Жёсткий секс. Задний вход

– Таня… – она тихо положила руку ей на плечо, её прикосновение было тёплым, но невыносимым. – Плачь. Тебе станет легче.

Таня медленно повернула голову. Она посмотрела на руку Наташи, затем на её лицо, и в её взгляде не было ничего, кроме ледяной пустоты.

– Убери руку, – прошептала она. Голос был тихим, но в нём звенела сталь, острая и холодная, как лезвие, готовое резать.

Наташа отпрянула, словно ужаленная, её рука задрожала, но она не сказала ни слова, лишь отступила, растворяясь в серой толпе скорбящих.

Таня снова уставилась на гроб, опускаемый в землю, в чёрную пасть могилы, которая проглатывала всё, что у неё осталось. Она пыталась. Пыталась заставить себя чувствовать. Она вспоминала, как Лена, совсем маленькая, дарила ей криво нарисованную открытку, её пальцы, липкие от клея, дрожали от гордости. Как они вместе смеялись над каким-то глупым фильмом, лёжа на старом диване, укрытые одним пледом. Как Лена, уже взрослая, говорила ей с мягкой тревогой: «Тань, ты стала какой-то колючей. Я тебя люблю всякую, но… будь осторожней, ладно?»

Ничего. Ни слезы, ни кома в горле. Только всё та же пустота. Глухая, немеющая, абсолютная, как бездна, в которую она падала всё глубже. И осознание, страшное и окончательное, как приговор: она не может плакать. Механизм, отвечающий за слёзы, за боль, за горе, в ней сломался. Он атрофировался за годы, когда она приучала себя не чувствовать ничего, кроме злости и презрения, когда строила вокруг себя стены из льда и стали, чтобы никто и ничто не могло пробиться внутрь.

Она не просто потеряла сестру. Она обнаружила, что потеряла саму себя. Ту, что способна горевать. Ту, что способна любить. И эта потеря была страшнее любой могилы, потому что она была живой, но мёртвой внутри.

Когда гроб скрылся в земле и все начали расходиться, к ней подошёл Алекс. Он молча вручил ей белую розу, её лепестки были холодны, как её сердце. В его глазах не было ни страха, ни подобострастия. Было только понимание. И это было невыносимо, как солнечный свет, бьющий в глаза после долгой тьмы.

– Уходи, – сказала она ему, и голос её наконец дал трещину. Но не от горя. От ярости. Ярости на саму себя, на эту пустоту, которая пожирала её изнутри, не оставляя ничего, кроме пепла.

Она осталась у могилы одна. Дождь мочил её дорогой костюм, волосы, лицо, его капли были холодны, как её душа. Она сняла очки, позволяя воде стекать по щекам, словно поддельным слезам, которые она не могла пролить. Но это был обман. Дешёвая подделка, как всё в её жизни.

Она наклонилась, взяла горсть влажной, холодной земли и сжала её в кулаке. Грязь забилась под её идеально обработанные ногти, пачкая то, что всегда оставалось безупречным.

– Прости меня, Лена, – прошептала она в пустоту, её голос был хриплым, как ветер над могилой. – Прости, что я даже не могу по-человечески попрощаться с тобой.

Но ответа не было. Был только ветер, дождь и всё та же ледяная, безмолвная пустота внутри, которая стала её единственным спутником. Какая-то часть Тани умерла вместе с сестрой, но насколько велика эта часть, она не могла осознать в этот трагический момент. Она знала только одно: то, что осталось, было лишь оболочкой, тенью той, кем она когда-то была, и эта тень не знала, как жить дальше.

Глава 6. Зеркало для героя

Время, которое остановилось, нельзя было ничем заполнить, и то, что помогало раньше – власть, контроль, холодный расчёт – перестало работать, как сломанный механизм. Таня вернулась на работу через неделю после похорон, словно солдат, поднимающийся из окопа после сокрушительного поражения. Та самая неделя, которую она провела в ступоре, запивая дорогим виски одиночество в своей пустой, огромной квартире, где каждый угол был пропитан тишиной, тяжёлой, как могильный камень. Она вошла в здание телеканала с высоко поднятой головой, в безупречном чёрном костюме, с макияжем, скрывающим следы бессонных ночей и тёмные тени под глазами. Она была Таней – главным продюсером. Несокрушимой. Железной леди, чья броня не знала трещин. Или так ей казалось.

