Свет между строк

Я запомнила его, потому что оно не жалость. Оно уважение.

Маленькое, тихое уважение к тому, что я —есть.

Иногда я вижу женщину из жёлтой комнаты.

Она приходит редко, но всегда узнаёт меня сразу, даже если я стараюсь не встречаться взглядом.

Садится рядом, раскладывает свои тетради и говорит:

–Как тебе здесь, Нова?

Я отвечаю:

–Нормально.

И впервые не вру.

Не потому что хорошо —просто больше не чуждо.

Я начинаю привыкать к себе.

Она кивает, записывает что —то в тетрадь —тонкие строчки, будто страхи, сложенные по полкам.

Потом улыбается. Не широко, но по —настоящему.

И мне становится легче.

Не потому что я верю в её улыбку, а потому что кто —то всё ещё верит в меня.

Вечером, когда все спят, я подхожу к окну.

Стекло холодное, как чужой лоб.

Я касаюсь его пальцем, и в отражении —я: бледная, с короткими волосами, чуть уставшая, но уже не призрак.

На стекле остаётся след дыхания —тонкий, почти живой.

Я пишу на нём своё имя: Нова.

Буквы дрожат, расплываются, исчезают.

Но след остаётся внутри.

Иногда я думаю, что имя —это не просто слово.

Это якорь, за который держишься, когда тебя уносит.

Пока оно во мне, я не растворюсь.

Рука заживает. Кожа натянулась, стала грубее, как новая корка на земле после дождя.

Иногда я провожу пальцем по ожогу.

Он тёплый, чуть шершавый.

Я думаю: странно, что боль можно приручить.

Она больше не рычит, не рвётся наружу, не ломает дыхание.

Просто живёт рядом —тихо, как старая собака, привыкшая к дому.

Школа при приюте —как отдельный мир.

Там даже воздух другой: пыльный, но бодрый.

Доска всегда пахнет мелом и мокрой тряпкой.

На подоконниках стоят кактусы в пластиковых стаканчиках —кто —то сказал, что растения приносят удачу.

Они живут, несмотря ни на что, и, кажется, именно поэтому их никто не выбрасывает.

Учительница иногда рассказывает истории —про птиц, которые всегда возвращаются домой, про звёзды, что рождаются в тишине.

Я слушаю, и где —то глубоко внутри начинает шевелиться мысль: может, я тоже смогу вернуться. Только не домой, а в себя.

Однажды один мальчик из старших подмигнул мне и сказал:

–Ты молчаливая, значит, наблюдаешь. Это опасно.

Я не ответила.

Он усмехнулся и добавил:

–С такими, как ты, лучше не связываться.

И ушёл.

А я подумала: может, впервые кто —то сказал это не как угрозу, а как факт.

В тот вечер одна из младших плакала.

Куклу, сшитую из тряпок, старшие порвали —просто потому что могли.

Маленькая стояла посреди комнаты, губы дрожали, глаза мокрые.

Все делали вид, что ничего не видят.

А я подошла.

Подняла голову.

–Отдай, —сказала я спокойно.

Они замерли.

Потом молча протянули куклу обратно.

Не потому —что испугались —а потому что почувствовали: теперь я не та, кто молчит.

Молчание перестало быть укрытием. Оно стало оружием.

Иногда я думаю о той девочке без имени.

О той, что пряталась в мусорном баке, зажимая рот руками, чтобы не выдать дыхание.

Я помню её запах —ржавчина, дым, мусор, страх.

Помню, как сердце билось так громко, что казалось, его слышно всем.

Она была маленькой, слабой, но именно она довела меня до этого окна, до этой парты, до слова Нова.

Я должна ей этим светом.

Пусть даже он холодный, как зимнее солнце —всё равно свет.

Время в приюте течёт вязко, как сироп.

Каждый день похож на предыдущий: подъем, завтрак, школа, проверка, ужин.

Но иногда между этими одинаковыми кусками дня проскальзывает что —то новое —взгляд, фраза, запах, от которых внутри становится чуть теплее.

Я учусь замечать это.

Учусь собирать крошки живого, как птица на снегу.

Зимой нам выдают варежки —разные, не парами.

На ногах резиновые сапоги, иногда не по размеру.

Мы стоим в очереди на прогулку, и пар от дыхания поднимается, как туман.

