так вы пишете? –  с восторгом воскликнул молодой человек.

– Я этого не говорила.

– Нет, сказали! Молю, покажите ваши работы!

– Они просто ужасны! –  возразила Флора.

– Нет, уверен, они прекрасны, не хуже, чем у Розы Бонёр[10].

– О, вовсе нет! И там совсем нет животных.

– Я настаиваю, хочу незамедлительно их увидеть!

Отец позвонил и распорядился принести портфолио мисс Чамни. Отнекиваться было уже поздно. Не успела она собраться с мыслями, как папка лежала открытой на столе, и Уолтер Лейборн просматривал этюды, что-то тихо восклицая себе под нос, хмурясь и улыбаясь.

– Клянусь честью, все это очень талантливо! –  весело заключил он и стал показывать, что было не так, где проглядывал карандаш или же мазок кисти лег слишком плотно.

– Не следовало так спешить с цветом, –  сказал он, приводя Флору в отчаяние, ибо есть ли в жизни семнадцатилетней художницы другая отрада, кроме как перемазаться красками?

– Но карандаш –  это так скучно! –  запротестовала она, приподняв красивые брови.

– Вовсе нет, если уделить ему должное внимание, –  ответил мистер Лейборн, забыв, как пару дней назад сам выражал отвращение и нетерпение по поводу мускулатуры гладиатора. –  Если бы ваш батюшка позволил мне иногда забегать на полчаса и немного наставлять вас на правильный путь… и я бы одолжил вам несколько геометрических фигур для копирования. Для начала нужно научиться рисовать шар.

Флора просияла, но потом с сомнением взглянула на отца.

– Никаких возражений, –  сказал мистер Чамни. –  Предложите время, я буду дома и прослежу, чтобы Крошка была усердной ученицей.

Дело было тут же улажено, и кроме того, они договорились, что мистер и мисс Чамни на следующий день посетят студию мистера Лейборна.

– Возможно, вам будет интересно взглянуть на мастерскую трудолюбивого художника, –  сказал Уолтер, с особой гордостью упирая на это определение. –  И если вы окажете честь пообедать со мной, я организую все наилучшим образом, на какой способен жалкий холостяк.

Так сказал он с крайним презрением к своему положению, как будто был самым покинутым из обитателей Земли.

– О, папа, давай сходим! –  воскликнула Флора, радостно всплеснув руками. –  Я еще никогда не видела мастерской художника!

После этого приглашение было принято, так как мистер Чамни не желал ничего иного, кроме как потакать своей маленькой девочке.

Глава IV

Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,

И слишком юн, чтоб вовсе не желать.

Что даст мне свет, чего я сам не знаю?

«Смиряй себя!» –  вот мудрость прописная,

Извечный, нескончаемый припев,

Которым с детства прожужжали уши,

Нравоучительною этой сушью

Нам всем до тошноты осточертев.

Иоганн Вольфганг Гёте. Фауст[11]

После обеда в мастерской последовал другой, у мистера Чамни; уроки дважды в неделю, доверие, возраставшее ежедневно, пока через полмесяца такого быстрого сближения мистеру Чамни не пришла в голову внезапная идея познакомить своего нового друга Лейборна со старым, Олливантом. Забавная случайность, приведшая к их знакомству, несомненно, заинтересует доктора, как не могла не заинтересовать его романтическая идея, затаившаяся в отцовской голове в невысказанном виде.

И тут очень кстати Флора получила записку от миссис Олливант:

«Дорогая мисс Чамни! Почему бы вам меня не навестить? Возможно, мне следовало сказать, что я старая женщина (хотя это вы и сами могли увидеть), очень привязанная к домашнему очагу, так что не стоит ожидать от меня ответных визитов. Мы живем так близко друг к другу, и я думаю, что могу попросить вас время от времени коротать со мной вечера без дальнейших приглашений. Если ваш папа будет вас сопровождать, тем лучше. Доктор всегда будет рад его видеть.

