Сделай мне красиво!

Дина Зарубина

Сделай мне красиво!

Глава 1.

Магистр внимательно проследил за движением кровяной капли по гладкому обсидиану. Хороший артефакт, действенный.

– Тут ведьма, совсем рядом. Смотрите внимательней.

В бельевой лавке в двух шагах что-то стукнуло, брякнуло, на порог вывалилась конопатая девчонка, под визги хозяйки помчалась за угол. Вслед ей неслись грозные крики толстой тетки.

– Ах ты, дура косорукая! Только вернись, Лотти, я тебя метлой отхожу!

Из двери приветливо махали кружевами панталоны и прочая нижняя женская одежка.

Магистр отвел глаза и брезгливо скривился. Разврат и пошлость! Доберется он до них еще!

Тетка ахнула и тут же склонилась в низком поклоне. Впрочем, как и все в этом углу рынка. Магистра хорошо знали и боялись.

– Ищите, братья, двое влево, двое вправо, трое со мной, – магистр проследовал дальше, провожаемый опасливыми взглядами.

***

Я сидела в курятнике, пережидая, пока гневные вопли стихнут.

Тетка криклива, да отходчива. Подумаешь, яйца варила, да на огне забыла! Ну, выкипели и поджарились, и к потолку прилепились… Да у меня такое через раз. Тетка ругается, что такой дуры никчемной свет не видывал, но я стараюсь, правда, стараюсь! Отвлекаюсь только часто. Оно само, честное слово!

Тетка меня кормит, поит, одевает… надо же ей затраты компенсировать? Ясное дело, работать надо! Помогать. Тетка сама чуть свет встает, по дому хлопочет. А у меня все из рук валится. Не знаю, почему. Вроде ни кривая, не косая, руки на месте, и слух, и зрение, а ровно сглазил кто.

Тетка меня даже к ученому докторусу таскала, изъян искала. Не нашел он ничего. Ух, и злилась тетка, говорит, уж за два-то серебряника непременно что-то найти должен был! Здоровая я телесно. И душевных отклонения патер Цецилий не увидел. Ходим в храм дважды в неделю, каждый день не находишься, кто в лавке тогда сидеть будет?

Вот мою пол. Хорошо мою, старательно тру мыльной щеткой каменные плиты, тряпкой протираю насухо. Кусочек, два кусочка… а потом, будто во сне, я смотрю на радужные пузыри, и они мне звенят песенку тихонько, а щетка сама шевелится, только слабо, я ее придавливаю, а она, будто щенок, вокруг меня скакать пытается, как за хвостом своим по кругу, за рукояткой вертится. Я засмеюсь громко, а тут и тетка прибежит, а на полу-то лужа грязная, полы нисколько не чище, и я вся в грязи, с мокрым насквозь подолом.

По кухне помогать и того хуже. Ножи свирепо косятся, тесто пыхтит неодобрительно, кастрюля ворчит, и во всех начищенных боках посуды отражаюсь я – лохматая, конопатая, некрасивая. Расплачусь от огорчения, тетка ворвется, а я так и сижу над луковицей, плачу и нисколечко овощей и не почистила, не нарезала.

Шитье и вышивка тоже не даются. Игла норовит больно уколоть, а бусины в шкатулке прячутся, глазками испуганно посверкивают. Катушки теряются, нитки путаются. Тетка ругмя ругается, нитки-то шелковые, дорогущие!

И в лавке меня не оставишь, потому что не видная я, мелкая и тощая, обходиться с покупательницами не умею, смешно им на меня смотреть. В бельевой лавке девушка должна быть миловидная, расторопная, чтоб с поклонами да щебетом принудила покупку сделать, да расплатиться чистым серебром, а то и золотом!

У тетки товар хороший, дорогой. Рубашечки тонкие, из прозрачного батиста, муслина, туали, шелковой кисеи, есть и попроще, полотняные и льняные, есть и зимние, теплые, из лодена и фланели, но все красивые до невозможности! С вышивкой, мережками, тонким кружевом по краю. Есть на каждый день, есть для первой брачной ночи соблазнительные наряды.