Но что-то изменилось, незаметно, но неотвратимо. Сотрудники не просто расступались перед ней, как прежде, с опаской и почтением – они отворачивались, спешно закрывали двери кабинетов, их шёпот затихал, когда она проходила мимо, но в этом молчании чувствовалась не только боязнь. Воздух был пропитан чем-то новым, едким, как запах предательства – злорадством, которое витало вокруг, словно ядовитый туман.

Ольга, её новая ассистентка, встретила её бледной и дрожащей, словно перед ней был не человек, а призрак, чьё присутствие леденило кровь. Она была наслышана о Тане, о её холодной, безжалостной натуре, но когда столкнулась с этим взглядом – острым, как лезвие, – её на мгновение парализовало.

– Таня Васильевна… Вас ждут в кабинете у председателя совета директоров. Немедленно.

– По какому вопросу? – холодно спросила Таня, снимая пальто с небрежной грацией, словно её сердце не сжалось от дурного предчувствия.

– Я… я не знаю, – девушка опустила глаза, её голос дрожал, как тонкая нить, готовая порваться. – Но там… Там всё руководство холдинга.

Таня почувствовала, как по спине пробежал холодок, тонкий, но острый, как игла. Но она подавила это ощущение, сжала его в кулак, как делала всегда. Она справилась с худшим – с потерей Лены, с пустотой, которая разъедала её изнутри. Что они могут сделать ей? Что могут с ней сделать – убить? Эта мысль, мрачная и горькая, мелькнула в голове, но она отмахнулась от неё, как от назойливой мухи. Её броня была крепка. Или так она думала.

Кабинет председателя был полон, воздух в нём был тяжёлым, как перед грозой. Сидели все: и Виктор Петрович, избегающий её взгляда, прячущий глаза, словно стыдился самого её присутствия; и Кирилл, чьи губы кривились в едва заметной усмешке; и другие важные лица, чьи имена она едва помнила, но помнила время с ними, проведённое наедине, в тишине кабинетов и гостиничных номеров, где власть смешивалась с чем-то более тёмным, более опасным. Во главе стола восседал сам председатель, суровый мужчина лет шестидесяти, чьё лицо было вырезано из камня, а взгляд – холоден, как зимний ветер.

– Таня Васильевна, садитесь, – сказал он без предисловий, его голос был твёрд, как удар молота.

Она села, сохраняя маску безразличия, её спина была прямой, как стальной прут, а руки спокойно лежали на подлокотниках. Но внутри что-то дрогнуло, как треснувшее стекло.

– Чем могу быть полезна? Если это о квартальном отчёте, он будет на вашем столе к обеду.

– Это не об отчёте, – председатель отодвинул от себя планшет и повернул его к ней с холодной, почти театральной точностью. На экране застыло видео. Очень чёткое. Её кабинет. Она, стоя на коленях перед Кириллом. Её унизительная поза, его торжествующее лицо, полное мрачного удовлетворения. – Это о репутации. Репутации канала, который вы, судя по всему, считали своим личным борделем.

Таня онемела, её кровь застыла в жилах, как лёд. Она смотрела на экран, не веря глазам, её разум отказывался принимать то, что видели глаза. Это было невозможно. Это было её оружие, её тайна, её власть. И теперь это было выставлено напоказ, как трофей врага.

– Это… подделка, – выдавила она, но голос предательски дрогнул, как струна, натянутая до предела.

– Увы, нет, – Кирилл не смог сдержать ухмылки, его глаза блестели от злорадства, как у хищника, почуявшего кровь. – Сергей Игоревич, прежде чем уйти, оставил нам целую коллекцию таких… домашних видео. Очень поучительных. Здесь и вы с Виктором Петровичем в его кабинете, и вы с тем молодым оператором… Как его? Алекс. И ещё несколько… ярких моментов.

Она перевела взгляд на Виктора Петровича. Он смотрел в окно, его шея и уши были густо-красными, словно от стыда или страха, но он не осмелился встретиться с ней глазами. Предатель. Трус. Она сжала кулаки под столом так, что ногти впились в кожу.

– Мы не моралисты, Таня Васильевна, – продолжил председатель, его голос был холоден, как сквозняк в заброшенном доме. – Но мы – бизнес. И когда компромат на ключевого сотрудника гуляет по всем медиа, это бьёт по акциям холдинга. Это бьёт по доверию. Вы стали угрозой стабильности.

