Усадьба Сфинкса

Поэтому я принял настойчивое предложение о сотрудничестве от одной таинственной юной леди, которую никогда не видел и которой однажды пообещал отомстить за то, что это она, будто хитроумный закулисный распорядитель кровавой пьесы, жестоким и хитроумным образом вернула меня обратно в мир смерти, тайн и насилия. Я был зол на нее не столько из-за Марины, растерзанной на заднем дворе бара, сколько из-за того, что чувствовал себя дураком, которым манипулировали в собственных целях, а такого я не прощал никогда и никому. Хотя, если быть откровенным, мне стоило быть за это признательным. Так леди Вивиен стала моим новым поставщиком наркотика, составляющего суть и страсть моей жизни, и нанимательницей, отправившей меня в Анненбаум.

Суть дела леди Вивиен, по присущему ей обыкновению, обрисовала лишь в общих чертах, так что для меня большая часть условий задачи оставалась неизвестной. На первом этапе нам требовалось некое нестандартное решение, которого у меня не было, зато оно имелось, судя во всему, у леди, без лишних объяснений распорядившейся каждый вечер сидеть, как приколоченному, в пабе «О’Рурк» с восьми вечера до полуночи и ждать.

– Чего именно? –  уточнил я.

– Вы поймете, когда все случится, –  было ответом.

Больше всего я боялся, что ожидание затянется и я успею привыкнуть и к Анненбауму, и к «О’Рурку», и к Камилле и, что было бы сущим кошмаром, их полюбить. За восемь дней я исходил город вдоль, поперек и еще раз вдоль и, пользуясь любезностью Камиллы, на всякий случай осмотрел все закоулки в «О’Рурке», в качестве благодарности выслушав несколько ее историй про бывших мужей, все различие между коими определялось только разновидностью запрещенных веществ, которые они употребляли.

* * *

Как обычно бывает, все произошло тогда, когда я уже перестал ждать.

Время приближалось к полуночи. В пабе оставались только я, Камилла, деловито натирающая несвежей тряпкой барную стойку, и двое засидевшихся за кружками пива гостей в углу, уже рассчитавшихся, но все еще не находящих в себе достаточно мужества завершить уик-энд перед кошмарной неизбежностью стремительно приближающегося понедельника.

На лестнице глухо звякнул колокольчик. Заскрипела тяжелая дверь, потянуло промозглым сквозняком с улицы и послышалось, как частые капли дождя барабанят по железному навесу у входа.

– Мы закрыты! –  протяжно прокричала Камилла, не отвлекаясь от стойки и тряпки. Ей не было видно, кто вошел в паб, зато увидел я.

Юная девушка, почти девочка, едва ли восемнадцати лет, стремительно спустилась по лестнице и остановилась рядом со мной, тяжело дыша и растерянно озираясь. Кажется, она сама не вполне понимала, где оказалась, просто забежав наугад в первую открытую дверь. У нее были отливающие золотом темные густые волосы, на которых дрожали капли воды, большие глаза перепуганной лани и бледное личико; я увидел, что у распахнутой теплой куртки вырваны кнопки застежек и надорван правый рукав у плеча. Девушка посмотрела на меня, на Камиллу и произнесла:

– Помогите.

Что бы ни преследовало ее во мраке ненастной ночи –  бароны-разбойники, зловещие колдуны или дракон –  оно было близко: дождь не успел сильно намочить волосы девушки, а значит, она или прибежала из соседнего дома, или выскочила из машины. Я взглянул на Камиллу. Та поняла без слов, отбросила тряпку и позвала:

– А ну-ка, пойдем со мной, моя милая!

Девушка неуверенно шагнула вперед. Камилла вынеслась из-за стойки, схватила ее за руку и потащила за собой к распашным дверям в кухню. Кроме места, где вечно сонный повар с помощником жарили стейки и рубили салаты, помимо тесных кладовых и подсобок, там был служебный выход во двор, и еще одна дверь между туалетом и душевой, ведущая на лестницу в хостел. Я надеялся, что жизненный опыт подскажет Камилле правильный выбор.

В узких окнах под потолком мелькнули бело-голубые лучи фар. Захлопали дверцы автомобилей. Дверь вновь заскрипела, жалобно и протяжно, потом раздался удар и звук слетевшей пружины; колокольчик звякнул и замолчал. Вместе с дождливым холодом в паб ворвались голоса и дробный топот тяжелой обуви по деревянной лестнице, будто по ней и вправду втягивал вниз свое тело многоногий дракон.

– …сюда она нырнула, я видел…

– …надо было посередине сажать…

– …да я думал, что заблокировано!..