Тетка всем врет, что из Тара, Орвиля, Семинохии товар. Брешет. Дядька каждый сезон в монастырь ездит у излучины Надиши, две недели туда, три обратно, вот и привозит. Монашки ткут, шьют, кружева плетут, да помалкивают, кому сбывают.

Магистр всю торговлишку-то быстро прикроет. Не положено им зарабатывать! Хочешь делами крутить, золотом в карманах звенеть, не иди в монастырь, вот и весь сказ. Торговля и ремесло – это земное, а им надо о небесном думать. С одной стороны, вроде правильно, но ведь и кушать им надо, и одеваться, и храм поддерживать. Одним подаянием сыт не будешь. Далеко монастырь, дороги, считай, и нет. Кто его основывал, от людей бежал и хотел, чтоб не беспокоили его. Сначала мужская обитель была, потом женскую сделали, чтоб жен неугодных ссылать с глаз долой, в глушь далекую. Нет там ни единого поселения рядом. Захочет бежать кто построптивее – милости просим, волки не кормлены.

Но это я отвлеклась снова, на кружева любуясь.

Мне две вещи даются легко: кур кормить да красоту в доме наводить. Причем, не чистоту, а именно красоту. Куда стул поставить, куда стол, какие занавески повесить… Все то же самое, но начинает жить красота в комнате.

Тетка меня из приюта забрала, я своих родителей и не помню совсем. У нее тогда свои дети померли от мора, вот она и отправила за мной дядьку. Дядька огромный, шумный, нос у него, будто весло из бороды торчит. Я его боюсь, но его дома почти не бывает. В Самбуну за тканями ездит, ткани в монастырь привозит, оттуда товар забирает тетке на продажу. Дома, почитай, дней пять-семь в месяц проводит, а то и меньше.

Тетка мне комнатку под крышей выделила, как дядька меня привез, все причитала, что я не в их породу пошла, они все рослые, толстые, громкие, чернявые, а я мелкая и тощая. Рыжая. Ну, поплакала я дня три, уж очень мне страшно было в чужом доме очутиться. А потом стала потихоньку вокруг себя место украшать. Вижу, табурет не на месте, и зеркало на двери зря висит, неправильно оно там, нехорошо! Рядом дверь на чердак, а там мебели поломанной и барахла всякого навалом, я и порылась чуток в сундуках.

Тетка зашла и обомлела, до чего в моей каморке стало красиво! Я и коврик на стену нашла и половичок на пол, и качалку приспособила в угол. Полозья у нее поломанные, зато кресло само целое, красивое, с любовью сплетенное.

Тетка дядьку позвала, посмотрел он и вздохнул, обменялся с теткой взглядом непонятным.

– Может, оно и ничего, – прогудел гулко, да и только. – Кровь разбавленная.

Я ничего тогда не поняла. Не отругали и ладно.

А тетка давай меня к хозяйству привлекать, да к работам разным приспосабливать. Только ничего не выходило, ни пироги печь, ни на рынок ходить. Хотя уж чего проще, рынок – вот он, перед лавкой теткиной. Иди да купи, чего потребно. Недалеко и недолго. Тетка со мной неделю ходила, все показывала, где что, объясняла, что сколько стоит, у кого брать надобно, всех торговцев назвала по именам. А потом одну послала. Привела меня стража поздно вечером, всю зареванную, без денег и корзинки. Мне тогда лет десять было, не помню, кто корзинку выхватил и как денег лишилась, тоже не помню, я тогда с рыбами в чане разговаривала. Загляделась и заблудилась.

С того раза считали все меня малахольной, дурочкой непригодной. Тетка кричала и веником меня побила, а толку-то… Только хуже стало. Ровно ступор на меня находит, очнусь, а все сгорело, пролилось, сломалось, обрушилось.