– Я подняла этому каналу рейтинги на тридцать процентов! – выкрикнула она, вскакивая, её голос дрожал от ярости, дикой и беспомощной, как зверь, загнанный в угол. – Я сделала из него золотую жилу! А вы… Вы судите меня за мою личную жизнь?!

– Ваша «личная жизнь» была инструментом карьерного роста, и мы это понимаем, – холодно парировал председатель, его взгляд был как нож, вонзающийся в её броню. – Но теперь этот инструмент обратился против нас. Против вас. Пакет документов уже у всех ведущих СМИ. К полудню об этом будут знать все. Мы не можем рисковать.

Он положил на стол конверт, его движение было медленным, почти ритуальным, как приговор палача.

– Ваше заявление по собственному желанию. И подписанное соглашение о неразглашении. Вам даётся час, чтобы очистить ваш кабинет. Охранник проводит вас.

Мир повалился на бок, закружился, как в кошмарном сне. Она стояла, опираясь о спинку стула, чувствуя, как пол уходит из-под ног, как её империя рушится, как песочный замок под натиском волн. Она проиграла. Проиграла тому самому Сергею, которого считала ничтожеством, которого раздавила, как насекомое. Её оружие – её тело, её власть, её способность манипулировать – обратилось против неё, как отравленный клинок. Зеркало, в котором она так любила рассматривать своё идеальное отражение, вдруг показало ей уродливую, жалкую картинку, от которой хотелось отвернуться, но не было сил.

– Все свободны, – сказал председатель, его голос был финальным ударом. Люди начали выходить, не глядя на неё, их шаги звучали как барабанная дробь на казни. Кирилл, проходя мимо, тихо бросил, его слова были пропитаны ядом:

– Надеюсь, трон был того стоит, королева.

Она осталась одна в огромном кабинете. Тишина была оглушительной, как после взрыва, когда в ушах звенит пустота. Её сердце колотилось, но не от страха, а от жгучего, разъедающего унижения, которое сжигало её изнутри.

Она дошла до своего кабинета как во сне, её шаги были тяжёлыми, словно ноги налились свинцом. Дверь была уже открыта, словно её ждали, словно её падение было неизбежным. Охранник, мрачный мужчина с каменным лицом, стоял рядом, как страж у врат ада. Ольга, не поднимая глаз, складывала её вещи в картонную коробку, её движения были быстрыми, почти паническими.

– Я сама, – прошептала Таня, её голос был хриплым, как после долгого крика.

Ольга кивнула и вышла, оставив её наедине с охранником, чьё присутствие давило, как тяжёлый груз.

Таня медленно обвела взглядом кабинет. Её империя. Её трон. Её крепость, которую она строила годами, жертвуя всем – дружбой, любовью, человечностью. Теперь это было лишь пустое пространство, холодное и чужое, как заброшенный храм, где больше не молятся богам.

Она собрала свои вещи в коробку. Дорогие ручки, дизайнерские безделушки, несколько документов – всё это вдруг стало казаться чужим, ненужным хламом, как осколки разбитой короны. Её руки дрожали, но она не позволяла себе сломаться, не здесь, не сейчас, не перед этим безмолвным свидетелем её падения.

С коробкой в руках она вышла в коридор. Охранник шёл за ней в двух шагах, как тень, как напоминание о её бессилии. Мимо проносились сотрудники, их лица были пустыми, их глаза отводились в сторону. Никто не посмотрел ей в глаза. Никто не попрощался. Она была призраком, невидимой, стёртой из их мира, как ошибка, которую нужно исправить.

В лифте она достала телефон, её пальцы дрожали, как осенние листья на ветру. Набрала номер Наташи. Трубку сбросили после первого гудка, и этот звук был как пощёчина. Она набрала номер Алекса, её последнюю надежду, её последнюю соломинку. Он ответил, но его голос был холодным и отстранённым, как зимний день.

– Таня, я на съёмках. Что тебе?

– Алекс… – её голос сорвался, как треснувший лёд, обнажая бездну под ним. – Мне… нужно куда-то прийти.

– Я думаю, это не лучшая идея. После всего, что было… После того, как ты выгнала меня в день похорон твоей сестры… Думаю, нам лучше не общаться.

Он положил трубку, и этот звук был как финальный гвоздь в крышку её гроба.