Дети смеются, пинают снег.

Кто —то падает, кто —то ругается.

Я стою в стороне и думаю: может, всё это —и есть жизнь, просто в черновике.

Однажды учительница дала нам задание —написать письмо самому себе.

Через год, сказала она, вы его откроете и прочитаете.

Я долго сидела над чистым листом.

Не знала, что сказать себе через год.

Потом всё же написала:

“Если ты всё ещё здесь —значит, смогла. Если ушла —не забудь смотреть вверх.”

Я сложила лист, положила в конверт и подписала: Нова.

И в тот момент впервые почувствовала, что моё имя —не просто звук, а дверь.

Возможно, даже выход.

Иногда ночью я думаю о доме, которого больше нет.

О стенах, где когда —то висели фотографии.

О запахе мыла, о тёплых руках, о смехе.

Но воспоминания —как плёнка, которая сгорает при свете.

Если смотришь слишком долго, остаются только обугленные контуры.

Теперь я редко думаю о прошлом.

Не потому —что забыла —просто не хочу больше жить в пепле.

Однажды утром я проснулась раньше всех.

Небо было серым, но сквозь облака пробивался тонкий луч.

Он падал прямо на мой стол.

Я взяла ручку и написала на полях тетради:

“Я —Нова.”

Просто, без точки, без украшений.

Эта строчка выглядела так, будто была здесь всегда.

И, может быть, в тот момент я наконец поняла:

я —не девочка без имени, не случайная выжившая, не чужая в белых стенах.

Я —та, кто научилась смотреть на огонь и не бояться, что он сожжёт.

Та, кто знает: боль можно приручить, слова можно вырастить, а себя —вернуть.

Теперь, если кто —то спросит, кто я,

я отвечу.

Не громко, не гордо, просто точно.

–Я —Нова.

И в этом ответе есть всё: пепел, снег, чернила, свет,

и та тишина, что когда —то спасла мне жизнь.

Глава 3. Девочка, которая учится быть собой.

С тех пор прошло два года.

Мне десять.

Два года —это будто вечность и миг одновременно.

В приюте время не идёт —оно шуршит.

Скрипит дверями, дышит пылью из старых батарей, бежит по утрам по линолеуму вместе с воспитательницей, пахнущей манной кашей и усталостью.

Иногда кажется, что время здесь стареет быстрее, чем люди.

Когда —то я считала шаги, чтобы не дышать громко.

Проверяла, сколько можно прожить, не издав ни звука.

Теперь считаю слова —и каждое слушается меня.

Они больше не кусаются, не обжигают, не прячутся в горле.

Я приручила их, как когда —то —боль.

Здесь всё стало знакомым.

До мелочей.

Краска, облупившаяся под подоконниками, напоминает острова.

Я знаю каждый трещащий звук пола в спальне, каждую ноту чайника на кухне, каждый запах —кислый, сладкий, пыльный.

Даже тишина после отбоя —своя, как старая песня, которую можно услышать только ночью.

Иногда воспитательница кричит на кого —то,

и голос её звучит, как ржавый ключ, проворачивающийся в замке.

Но никто не сердится на неё по —настоящему.

Здесь все кричат не от злости —от бессилия.

Я больше не прячусь.

Не потому что стала смелой.

Просто устала быть тенью.

Когда долго живёшь в тени, начинаешь понимать, что она не защищает —только делает холоднее.

Иногда достаточно просто выйти в свет и не упасть.

В один из вечеров, когда ужин уже закончился,

по коридору тянулся запах перловки и дешёвого какао.

Старшие спорили, кому мыть посуду, младшие шептались у двери.

Обычный вечер, без признаков катастрофы.

Но беда в приюте никогда не приходит громко —она крадётся.

Мальчишка из младших —Сэм, тонкий, светловолосый,

с глазами, которые всегда ищут разрешения жить, —

стащил лишнюю конфету.

Не из жадности —просто хотел спрятать для сестры,

она болела, кашляла ночами, и он думал, что сладкое поможет.

Но старшие всё равно заметили.

Всегда замечают.

Они окружили его у дверей.

–Делись, —сказала та, с короткими волосами, что любит порядок и власть.

Говорила спокойно, без угроз. Это и было страшнее.

–Или отдай всё.

Сэм прижал кулак к груди.