Тетка слуг не держала, сама все справляла, пока она одна в доме, никто не жрет в три горла и не пачкает ни полы, ни скатерти. А я так и моталась не у дел. Стыдно было – не передать! За любую работу бралась, да все портила. Дармоедка и неумеха. Не на такое тетка рассчитывала, меня из приюта забирая. Соседи пороть советовали, да дядька их усовестил, что там бить, сказал, она с одного тычка помрет. Кара небесная, повод о смирении вспомнить, терпении и милосердии.

Но постепенно все стало налаживаться. Когда я не слушала, что мне скатерть в тазу шепчет, то и пятна отстирать удавалось, и метла слушалась. Она вообще покладистая была, сговорчивая. Добрая метла.

На рынок тоже ходить научилась. Вот иду за сыром, надо имя лавочника Михеля твердить, глаза в землю, а он уж меня сам увидит, ничего не спрашивая, кинет головку сыра в корзинку. Другие продавцы тоже, только корзинку протягивай. Знают меня на рынке, заблудиться не дадут. Иной раз и пирожок с яблоком сунут или леденец на палочке красный, сладкий.

В лавку мне тетка заходить запретила сразу, товар редкий, дорогой, не дай бог, грязными лапами дотронусь или порву чего! Но любопытно было – словами не передать! Проскользнула как-то за покупательницей дородной, да и зашла в лавку с парадного входа. Там такая корма, что таких, как я, троих можно в рядок поставить, не тесно будет.

Покупательница рассчиталась, да и вышла, а я осталась, рот разинув. Красота же! Кружево узорное, ленты яркие, вышивка такая, что глаза слепит. Тетка руки в боки уставила и уж воздуха набрала в грудь необъятную. Да я пискнуть успела:

– Тетя, вот ту рубашку надо наперед повесить, а эти панталончики перед окном…

Что им скучно, я не стала говорить, и так все кругом дурочкой считают. Панталончики любопытные, им охота было на улицу поглядеть, а сорочка от тоски тускнеть стала в темном углу.

Минутку тетка размышляла. А потом вдруг кивнула.

– Розовую рубашку три месяца уже продать не могу, дорогая слишком, – буркнула она. – Куда ее?

Ох, и ворчала тетка, ох, и ругалась! Длинной палкой с рогулькой по-новому товар развешивая. Мне прикасаться запретила. Так что стояла я посреди лавки, спрятав руки под передник, только указывала, что куда надобно повесить и положить.

– Не пойдет торговля, я тебя, Лотти, выпорю, как козу драную, – пообещала тетка, с лесенки спускаясь и пот утирая.

– Пойдет, тетечка, непременно пойдет! Разве вы сами не видите?

В лавке ровно светлее стало и просторнее. Будто и окно пошире стало и стены заново побелили.

В лавку заглянула любопытная соседка, булочница Марта. Булки все продала с лотка и мимо шла. Дверь в лавку открыта, отчего не заглянуть?

– Батюшки, Мирей, как у тебя красиво стало! Теренс новый товар привез?

– Привез, – кивнула тетка с достоинством. И мне кулак показала, чтоб молчала.

– Ах, какая сорочка! – в розовую так глазами и впилась.

– То баронам впору, Марта, шитье шелковое, не заглядывайся понапрасну!

Повздыхала Марта, полюбовалась, да ушла.

– Тетя, сорочка к Марте хотела…

– Что? – Тетка аж взвилась, а я сжалась вся. – Повтори!

– Тетечка, сорочка Марте к лицу была бы! – пропищала испуганно.

А тетка будто сдулась вся, нахмурилась.

– Вот значит, какой у тебя дар, Лотта.

– Дар? – я шарахнулась так, что об прилавок бедром стукнулась, аж слезы брызнули. Только недавно ведьму сожгли на Сыромятной площади. Не надо мне никакого дара! Тетка меня за руку схватила, протащила за прилавок, в кладовку, в угол меня загнала и нависла сверху, тяжко дыша.