Она стояла на улице под холодным осенним дождём, с картонной коробкой в руках, как героиня дешёвого фильма после увольнения, где всё рушится в один момент. Дождь стекал по её лицу, смешиваясь с горькой солью, которой она не могла пролить. Такси? Куда? В её пустую, безжизненную квартиру? В тот мавзолей, который она сама себе построила, где каждый угол был пропитан одиночеством, где стены хранили эхо её былых побед, но не могли укрыть от боли?

Она посмотрела на своё отражение в мокром стекле двери. Размытое, искажённое лицо. Не королева. Не победительница. Даже не красавица. Просто женщина. Одинокая, сломленная, выброшенная за ненадобностью, как старая вещь, потерявшая свою ценность.

Она осталась совершенно одна. Без работы. Без друзей. Без семьи. Без любви. Со своей безупречной, ужасающей пустотой внутри, которая стала её единственным спутником. И впервые за много лет она почувствовала не ярость, не жгучую ненависть, а страх. Тихий, пронизывающий страх, как холодный ветер, проникающий под кожу, от осознания того, что зеркало наконец показало правду. А правда была уродливой, как шрам, который нельзя скрыть, как рана, которая никогда не заживёт.

Глава 7. В поисках призрака

Дни сливались в одно серое пятно, бесформенное и тяжёлое, как мокрый асфальт под осенним дождём. Таня просыпалась в своей пустой квартире, смотрела на потолок, где тени от штор рисовали узоры одиночества, и не находила причин вставать. Деньги у неё ещё были – солидные отступные и накопления, спрятанные в холодных цифрах банковских счетов. Но смысла тратить их не было. Её мир, выстроенный с таким трудом, рухнул, обнажив пустыню, где не росло ничего, кроме колючек боли и сожалений.

В ней ещё теплилась капля того самого упрямства, что когда-то помогло ей подняться со дна, как фениксу из пепла. Если она не могла умереть, значит, нужно было попытаться жить. Но как? Как жить, когда внутри – лишь эхо пустоты, а сердце – как замёрзшее озеро, где не плещется ни одна волна?

Однажды утром, после многочасового секса с очередным старым знакомым, который знал её как просто "художницу" – маску, которую она надевала для статусности, чтобы скрыть свою истинную натуру, – она лежала в смятых простынях, чувствуя лишь усталость тела, но не души. В отчаянии она набрала в поиске: «психолог, эмоциональная тупость, депрессия». Её пальцы дрожали, как осенние листья, но она продолжала, словно цепляясь за последнюю соломинку.

Нашла сайт с приятным дизайном и фотографией мужчины в белом халате, лет сорока, с умными, спокойными глазами, которые, казалось, видели всё, но не осуждали. Эдуард. Записалась на приём. Не из-за веры в успех, а от безысходности, как на последнюю инстанцию, как на исповедь перед неизбежным концом.

Кабинет Эдуарда пах кофе и лавандой – запах, который мягко обволакивал, но странно контрастировал с его мужественными скулами и твёрдым взглядом. Мягкий свет лился из настольной лампы, книги на полках создавали ощущение уюта, удобное кресло приглашало расслабиться. Ничего клинического. Ничего пугающего. Это место было как островок в бушующем море её хаоса, и Эдуард казался ей своим, хотя она не могла понять, почему.

– Расскажите, что привело вас ко мне, Таня, – сказал Эдуард. Его голос был тихим, но в нём не было ни подобострастия, ни жалости, только ровная, почти гипнотическая глубина.

Он старался говорить ровно, без чётких интонаций и ударений, почти шёпотом, словно боялся спугнуть её откровенность. Таня, сидя в кресле, сжав руки на коленях так, что костяшки побелели, пыталась говорить отстранённо, как рапортовала на совещаниях, – о карьере, о предательствах, о тактике выживания, о смерти сестры, о пустоте, которая стала её единственным спутником…

– Я не могу плакать, – вдруг вырвалось у неё, и она сама удивилась этой фразе, как будто кто-то другой произнёс её за неё. – Моя сестра умерла. Я стояла на её похоронах и не могла выдавить из себя ни слезинки. Я… Я будто смотрю плохое кино. Я понимаю, что должно быть больно, но… ничего нет.

– А что вы чувствуете вместо боли? – спросил Эдуард, его взгляд был внимательным, но не давящим, как луч света, проникающий в тёмную комнату.

– Ничего. Пустоту. Иногда… злость. На себя. На всех. Но в основном – ничего. Как будто я смотрю на мир через толстое стекло, – её голос дрогнул, но она быстро взяла себя в руки, не позволяя слабости прорваться.