В паб вбежал щуплый, небольшого роста мальчишка с сердитым мышиным личиком и редкими волосиками, намокшими и прилипшими к маленькой голове. На вид ему было лет четырнадцать; он остановился у лестницы, отдуваясь и озираясь вокруг. За ним, раскорячась на ступенях, будто краб, спешил седоватый крепкий мужик с огромными сивыми усами, свисающими, как у моржа. Еще двоих я узнал: широкоплечий молодой мужчина с взъерошенными жесткими волосами, похожими на игры дикобраза, и юноша в черной куртке и желтом спортивном костюме; он встал, широко расставив ноги в огромных белых кроссовках, и, иронично прищурившись, разглядывал обстановку. Следом спустился еще один мужчина, высокий, лет сорока, прямой осанкой, немного вьющимися волосами, задумчивым ликом и аккуратными усиками напоминающий белогвардейского офицера, какими их обыкновенно изображали в советских фильмах. Последним вошел подросток с длинными темными волосами, свешивающимися на уши из-под нелепой бейсболки салатового цвета, которая явно была ему мала; под расстегнутой кожаной курткой пламенели буквы и скалились черепа с логотипа какой-то рок-группы. Он сел на угловой диван у дальнего столика, надвинул большие наушники и со скучающим видом уставился перед собой.

Подростки выглядели как люди, ни одного дня в своей жизни не жившие плохо. Это как-то сразу заметно и не спутать ни с чем, как фирменную вещь интуитивно всегда отличишь от подделки. Похоже, сегодня им предстояло впервые столкнуться с малоприятной реальностью. А вот взрослые явно были людьми, повидавшими разные виды; они носили некое подобие военной формы: короткие темно-серые куртки, широкие брюки такого же цвета из плотной ткани с карманами на коленях и ботинки на высокой шнуровке. На поясах-«варбелтах» висели короткие металлические дубинки и кобуры, из которых высовывались пластиковые пистолетные рукояти.

– «Ярыгин», насколько я вижу, –  прокомментировал я в отражении. –  Поддерживают отечественного производителя. А командир, судя по всему, решил выделиться.

Куртку мужчины, похожего на белогвардейца, перетягивала старинная армейская портупея, на которой висела только одна закрытая кожаная кобура. В остальном он был одет так же. У всех троих на черной ткани курток с левой стороны груди была вышита ярко-алая буква «А», обведенная справа вытянутым полукругом.

Повисло молчание. Мгновенно сгустившийся воздух наполнился запахом тестостерона и дешевого лосьона после бритья. Двое за дальним столиком при виде нежданных гостей как будто слились с интерьером, сделавшись неотличимы от рекламных плакатов пива и афиш фильмов ужасов на стенах.

– Добрый вечер, –  приветливо поздоровался я. –  Вы, наверное, из клуба поклонников Натаниэля Готорна? Мы ждали вас несколько раньше.

Все молча переглянулись и посмотрели на меня.

– Ладно, это сложная шутка, согласен.

– Юморист, –  констатировал усатый мужик, осклабился и весело подмигнул. Я с готовностью подмигнул в ответ.

В кухне что-то раскатисто загрохотало, рассыпалось дробным металлическим звоном по каменным плитам пола, раздался сердитый окрик, затем удар и характерный звук падения обмякшего тела. Створки дверей распахнулись и в паб вошел еще один мужчина в темной куртке, небольшого роста, с какими-то слипшимися вместе чертами лица, как будто оно было нарисовано на воздушном шарике, который потом сдулся, с густыми черными бровями, из-под которых поблескивали почти невидимые глазки, и в намотанной на шее «арафатке». За ним появился мальчишка, очень высокий –  едва ли не выше меня, полный, с детским лицом и пухлыми нежно-розовыми щеками. На нем было застегнутое на все пуговицы толстое пальто-дафлкот и заботливо намотанный большой теплый шарф.

– На улице нет, –  сказал человек в «арафатке». –  Ушла. Или тут прячется.

К счастью, Камиллу не подвело чутье и дверь она выбрала верную. Я откашлялся. Все снова посмотрели на меня.

– Господа, паб закрыт, –  сообщил я. –  Кстати, если мальчикам нет восемнадцати, им тут вообще делать нечего.

Толстый парень в дафлкоте вздернул подбородок, шагнул ко мне и толкнул в грудь.

– Где девчонка?

У него был ломкий голос подростка и тон человека, привыкшего, что его приказы исполняются мгновенно и беспрекословно.

– Дружок, понимаю, я в твои годы тоже бегал за девочками, но сейчас для этого поздновато. Ночь на дворе. К тому же, похоже, ты не в ее вкусе, что можно понять.

Мальчишка вспыхнул и занес пухлый кулак. Не вставая с барного табурета, я коротко размахнулся левой рукой и ладонью хлестнул по большой мягкой щеке так, что другая заколыхалась. На лице у него появилось обиженное и растерянное выражение человека, впервые по этому лицу получившего. Он покачнулся, заморгал, попытался усесться на стоявший поблизости стул, промахнулся и с грохотом рухнул, увлекая за собой и стул, и стол за мгновение до того, как чуть замешкавшийся мужчина в «арафатке» успел его подхватить.