Кстати, я слышала, что вы очаровательно поете, и не могу не попросить вас захватить ноты.

Искренне ваша,

Летиция Олливант».

«Получается, это доктор похвалил мое исполнение, –  удивилась Флора, –  а мне он тогда даже из вежливости ничего не сказал. Только смотрел своими серьезными темными глазами. Вот мистер Лейборн совсем не такой!»

Мистер Лейборн был вынужден сознаться, что у него тенор, и несколько вечеров было посвящено дуэтам из опер Моцарта.

– Отправимся на Уимпол-стрит сегодня же вечером, –  решил мистер Чамни, прочитав записку миссис Олливант.

– Хорошо, папа. Но что, если к нам зайдет мистер Лейборн?

– Ничего не попишешь, Крошка. Я всегда рад его видеть, однако не можем же мы все вечера торчать дома.

– Конечно, нет, папа, –  расстроенно ответила Флора, –  но у нас как раз начал получаться второй дуэт…

– У вас будет еще куча времени для дуэтов. Флора, мне просто кажется, что нужно рассказать доктору о нашем новом знакомом.

– А доктору какое до него дело, папа?

– Ну, во-первых, он мой старейший друг. А во-вторых, я считаю его практически твоим опекуном.

– Каким еще опекуном, папа? –  встревожилась Флора. –  Зачем мне опекун, если у меня есть ты?

– Пока что есть… Ох, нет. Просто… Понимаешь, люди ведь умирают…

– Папа, папочка! –  Флора кинулась к нему на грудь, прижавшись изо всех сил. –  Как ты можешь говорить такие ужасные вещи?

– Это естественный ход вещей, Крошка. Все мы смертны, рано или поздно это случится. Не пугайся, лапочка. Не то чтобы я уже собрался протянуть ноги, однако составил на днях завещание –  это обязанность каждого мужчины, понимаешь, милая? И назначил Олливанта твоим опекуном и попечителем. Лучше же пусть это будет он, чем кто-то еще, правда, Фло?

– Никто не лучше! Не хочу я ни опекуна, ни попечителя. Хочу только, чтобы ты был со мной.

– Так и будет, дорогая, сколько дозволит Господь. Ради нас обоих, пожалуйста, пусть это будет как можно дольше!

Захлебываясь рыданиями, Флора эхом повторила молитву.

Миссис Олливант приняла их в своей чопорной гостиной, где вещи неделями не сдвигались с места; стулья в темно-красных чехлах, выгодно купленные сельским врачом на местной распродаже, будто приклеенными стояли у стены; на столах –  те же бювары для документов и коробки с конвертами, ароматические флаконы и альбомы, которые Катберт помнил с раннего детства по резиденции в Лонг-Саттоне. Фигурки на каминной полке тоже были из тех времен, как и мрачные, черные с позолотой часы в псевдогреческом стиле периода французского консульства, такого же цвета подсвечники-сфинксы и рама висящего над камином зеркала, составлявшего пару с овальным зеркалом на другом конце комнаты. Пара хлипких пристенных столиков в обрамлении зеркальных полосок и заставленных чашками и блюдцами в восточном стиле, умостилась между длинными узкими окнами. Старинный брюссельский ковер с растительным узором, когда-то в оттенках маринованных овощей, теперь выцвел до светло-серых, желто-зеленых и грязно-коричневых тонов. В целом комната имела скудный и блеклый вид, но миссис Олливант считала ее красивой и не позволяла ни единой пылинке осесть на лакированных поверхностях столов и спинках стульев.

Когда доложили о приходе гостей, она в одиночестве сидела за рабочим столом и читала при слабом свете лампы под абажуром. После ужина сын уделил всего час на беседу с ней, а потом удалился в свой кабинет.

– Зажги свечи, Джеймс, и сообщи хозяину, что приехали мистер и мисс Чамни. Вряд ли звук другого имени способен отвлечь его от книг, –  любезно добавила она.