– Вы говорите, что использовали секс как инструмент. А сейчас? Есть ли у вас потребность в близости?

Таня горько усмехнулась, её губы искривились в циничной гримасе.

– Потребность? Нет. Но я читала, что это… что это может помочь. Гормоны, эндорфины. Может, если я попробую с кем-то… это разбудит во мне что-то. Как укол адреналина в остановившееся сердце.

Эдуард внимательно посмотрел на неё, его глаза были как зеркало, в котором она видела свою усталость, но не осуждение.

– Таня, близость, построенная на отчаянии, редко приводит к исцелению. Это может быть ещё одной формой саморазрушения.

– А у меня есть другие варианты? – резко спросила Таня, её голос зазвенел, как натянутая струна. – Ждать, пока само рассосётся? Я уже ждала. Становится только хуже. Я скоро сдохну, – она сказала это с таким надрывом, что Эдуард тут же предложил ей стакан воды, стоявший на столе, словно пытаясь смягчить её боль.

– Спасибо, – сделав глоток, она попыталась продолжить свои слова, но они пропали, растворились в пустоте, как дым.

В порыве отчаяния она раздвинула ноги, решив соблазнить психолога, проверить, сможет ли её старое оружие сработать хотя бы здесь. Но Эдуард, взглянув на неё, не проявил никаких эмоций, его лицо осталось непроницаемым, как каменная стена. Это было настолько сильным ударом по её и без того треснувшей броне, что она тотчас пришла в себя, выпрямилась и попыталась изобразить невинность, но и это не повлияло на него.

"Этот хрен довольно крепкий, похоже, насмотрелся на таких дурочек, знает приёмы," – подумала она с горькой насмешкой над собой, чувствуя, как унижение жжёт её изнутри.

Она вышла на улицу со странным чувством – как будто её вывернули наизнанку, обнажив всё, что она так тщательно прятала. Секс, который она использовала как отмычку ко всему – к власти, к контролю, к иллюзии жизни, – не сработал. Её оружие дало осечку, и это было больнее, чем она ожидала.

Но она была не из тех, кто быстро принимает чужое мнение. Её не исцелили, но ей дали имя её болезни. «Эмоциональное выгорание». «Посттравматическое расстройство». Звучало так научно, так безлично, как диагноз, который можно приклеить на лоб и забыть. Но сути не меняло. Она была сломана, и никакие ярлыки не могли склеить её обратно.

В тот же вечер она пошла в соседний бар, где когда-то заключала контракты и где всегда было с кем познакомиться, с кем утопить свою пустоту в дешёвом флирте и дорогом алкоголе. Она надела короткое чёрное платье, облегающее её фигуру, как вторая кожа, сделала безупречный макияж, нарисовав на лице маску соблазнительницы. Но за этой маской не было ничего. Она была пуста внутри, как выгоревший дом, и всё ждала, что кто-то зажжёт в ней огонь, наполнит её новой жизнью, а не просто мимолётным жаром.

К ней почти сразу подошёл мужчина. Крепкий, уверенный в себе, с дорогими часами, которые блестели на запястье, как символ его власти. Игорь. Владелец сети ресторанов, который, как оказалось, любил посещать чужие заведения, чтобы подмечать что-то новое для себя. Они разговорились. Он был напористым, прямолинейным, его слова были как удары, но в них не было подлости. Ему понравилась её холодность, он принял её за загадочность, за вызов, который хотел разгадать.

Таня блестяще сыграла роль невинной и неопытной девушки, которую бросил парень, её голос дрожал в нужных местах, глаза томно опускались, улыбка была мягкой, но многообещающей. Она играла свою старую роль, как актриса, знающая каждый жест, каждую реплику. Улыбалась, кивала, бросала двусмысленные взгляды, касалась его руки в нужный момент. Внутренним взором она наблюдала за собой со стороны, как режиссёр за актрисой, отстранённо отмечая: «Вот сейчас нужно коснуться его руки. Вот сейчас – томно опустить взгляд. Сказать это. Сделать то».

Они оказались в его квартире-пентхаусе с видом на ночной город, где огни мигали, равнодушные к её внутренней тьме. Всё было так, как раньше. Дорого, стильно, бездушно, как декорации для сцены, где разыгрывается пустая страсть.

– Ты невероятна, – прошептал он, срывая с неё платье, его руки были грубоваты, но умелы, как у человека, привыкшего брать то, что хочет, без лишних сомнений.