– Чтоб никто, никогда! Никому такое не говори и не показывай!

– Тетя! Да я не знаю ничего! – запищала в страхе.

– Вот и не знай! Ни с кем не говори! А что интересное приметишь, так мне скажи потихоньку! Чтоб ни одна душа не знала! Сама знаешь, Орден рядом, магистр Теобальд ведьм чует.

– Ведьм? – я чуть сознание не потеряла от ужаса. Они же страшные и ужасные! Зло творят, порчу наводят, душегубицы и отравительницы!

– Ведьмой бабка твоя была, – бросила тетка. – От матери и передалось, стало быть! Через кровь, вестимо. А говорила я брату, что не нужно нам такое в семью! Гнать бы тебя, да некуда! И в приют обратно не возьмут…

– Тетечка! Миленькая! – слезы так и брызнули. В приюте куда как хуже, голодно и холодно, и спальня одна на двадцать девочек!

– Нира Мирей! – брякнули колокольчики над дверью.

Тетка тут же оказалась за прилавком, приветливо покупательнице улыбаясь.

Покупатели пошли косяком, без покупки никто не ушел, тетка вечером пересчитала и за голову схватилась. Месячную выручку за сегодня получила. Так что прогонять меня раздумала, и за ужином кусок пирога с мясом положила лишний. А розовую сорочку завернула и Марте отнесла. Подарок, сказала, к свадьбе. Уж как булочница счастлива была! Тетку все хвалили за щедрость, а подружки Марты от зависти себе такие же сорочки покупать кинулись. Даже не всем хватило, тетка мусоля карандашный огрызок, записывать заказы начала.

Так и повелось. Дядька товар привезет, я подскажу, как его положить- развесить, и носа больше не кажу в лавку. Подмету разве что перед входом, да мостовую намою щеткой с мылом. Это удавалось, потому что там отвлекаться нельзя, то мальчишки яблоком кинут гнилым, то лошадь проскачет, то собака кинется.

Мне уже шестнадцать минуло, а все так катилось гладенько. Тетка довольная, этаж надстроила, соседний участок купила, теперь у нас огородик свой был и курятничек небольшой. Куры меня хорошо приняли, вздорные они, но не злые, разговорчивые. Козу покупать решила тетка. Куском меня не обделяли, да только я такая тощая и осталась. Не в коня корм.

Тетку все за доброту превозносили, как же! Тупенькую племянницу терпит да кормит! Тетка хоть и кричала, и грозилась, и жаловалась, да пальцем меня не тронула с тех пор. Я так думаю, побаивалась. Но платья мне добротные справила, три штуки, синее, зеленое и коричневое, передники с рюшкой, чепчики с ушками, не хуже я других девушек была одета. Даже лучше! Одни панталончики с пятном у пояса оказались, то ли ткань с дефектом, то ли случайно пролили на него сок ягодный… другие со швом расползшимся, третьи чуток перекошены, немного, да не продать, так что и белье у меня было получше, чем у многих! Как у барышень знатных! Починила, отстирала.

И вот надо же, снова! Тетка попросила за яйцами приглядеть, а я замечталась, бульканье заслушалась. Сама не поняла, как сгорела плошка-то!

Выметнулась из дома, под теткин ор, да магистру чуть не под ноги! Взвизгнула, за угол кинулась. Отсижусь в курятнике, куры-то не братья орденские, на костер не сволокут.

Глава 2.

Магистр разочарованно прищелкнул языком. Неподвижно капля ведьминой крови замерла. Упустили. На всякий случай все лавки в округе обошли- осмотрели, не нашли ничего подозрительного. Ни на кого артефакт не сработал. Девку ту заполошную вытащили из курятника, дурочка она, все соседи подтвердили, живет у тетки из милости, ни к чему не пригодная, бесполезная. Без ума совсем. Испуганно глазами захлопала. Глаза самой свежей зелени, как листочки березовые, когда только распускаются по весне. Такие же у Руми были… Магистр усилием воли отринул воспоминания, вгляделся. Нет, ничего-то от Руми в той угловатой девчонке нет. И артефакт молчит.