В глазах —не страх, а то, что идёт после:

усталость от страха.

Он стоял молча, как перед приговором.

Я подошла.

Не быстро —медленно,

так, чтобы каждый шаг был слышен.

Чтобы воздух успел понять, что я иду.

–Он взял не у вас, —сказала я спокойно.

Молчание повисло, густое, вязкое.

Кто —то хмыкнул.

Кто —то переступил с ноги на ногу.

Кто —то посмотрел на меня, как на человека,

который забыл, что здесь не принято вмешиваться.

Я стояла.

Не кричала. Не оправдывалась.

Иногда тишина звучит громче крика.

Воспитательница где —то за дверью ругалась из —за пропавшей тряпки,

чайник свистел —и всё это казалось далеким.

В этом шуме тишина между нами звучала как музыка.

Старшие переглянулись,

одна усмехнулась:

–Ну и держи своего героя. —

И они ушли. Просто так, будто всё само собой решилось.

Когда они скрылись, Сэм медленно раскрыл ладонь.

Там была помятая конфета в золотой обёртке.

Он протянул её мне.

–Хочешь?

Я покачала головой.

Пусть оставит себе.

Пусть будет что —то, что не отняли.

И всё же вкус победы был сладкий,

даже без сахара.

Через несколько дней в приют приехала она —

женщина из жёлтой комнаты.

Я узнала её сразу.

У неё глаза —как утренний чай:

тёплые, но не обжигающие,

и голос, в котором нет команд.

Она вошла без спешки, будто проверяла воздух.

Села рядом, как раньше.

На висках у неё появилось больше седины,

но улыбка осталась та же —усталая, тихая, настоящая.

–Ты выросла, —сказала она.

Я пожала плечами.

–Наверное.

Она достала из сумки тонкую зелёную тетрадь.

Положила на стол.

–Попробуй писать. Не для школы, не отчёт.

Просто то, что внутри.

Иногда, когда мы пишем,

мы перестаём бояться собственных мыслей.

Я взяла тетрадь.

Бумага пахла травой и пылью —

чем —то живым, не приютским.

Я не знала, что с ней делать,

но поблагодарила.

Вечером, когда все спали,

я достала тетрадь и села у окна.

Луна падала на страницы, превращая их в воду.

Я долго смотрела на чистый лист —

страшно было испортить его собой.

Ручка скользнула медленно,

буквы вышли кривые, будто спотыкались.

Но я писала.

“Сегодня я не испугалась.”

Я перечитала.

Просто фраза.

И всё же что —то внутри шевельнулось,

как птица, которую случайно разбудили.

Я продолжила:

“Каждый здесь прячется за криками.

Я —за тишиной.”

Стало легче.

Словно воздух внутри наконец выпрямился.

Стены вокруг —те же,

но между мной и ими появилась дистанция.

Тетрадь дышала,

а я —вместе с ней.

Тетрадь живёт рядом со мной, как ещё один обитатель спальни.

Иногда я кладу её под подушку,

иногда держу на коленях,

как что —то хрупкое и своё.

Сначала я писала редко —

пару слов перед сном,

чтобы не забыть, что день прошёл.

Теперь —почти каждый вечер.

Тетрадь пахнет чернилами и сном.

Каждый лист —как крошечная дверь,

через которую можно выйти наружу,

если тихо.

Иногда я записываю то, что вижу.

“На кухне новый чайник. Он свистит как человек, который не умеет петь, но старается.”

“Мальчик с прозвищем Рыжий сказал, что вырастет и станет пожарным. Все засмеялись. Только я —нет.”

“Воспитательница сегодня плакала. Не громко, но все слышали.”

Эти строки ничего не решают,

но помогают не раствориться в одинаковых днях.

Пока я пишу, я —есть.

Не номер, не фамилия в списке,

а человек, у которого рука дрожит не от холода, а от жизни.

Иногда я пишу про себя.

Почти не о прошлом —только о том, что чувствую сейчас.

Память —как дикая собака: если звать, может укусить.

Пусть спит.

“Иногда мне кажется, что я всё ещё пахну дымом.”

“Иногда я хочу быть прозрачной, чтобы никто не смотрел.”

“Иногда я смеюсь не потому что весело, а потому что так безопаснее.”

Я не перечитываю старые записи.

Пусть они останутся там, где появились —

в том вечере, когда я их написала.