Таня отвечала ему страстными поцелуями, которые были пустыми, как её душа. Она издавала стоны, которые были тихим воплем отчаяния, замаскированным под желание. Она вела его к огромной кровати, её тело двигалось по привычке, а разум кричал: «Вот сейчас. Вот сейчас что-то дрогнет. Что-то оживёт». Её чёрное кружевное бельё, тонкое, как паутина, скользнуло вниз, обнажая бледную кожу, манящую, но холодную, как мрамор. Его пальцы скользили по её изгибам, по мягким, но напряжённым линиям её тела, а она чувствовала лишь прикосновения, но не тепло, не искру, не жизнь.

Он овладел ею, как буря, накатывающая на берег, и она обвила его ногами, как сотни раз до этого, чтобы доставить удовольствие и получить контроль, чтобы почувствовать хоть что-то. Она двигалась, как хорошо настроенный механизм, её бёдра поднимались и опускались в ритме, который был отточен годами. Её кожа покрывалась лёгкой испариной, как утренней росой, дыхание учащалось, тело реагировало на автомате – все физиологические признаки возбуждения были налицо. Но внутри была только пустота, чёрная, как бездна, куда не проникает свет. Она смотрела на его затылок, на потолок, на отражение в зеркальном шкафу – на себя, эту красивую, извивающуюся куклу, чьи движения были лишены души. Её грудь вздымалась, как волны под ветром, но сердце оставалось неподвижным, как камень на дне океана.

Он достиг пика с громким стоном, удовлетворённо рухнув на неё, его тело было тяжёлым, горячим, но чужим. Таня лежала, глядя в потолок, и ждала. Ждала, когда в ней проснётся что-то – нежность, отвращение, стыд, что угодно. Любая эмоция, любая искра, которая могла бы разжечь в ней жизнь.

Ничего. Лишь холодная пустота, как зимний ветер, гуляющий в её груди.

Он поднялся на локоть, улыбаясь, его глаза блестели от самодовольства.

– Ну что? Как ощущения? – Он ждал комплиментов, подтверждения своей мужской состоятельности, как трофея за победу.

Таня посмотрела на него, её взгляд был пуст, как выгоревшая пустыня. И вдруг её прорвало. Не слёзы, а слова. Горькие, честные, без прикрас, как нож, вонзающийся в тишину.

– Никаких. Ровным счётом никаких ощущений. Я просто отработала свою роль. Как проститутка. Только бесплатная.

Его улыбка сползла с лица, сменившись оскорблённым непониманием, его брови нахмурились, как тёмные тучи.

– Что? Ты что, больная?

– Да, – тихо сказала Таня, вставая и начиная одеваться, её движения были резкими, но точными. – Да, я больная. И ты мне не помог. Ни капли.

Она вышла из его квартиры, не оглядываясь, её каблуки стучали по мраморному полу, как барабанная дробь, возвещающая конец очередной иллюзии.

Таня много думала о себе, о том, что осталась одна, и жуткий страх, как холодный коготь, сжал её сердце, заставив пройти домой пешком, не вызывая такси, через парк, который был плохо освещён, кроме центральной аллеи, где фонари отбрасывали бледные пятна света.

– Э…

Она шла дальше, думая, что ей послышалось, что это лишь ветер или шорох листвы.

– Эээ… – раздался более громкий голос, грубый, как скрежет металла.

Она обернулась и увидела двоих парней, сидящих на скамейке, их сигареты тлели в темноте, как хищные глаза. Их взгляды были липкими, тяжёлыми, полными мрачного интереса.

– Куда спешишь?

Что дальше могло произойти, догадаться было нетрудно, но Таня, вместо того чтобы бежать, решила сама возглавить ситуацию, как делала всегда, даже когда контроль был иллюзией. Её отчаяние и безысходность стёрли границы дозволенного, и она сама удивилась тому, что собиралась сделать.

– Как вас зовут? Хотя не важно. Ты будешь первым, а ты вторым. Буду говорить то, что вы должны сделать.

К такому повороту они явно не были готовы, их бравада немного спала, в глазах мелькнула растерянность, как тень на воде.

– Что, зассали? – бросила она с холодной насмешкой, проходя дальше и прислонившись к дереву, нагнулась, её поза была вызывающей, но в ней не было страсти, только мрак отчаяния. – Давай первый, только сразу в тёмный вход. Промахнёшься, твои проблемы.