Никого не забрав, орденцы рынок покинули. Утекла ведьма сквозь пальцев, растворилась в сутолоке. Будто заслонку сорвали с котла, тотчас зашумел рынок, забурлил вдвое громче.

– Иди домой, Лотти, не стой столбом, – приказала тетка.

Вижу, что и пот утирает, и губы чуть дрожат, перепугалась тетка не на шутку. Про меня и говорить нечего, ноги не держат, к стене дома прислониться пришлось.

– Тетечка, это кто был?

– Магистр Кристобаль Торрес, вместо отца Теобальда прислали, – вздохнула тетка. – Втрое его лютей, говорят. Молодой, ярый.

– Он красивый, – вдруг само с губ вылетело.

Тетка только ахнула, да меня полотенцем огрела по плечу. Враз в голове прояснилось. Что я несу? Хотя магистр, и правда, красивый мужчина. Высокий, ладный, кудри черные вьются до плеч, брови прихотливым изгибом над глазами карими, жаркими, будто костер… ой, туда и попаду, если дальше о таком думать буду!

– Дурища, как есть, – тихо проворчала тетка. – Ни с заду, ни с переду не наросло, а туда же, мужчин разглядывать! Ох, беда моя, горюшко! Видно, отправлять тебя надо!

– Куда, тетенька? – я от того страха не отошла, новый накатил.

– Ясное дело, в монастырь. Куда тебе, убогой, еще деваться? Раз на мужиков стала пялиться, беда уж рядом ходит.

Тетка дверь в лавку прикрыла, в заднюю комнату меня отвела.

– У ведьм такое в заводе, как подросла девка, надо ей с мужиком, ну… поваляться, сама понимаешь, не дура уж вовсе! Ему девичность отдать, тогда сила у нее пробудится, всполыхнет, да и развернется. А как проявится, тут как тут орденцы и будут. Сигналки у них на ведьмову силу-то настроены! В храм не войдешь, там на дверях артефакты стоят, распознают силу. И тебя схватят, и меня в придачу. Убираться тебе надо из города.

– Тетечка, миленькая, да как же? – залилась я слезами, мусоля передник.

– Лотти, мое слово твердое. В монастыре тебе схорониться – самое безопасное. Стены, чай, святые, никто там тебя не найдет и искать не станет. Мужиков нет, вот и проживешь свою жизнь спокойно, сколь отмерено. А в городе тебя оставить – тебе и мне голову сложить. Отплатишь мне, племяшка, значит, за доброту мою, костром с полешками. Поняла?

Что же тут непонятного? Слез, сколько не лей, а тетка дело говорит. Сучку течную на привязи удержать трудно, а ведьму тем паче. Подведу я ее под пытки, да на костер. Я уж ей и не говорила, а уметь куда больше стала! Сил прибыло. Сейчас и тряпка за меня пыль смахивает, и щетка сама пол трет. Не такая я уж бесполезная!

Давеча тетка меня в лавке оставила, в углу сидеть, потому что жена барона Роттерхайма уж очень баба гнусная, скандальная, угодить ей трудно, вот и катается по лавкам, себя потешить, злость выплеснуть, хотя и свои есть в замке швейки, и кружевницы, и вышивальщицы.

В теткину лавку ввалилась нира Розалия, как в свой нужник, на кресло плюхнулась, давай глазами шарить, к чему прицепиться, из-за чего скандал учинить. Тетка тоже не лыком шита, знают все кругом, что нира чай с тимьяном предпочитает, да пряники мятные, того и подала сразу. На меня глядит. А я что?

Нира злится, что барон другую любит, только той беде не помочь. Хоть во что вырядись!