Слуга зажег пару восковых свечей в египетских подсвечниках, которые едва осветили каминную полку и слабо отразились в темной глубине зеркал.

Тусклая комната показалась Флоре унылой даже в сравнении с полупустыми гостиными Фицрой-сквер. Там жизнь была словно в походном лагере и не лишена очарования. А здесь каждый предмет говорил о минувших днях, людях, что давно умерли, о так и не осуществившихся надеждах, мечтах, оказавшихся пустыми, о невыразимой меланхолии, что приобретают обыденные вещи после того, как состарятся.

Миссис Олливант, как и окружавшая ее обстановка, будто бы принадлежала далекому прошлому. Она одевалась и укладывала волосы по моде Лонг-Саттона тридцатисемилетней давности. Ее темные волосы были частично спрятаны под накидкой из брабантского кружева –  свадебным подарком –  и скреплены черепаховым гребнем, когда-то принадлежавшим ее матери, как и аметистовая брошь на ажурном воротничке. Стального цвета шелковое платье было сшито так же скромно и невзрачно, как те наряды, что шила ей мисс Скиптон, главная лонг-саттонская портниха, когда она только вышла замуж. Ничто в ней не менялось –  время даже пощадило спокойное задумчивое лицо и практически не отметило ход тихих лет. Страсть не оставила морщин, а злоба –  уродливых отпечатков. Трудно было представить себе лицо, которое говорило бы о более спокойном существовании и безмятежной душе. И все же оно отражало необъяснимую меланхолию женщины, что жила лишь наполовину, чье существование было больше похоже на летаргию впадающих в зимнюю спячку животных, чем на пылкое изменчивое бытие теплокровного человеческого существа.

При виде Флоры она просияла в своей тихой манере, протянула руки, которые девушка приняла с некоторой застенчивостью, и поцеловала ее с более материнской нежностью, чем мисс Мэйдьюк.

– Как мило с вашей стороны, мисс Чамни…

– Прошу, зовите меня Флора, дорогая миссис Олливант!

– Да, разумеется. Как мило с вашей стороны, Флора, вспомнить о старушке…

– У меня не так много друзей, чтобы о вас позабыть. Но даже будь их гораздо больше, ничего подобного бы не произошло. Хотя у нас появился новый друг, папа вам сейчас о нем расскажет.

– Новый друг?

– Новый друг? –  эхом повторил голос у двери.

Обернувшись, они увидели доктора Олливанта, стоявшего там с серьезным внимательным видом. Он неспешно вошел в комнату как человек, утомленный дневной работой, и пожал руки гостям –  сначала Флоре, бросив быстрый, но испытующий взгляд на ее легко краснеющее лицо, потом ее отцу.

– И где это ты подцепил нового друга, Чамни? –  спросил он, опускаясь в свое любимое кресло, в то время как Флора по настоянию миссис Олливант сняла кокетливую шляпку и плюшевую шубку.

– «Подцепил»? Можно и так сказать. Все вышло совершенно случайно. Я же говорил тебе, что интересуюсь судоходством –  в пределах пары свободных тысяч, но тем не менее.

И Чамни рассказал свою историю, которую доктор выслушал с неописуемой серьезностью, словно тот признавался ему в преступлении, а он размышлял, как бы уберечь друга от каторги.

Флора наблюдала за ним с глубочайшим огорчением. Он не выказал ни единого проблеска энтузиазма, ни намерения поздравить их с приобретением этого сокровища –  молодого художника с чарующим тенором и искренне готового наставлять ее в искусстве рисования.

– Если хочешь моего честного мнения, Чамни, –  наконец сказал доктор, глядя на огонь в камине, а не на своего друга, –  то я считаю, что ты поступил очень глупо.

– Что?