Писать —это как шептать самой себе на ухо,

чтобы не забыть голос.

В приюте у каждого свои ритуалы.

Кто —то плетёт из ниток браслеты.

Кто —то рисует на стенах мелом,

и каждое утро эти рисунки стирают.

Но они всё равно возвращаются —

другие, но похожие.

Как мы.

Младшие любят слушать истории.

Они прижимаются друг к другу и ждут,

пока кто —нибудь начнёт рассказывать.

Обычно рассказывает Сара —девочка с родинкой на щеке.

Она выдумывает королевства, где нет приютов,

и там всех называют по именам, которых никто не забывает.

Я слушаю молча.

Иногда думаю, что, может, там, в её мире,

тоже есть я —с другой кожей, другим именем,

но с тем же ожогом на руке.

Иногда приходят новые дети.

Первые дни они молчат и смотрят по сторонам.

Я узнаю этот взгляд.

Так смотрят те, кто ещё не понял, жив ли он.

Воспитательница вводит их в спальню, показывает кровати, шкафчики.

Говорит привычно: —Здесь безопасно.

Я вижу, как дети кивают, но глаза их остаются настороженными.

Я помню этот страх.

Поэтому просто улыбаюсь им, коротко, без слов.

Иногда этого достаточно.

Однажды я заметила, что ожог на руке почти исчез.

Кожа стала ровной, светлой.

Если провести пальцем, чувствуется только лёгкий рельеф, как шрам от старого письма.

Я провожу по нему, и понимаю, что скучаю по боли.

Она была якорем.

Теперь её нет, и приходится держаться за что —то другое.

Я думаю: может, боль тоже устаёт,

и просто уходит, когда понимает, что больше не нужна.

Зимой в приюте всегда холодно.

Батареи шумят, но не греют.

Мы спим, укрывшись пальто, и всё равно мёрзнем.

Но в морозы воздух становится чище.

Можно дышать глубже.

Иногда я выхожу во двор и смотрю на небо.

Звёзды похожи на крошки сахара на чёрной скатерти.

Я думаю, что где —то там, наверху, тоже есть место, где моё имя звучит правильно.

Однажды вечером я открыла тетрадь и написала:

“Если бы можно было вернуться,

я бы всё равно выбрала жить.”

Сначала показалось, что это ложь.

Но когда перечитала —почувствовала, что это правда.

Не великая, не торжественная, а тихая, усталая, но настоящая.

Иногда женщина из жёлтой комнаты приезжает снова.

Привозит книги, карандаши, конфеты.

Садится со мной на лавку во дворе.

Мы молчим.

Она смотрит на снег, я —на её руки.

Те же, что когда —то держали мой пульс.

–Всё ещё пишешь? —спрашивает.

Я киваю.

–Что чувствуешь, когда пишешь?

Я думаю. Потом отвечаю: —Что я —не исчезла.

Она улыбается.

–Тогда продолжай. Даже когда не хочется.

Её слова звучат как благословение, хотя она не говорит громко и не делает жестов.

В тот же вечер я сижу у окна.

Луна тонкая, будто только что вырезана ножом из бумаги.

Я открываю тетрадь и пишу:

“Сегодня я чувствую, что живу не вместо кого —то,

а просто сама.”

Чернила ложатся мягко.

Я ставлю точку.

Маленькую, круглую, будто солнце в миниатюре.

И понимаю: эта точка —не конец.

Это дыхание.

Весной в приюте пахнет пылью и мокрой штукатуркой.

Снег сходит неохотно, оставляя после себя лужи,

в которых отражаются серые стены.

На подоконнике снова посадили лук —

воспитательница говорит, что зелень делает воздух чище.

Мы смеёмся, но всё равно смотрим, как растёт.

Иногда достаточно просто видеть, что что —то тянется вверх.

Я теперь старшая.

Те, кто был до меня, ушли —кто в новую семью, кто в другой город, кто просто исчез, как будто никогда не существовал.

Иногда про них вспоминают по именам, а иногда просто говорят:

–Помнишь того, с веснушками?

И всё.

Имя теряется, как мелкий звук в шуме.

Я боюсь забыться вот так —не умереть, а просто исчезнуть из памяти чужих.

Может, поэтому пишу.

В тетради уже почти не осталось чистых страниц.