Потянула я с полки сорочку яркую, лимонного цвета, райскими птичками расшитую. Сама она в руки прыгнула! А баронесса и замерла, гладит шелк, а на глазах слезы. Кавалер у нее был в юности, под лимонным деревом в любви признался, да птички тогда пели, только не вышло у них ничего, кто тот нищий шевалье, и кто дочка барона? А память осталась, вот и шарит по шелку баронесса, будто ослепнув, и улыбка на ее лице мечтательная.

Дюжину взяла сорочек-то баронесса Розалия! У тетки аж сердце зашлось, отпаивать пришлось настоем пиона. Она те сорочки за неликвидную заваль посчитала, цвет-то уж больно непотребный, такое впору девкам бордельным носить! Они поярче любят!

Однако, когда нира Сельма завернула, я тетке стопку белых сорочек протянула. Тетка глаза выпучила, а я киваю: «Бери, тетя, не сомневайся»! И в разврате ищут скромности порой, и стыд им, как приправа редкостная. Откуда стыд-то у бордельных девок? А ведь подумала нира Сельма, да купила две дюжины! Красные с черными лентами, зеленые с розовыми бантами тоже купила, а белые все в руках тискала, как память о невинности своей.

Если уж решила тетка от прибыли отказаться, и впрямь беда близко. Поэтому скоренько и сундук мне дорожный собрали, и дядька отдых свой сократил. Сразу в путь тронулся. Буквально следующим утром на рассвете. Догрызла его тетка ночью, убедила с рук племянницу сбыть.

Еще светать не начало, дядька уж и позавтракал, сундук мой погрузил, и коней запряг.

– Не держи зла, Лотти, не враги мы тебе, да деваться некуда. Срок упустим, все сгинем.

Я всхлипнула только, да в повозку полезла. Права тетка во всем, я им тоже зла не хочу. Поплакала, да и прикорнула на мешке с овсом, для лошадей запасенном. Попоной укрылась, да засопела в две дырочки.

Проснулась оттого, что повозка подскочила да лошадь заржала.

– Здорова же ты спать, Лотта, – неодобрительно прогудел дядька Теренс. – Ну, да в монастыре не заспишься, водой холодной обольют враз.

Я только вздохнула. В такое время хозяйки только вставать начинают, печи топят, а мы едем уже часа два. Живот заурчал от голода.

– Пирог возьми там в котомке, да в кувшине горячий отвар, не разлей только.

– Как там в монастыре?

– Да откуда мне знать? Люди везде живут, – равнодушно ответил дядька. – Меня дальше первого двора и не пускают никогда. Заезжаю за первую стену и жду во дворе, когда в окошко подадут тюки. Сестра-экономка со мной считает, ей к мирским можно выходить. Я развязываю, пересчитываю, да не все подряд, выборочно, потому как не обманывают монашки в счете.

– А порченую вещь запросто подсунуть могут, – поддакнула я. Кто же ожидает, что мужик будет в нижнем исподнем копаться? Уж так тетка разорялась тогда.

Дядька крякнул, да на меня сердито покосился.

– Ты жуй, да помалкивай.

– Молчу, дядюшка, – согласилась я.

Пироги тетка Мирей славные печет, с грибами, с картошкой, с жареным луком.

– Дядюшка, а не страшно тебе? Разбойники в лесу-то…

– Книжек начиталась? Даром, что дурочка, а грамоту осилила, – хмыкнул дядька. – Да откуда у нас разбойники возьмутся? Графский лесничий зараз перестреляет, если лиходеи заведутся. Дороги, почитай, нету, один я езжу, каждую кочку тут знаю. У меня найдется, чем встретить, кто вдруг покусится на повозку вздумает. Нам две недели ехать, сама увидишь, тут народ зажиточный, спокойный. В разбойники от нищеты да утеснений подаются, а граф хозяин рачительный, ни к чему, если людишки со своих мест срываться начнут. Не самому же ему сеять да пахать?

– Верно, – я даже рассмеялась.