– И очень неблагоразумно. Так близко сойтись с молодым человеком: открыть ему двери своего дома, сделать практически членом семьи лишь на том основании, что кто-то был его дядей, и даже не потрудиться навести справок о его характере или получить хотя бы отдаленные сведения о его прошлом. Кто он такой, этот мистер Лейборн –  так ты сказал? –  кроме как племянник некоего Джона Фергюсона, спившегося в дебрях Австралии?

– Я обязан Джону Фергюсону каждым пенни, который имею, –  пробормотал мистер Чамни.

– Может, и так. Но осмелюсь сказать, что и он был обязан тебе тем, что не потерял и не промотал каждое пенни, которое имел. В любом случае за этим Лейборном я не признаю права на твою благодарность. И позволь дать тебе совет: в недобрый час ты впустил этого проходимца в свой дом, –  так воспользуйся теперь первой же возможностью, чтобы вышвырнуть его оттуда. Разумеется, я выражаюсь фигурально.

– Надеюсь, что так! –  ответила Флора, чуть не плача от небывалого разочарования. Отсутствие участия и дружелюбия со стороны их старейшего друга оказалось тяжким ударом. –  Мистер Лейборн вряд ли позволит, чтобы его вышвыривали, даже папе. А по поводу проходимца… Очень жестоко и несправедливо с вашей стороны, доктор Олливант, говорить так о человеке, с которым вы даже не знакомы. Уверена: если бы вы увидели его мастерскую, то были бы совсем иного мнения. Там все так аккуратно, и упорядоченно, и, можно сказать, благородно, и множество самых сложных форм, прекрасно скопированных мелом. Он же показывал нам свои наброски. Помнишь, папа?

Мистер Чамни покивал. Сам он принял отповедь довольно смиренно. В конце концов, малыш Олливант нередко отчитывал его за неспособность к изучению Вергилия и леность ума по отношению к гиперболам и параболам двадцать два года назад.

Доктор взглянул на Флору с интересом и задумчивостью, отчасти пренебрежительно, как на глупого ребенка, отчасти заинтригованно, как на довольно занимательную молодую женщину.

– Замечательно, пусть так, –  сказал он. –  Будем считать, что молодой человек –  само совершенство.

– И он хорошо поет… –  пробормотала Флора.

– Как скажете. Не волнуйся, мама, мы с мисс Чамни не будем ссориться. Кстати, могу ли я попросить вас исполнить для моей матушки что-нибудь из старинных баллад, мисс Чамни?

– Прошу вас, зовите меня Флорой, –  смягчилась она от его почти принесенного извинения. –  Никто не говорит мне «мисс Чамни».

– Даже мистер Лейборн?

– Ну, если только он. Но он ведь молодой человек.

– Я полагаю, это имеет значение. Тогда буду называть вас Флорой или, если вы на меня уже не сердитесь, даже Крошкой, как ваш отец.

– Ну уж нет. Этого я позволить не могу: только папе можно называть меня всякими глупыми именами.

Вошел слуга с подносом и по приказу доктора зажег больше свечей на старомодном пианино. Миссис Олливант приготовила чай, используя чайник и заварник, которые были подарены ее мужу за умение возвращать здоровье лонг-саттонским больным. Она сделала это по-домашнему, на староанглийской манер, и была довольна, когда чай похвалили.

После чая Флора согласилась петь, но не так охотно, как всегда. Она не забыла недобрые слова доктора о ее художнике –  первом гении, с которым она познакомилась, первом человеке, кто так запросто рассуждал о Тициане, Рубенсе и Рейнольдсе[12], словно рисовал с ними бок о бок. И серьезные темные глаза доктора, часто обращавшие к ней спокойный испытующий взгляд, не внушали ей такого доверия, как во время его визита на Фицрой-сквер. Тогда он ей нравился, она ему доверяла и была готова открыть свое бесхитростное сердце как отцовскому другу. Сегодня она смотрела на него с новым чувством, почти сродни ужасу, думая, что, если Господь оставит ее сиротой, только он будет стоять между ней и опустевшим внешним миром как ее законный защитник, возможно даже –  тиран.