Я стараюсь писать мельче, чтобы хватило подольше.

На полях —чернила, царапины, следы от слёз и чая.

Каждая запись —как след в снегу.

Я знаю, что со временем их заметёт, но пока они видны —я существую.

Иногда я перечитываю самое первое:

“Сегодня я не испугалась.”

И думаю, как просто это звучит.

И как трудно это сделать.

В приюте появился новый мальчик.

Сначала молчаливый, сжатый,

как зверёк, которого держат за хвост.

Его звали Кир.

Он не ел, не играл, не спал.

Воспитательница устала повторять:

–Всё хорошо, здесь безопасно.

Но он не верил.

Однажды ночью я проснулась —он стоял у двери, босиком, с комком одежды в руках.

Глаза —пустые, как лужи без отражений.

Я встала, подошла.

–Куда ты? —спросила.

Он не ответил. Только плечами дёрнул.

Я протянула ему тетрадь.

–Возьми. Просто подержи.

Он взял.

Не открыл, не читал. Просто держал, пока не задрожал подбородок.

Потом шепнул:

–Я не хочу, чтобы меня нашли.

–Тогда не прячься, —ответила я. —Просто будь.

Мы стояли молча, пока за окном не рассвело.

На утро он ел кашу и впервые улыбнулся.

Тетрадь вернул.

Сказал:

–Ты оставила там свет.

Иногда я думаю: может, всё, что мы делаем, —это просто передаём свет.

Частями, по чуть —чуть.

Чтобы хоть кто —то смог дойти дальше.

Я больше не боюсь своего ожога.

На солнце он блестит, словно кто —то вшил в кожу тонкую нить меди.

Я трогаю её пальцем, и думаю, что это не шрам, а знак:

“ты была там, и выжила.”

Летом приют пахнет пылью и жареным луком.

Мы поливаем двор из старых бутылок, строим крепости из ящиков.

Жизнь —странная, но настоящая.

Иногда я думаю о доме, которого нет.

Не с тоской —просто как о легенде.

Он где —то был, и, может, даже остался на фотографии, которую кто —то случайно сохранил в телефоне, но теперь это неважно.

Дом —это не место.

Дом —это когда тебе не нужно прятаться.

Осенью приходит письмо.

На конверте только надпись: “для Новы.”

Я держу его, не открывая.

Бумага плотная, тёплая, почерк —знакомый, женский.

Женщина из жёлтой комнаты.

Внутри —несколько строк:

“Ты выросла. Пиши дальше.

Не забывай смотреть на свет, даже если его немного.”

Я складываю письмо и кладу в тетрадь.

Теперь они живут вместе —как прошлое и настоящее, которые больше не воюют.

Зимой я снова сижу у окна.

На стекле —иней, тонкий, кружевной.

Я дышу, и он тает под моим дыханием.

За окном падает снег.

Белый, без следов, без звука.

Я открываю новую тетрадь —ту, что принесла женщина в прошлый приезд.

Чистая, зелёная, пахнет тем же, чем пахла первая —травой под солнцем.

Я беру ручку и пишу:

“Меня зовут Нова.

Я не тень.

Я не пепел.

Я —свет после пепла.”

И ставлю точку.

Но в этот раз —не как конец, а как пульс.

Иногда, когда ночь становится слишком тихой, я представляю девочку —ту, маленькую,

которая пряталась в мусорном баке.

Она всё ещё где —то там, внутри.

Я не прогоняю её.

Просто сажусь рядом.

Мы молчим.

Иногда делимся дыханием.

Иногда я шепчу:

–Всё, ты можешь спать. Я теперь сама справлюсь.

И она исчезает.

Не потому что забылась —просто больше не нужна.

Утром в приюте снова запах каши.

Чайник свистит, солнце режет глаза.

Я слышу, как дети смеются в коридоре, и чувствую, как что —то внутри тоже смеётся —тихо, но впервые без боли.

Я беру тетрадь, кладу ладонь на обложку, и чувствую под пальцами медленный, ровный ритм.

Это не сердце.

Это жизнь.

Моя.

Глава 4. Девушка, которая выбрала себя.

Город больше не казался чужим.

Он был шершавым, упрямым, шумным —но я знала каждый его ритм.

Я выросла в его трещинах, как трава, которой никто не ждал.

Он не принял меня —просто перестал замечать.