Видела я графа в храме на празднике, такой пахать не сумеет. Ох, и богатый на нем был кафтан! А кружев сколько! Он поди, и поесть не сможет, не испачкавшись, кружева все пальцы закрывают. И графиня так была одета, будто богиня сошла с небес. Не носят люди такое шитье тонкое! Юный виконт в голубом камзоле, виконтесса в красном платье. Я разгладила подол своего коричневого платья с клетчатым отложным воротничком. Передник из той же клетки. Зеленое бы, да с атласной лентой в три ряда, ох и красота была бы!

Ехали мы потихоньку, разговоры разговаривали, а я вокруг смотрела. Раньше не приходилось мне выезжать никуда, а когда дядька забирал из приюта, ехали в почтовой карете, стиснутые чужими пожитками.

Хорошо, привольно! Птицы поют, в листве ветерок шелестит, цветами да травой пахнет. Не то, что в городе! Там дымно, шумно, суетно.

До монастыря уже день пути оставался, как неожиданно поваленное дерево на дороге очутилось.

– Накаркала, бестолочь! – дядька грязно выругался и тяжелый кнут подхватил. – Быстро спрыгивай с повозки да беги, что есть сил, может, и живой останешься.

Я второго раза дожидаться не стала, высунулась с задней стороны повозки, ящеркой стекла да сразу под куст развесистый спряталась, тут же, у дороги. Хороший куст, приветливый. Тряслась и слушала голоса грубые, смех недобрый. А потом свист кнута, крики яростные, и ржание лошадей.

На дорогу и выбираться не думала, там и сомлела от страха.

***

Поручению брат Освальд не удивился. Незаметный он, невзрачный, в толпе растворится, в тенях спрячется. Кого и посылать, как не его?

– Полагаете, магистр, там ведьма прячется?

– Не уверен, – магистр задумчиво потеребил подбородок. – Проверить надобно. Там артефакт работать перестал.

– Да, магистр. Помню то место.

– Поспрашивайте аккуратно у людей, девушка мне показалась странной, не спугните только. Если удастся, с ней побеседуйте. В храме поговорите. Ну, да вас учить не надо, не впервой.

Брат Освальд поклонился, да и пошел себе из дома орденского, поглядывая на небо, не собрался бы дождь.

– Мирей и Теренс? – удивился старый патер Цецилий. – А что с ними не так? Его-то я редко вижу, в разъездах он, а жена храм посещает исправно, жертвует, все обряды выполняет. Ничего не могу сказать плохого, добрая прихожанка. Девушку я смотрел, не увидел ничего темного.

– Почему смотрели-то, патер? – напрягся брат Освальд. – Основания какие?

– Мирей просила девочку поглядеть. Особенная она… за дурочку многие считали, но не дурочка она! Я ее сам читать выучил. Она так на книгу смотрела, что я буквы-то ей и показал, а она запомнила с первого раза. Не каждый школяр в нашей школе так способен! Книжки давал ей, брала, читала, не только картинки смотрела. Я спрашивал. И не ленивая, и старательная, не знаю даже, как сказать… рассеянная она, в облаках витает. Вроде тут, а вроде и нет. А как скажет что, так хоть стой, хоть падай. Устами ребенка истина глаголется. Сказала как-то, что святой холодно, – патер смущенно кашлянул. – Ну, мы плащ-то и надели, так оно красивей вышло. И предстоящий похвалил.

Брат Освальдо посмотрел на статую святой Секлетеи, одетую в бархатный красный плащ, красиво задрапированный крупными складками.

– Так может, благословение на ней, учить надобно?

– Не было на ней благословения, я проверял, – обидчиво поджал губы старый патер. – На моих глазах ведь выросла. Кто блаженной считает, кто дурочкой ущербной. Но безобидной, нет в ней темноты или зла. По дому она ни в чем не приспособлена, как ребенок малый. Да видно, все же и не в тягость тетке была. Той поди, одиноко, пока муж в разъездах вечных. Все живая душа рядом. У Мирей свои-то детишки померли в моровое поветрие, и девушке хорошо.