А иногда это лучше, чем быть любимой из жалости.

С утра улицы пахли пылью, кофе и бензином.

Трамваи стонали, как старики, сворачивая на поворотах.

Дворники в оранжевых жилетах шлёпали метлами по асфальту, сметая с земли остатки вчерашних луж и снов.

Магазины открывались медленно, словно город зевал после тяжёлой ночи.

Мне нравилось идти пешком.

Слушать, как город дышит.

Он был груб, но честен.

Здесь никто не притворялся добрым —каждый просто выживал.

Я шла мимо киосков с выцветшими вывесками, мимо подъездов, где подростки курили, мимо лавок, где старики спорили о политике, и думала: в этом хаосе я чувствую себя понятой.

От приюта остались только запах каши и старая зелёная тетрадь.

Я спрятала её на дне ящика —страницы пожелтели, но я всё ещё иногда открываю первую:

«Сегодня я не испугалась».

Слова дрожат, чернила выцвели, но они всё ещё звучат, будто я написала их вчера.

Меня так никто и не удочерил.

Да и не ждала я больше.

Обычно выбирают маленьких —тех, кто умеет смотреть снизу вверх и верить, что кто —то обязательно придёт.

Я перестала ждать рано.

Мать не помню вовсе.

Отец —смутное пятно, запах перегара и шорох шприцев на столе.

Иногда вспоминаю его руки —худые, дрожащие, и глаза, в которых уже не было человека.

Он пил, кололся, исчезал.

Возвращался с запахом чужого дома, садился у окна, и тень от бутылки падала на стену,

длинная, как упрёк.

Когда дом сгорел, я не плакала.

Не потому что была сильной.

Просто внутри не осталось тоски —только пустота, похожая на усталость.

Как будто я выдохлась задолго до того, как научилась говорить.

После приюта я выбрала единственное, что не могло предать —учёбу.

Книги были честнее людей.

Если ошибаешься —тебе показывают где, а не делают больно.

Я училась запоем, будто этим можно вымыть прошлое.

Сначала —школа.

Пыльные классы, гул голосов, запах мела и детских духов.

Я сидела у окна, смотрела, как за стеклом кто —то играет в снежки, и повторяла про себя формулы, слова, даты —как заклинания против страха.

Потом —конкурсы, олимпиады, всё, где можно было доказать, что я существую.

Пока другие мечтали о каникулах, я искала библиотеки.

Там пахло бумагой и пылью, а тишина была не угрожающей, а живой —словно сама слушала меня в ответ.

Я научилась прятаться не в углах, а в строках.

В книгах можно было быть кем угодно —и никто не требовал объяснений.

Грант в Колледж я получила не из милости.

Я ненавижу жалость.

Когда заполняла документы,

в графе «фамилия» вписала ту, что назвали полицейские —Харрис.

Они сказали, это фамилия матери.

Имя, рождённое из пепла, наконец получило якорь.

Холодное, простое, без украшений.

Мне подошло.

Город вокруг Колледжа был другим —не как приютская окраина.

Он пах кофе и дождём, а по вечерам гудел гулом машин,

словно внутри каждой улицы билось сердце.

Неон отражался в лужах, люди спешили, а я училась ходить среди них —

не теряя равновесия.

Здания Колледжа стояли старые, с лепниной и трещинами, но внутри всё сияло стеклом и светом.

Коридоры пахли мелом, парфюмом и кофе из дешёвого автомата.

Студенты смеялись, спорили, влюблялись, терялись.

Я держалась особняком —не из гордости, просто так было легче.

Мир стал слишком громким, чтобы в нём кричать.

Я слушала, наблюдала, впитывала.

Пусть говорят другие —я запоминала.

Тишина стала моим оружием.

Мне было двадцать, когда я поняла:

я перестала быть той девочкой из приюта.

Снаружи —да, изменилась.

Тёмные волосы спадали на плечи, кожа стала чуть смуглее от постоянных прогулок.

Глаза остались прежними —голубые, чуть темнее льда, в них больше не отражался свет,

только глубина.

Люди всё ещё видели во мне хрупкость, как будто одно слово могло разбить.

Но я просто перестала объяснять.

Кто хочет —поймёт без слов.

Иногда замечала взгляды.

Не потому что искала их —скорее, потому что они не умели проходить мимо.