Я заметил движение с другой стороны и повернулся. Юноша в спортивном костюме поднял полусогнутые руки и начал, подпрыгивая, приближаться ко мне. Это напоминало воинственные танцы, которые исполняют друг перед другом, выскочив из автомобилей, повздорившие на дороге клерки. Я встал и несильно пробил ему носком ноги в корпус. Он охнул, согнулся пополам и осел у стены.

Я опасался, что в ход пойдут пистолеты –  это могло бы осложнить дело, –  но все обошлось. Мужчина со взъерошенными волосами снял с пояса дубинку и начал неспеша приближаться, покачиваясь и равнодушно глядя чуть в сторону. Он был будто собран из широких костей и двигался плавно, как умелый танцор. Второй, с трудом кое-как усадив оглушенного пощечиной толстого мальчишку на стул, медленно подходил с другой стороны, слегка постукивая своей дубинкой по барной стойке.

– Они убийцы, –  сообщило мое отражение. –  Все четверо.

– Вижу, –  ответил я. –  Наконец-то.

Время замедлилось и окружающее приобрело какую-то кристальную, прозрачную ясность. Я видел и слышал все: как стонет, приходя в себя среди рассыпанных ножей и вилок, повар на кухне; как в хостеле тремя этажами выше дважды повернулся ключ в замке, надежно заперев дверь; как на пивном кране дрожит, готовясь сорваться, мутная капля. Внутри меня по жилам и венам словно побежали пузырьки газировки, и я почувствовал, как приближается ликующая, беспримесная, восхитительная ярость. Это была не прокисшая унылая злоба, копящаяся от чувства своей ущербности, будто жидкая гниль на дне мусорного бака, которую трусливо вымещают на слабых; не свирепая ненависть психопата, потерявшего чувство реальности и грозящего этой самой реальности казнями и испепелением; не дофаминовая жажда насилия и чужого страдания как у маньяков; это было живое пьянящее чувство, чистое, как кислород.

Двое приближаются ко мне с двух сторон. Эти парни умеют действовать в паре, и навык свой приобрели явно не на тренировках по керлингу. Высокий как будто лениво делает несколько ложных замахов, а потом резко атакует, целя в висок. Я бью навстречу движению тыльной стороной ладони и попадаю точно в запястье. Дубинка вылетает у него из руки, бешено крутится в воздухе и падает за стойку, где что-то разлетается осколками и металлическим дребезгом. Кулак моей правой руки врезается ему в шею сбоку, он хватается за нее обеими руками и начинает стремительно багроветь.

– Сзади, –  говорит отражение.

Я чуть наклоняюсь –  дубинка, с гудением взрезав воздух, шевелит волосы на затылке, –  бью локтем назад, попадаю в точку солнечного сплетения и оборачиваюсь, когда мужчина в арафатке, ловя воздух широко открытым ртом, пытается замахнуться еще раз. Я перехватываю руку и бросаю его через плечо так, что он сшибает своего задыхающегося приятеля, и оба с шумом валятся на пол. Дубинка остается у меня в руке. С пивного крана срывается капля и звонко разбивается о железный поддон.

– Ты мог сломать ему гортань, вмять ее в шею, –  слышу я голос из зеркала. –  Или вогнать переносицу в мозг. А второго, когда он разинул рот, надеть этим ртом на барную стойку и добавить кулаком по затылку, чтобы лопнула челюсть…

Я это знаю. Я чувствую себя, как алкоголик, после недельного воздержания вынужденный в приличном обществе пить маленькими глотками легкое проссеко и с трудом справляющийся с искушением махнуть бокал залпом, а потом присосаться к бутылке. Мне ни в коем случае нельзя ни калечить их, ни тем более убивать, и я сдерживаюсь, как могу, довольствуясь малым. Высокий все еще сипит и откашливается, держась за горло, его мозг пытается справиться с критическим недостатком кислорода; я знаю, что ему вряд ли удастся подняться в ближайшие пару минут, но второй быстро опомнился после падения и уже готов встать, но я не проламываю ему голову дубинкой, как мне бы хотелось –  в нескольких местах, пока кости черепа не деформируются и лицо не исказится до неузнаваемости, –  а только аккуратно бью металлическим краем в бровь. Поток алой крови заливает ему левый глаз.

– Не сметь!..

Маленький щуплый мальчишка бросается на меня с искаженным от гнева лицом и с безрассудной храбростью человека, сталкивавшегося с опасностью только в кино и компьютерных играх. В его высоко занесенной руке зажата плетка с утолщением на конце. Я на миг растерялся, не зная, как поступить, но тут усатый дядька осторожно и даже с какой-то нежностью придержал его сзади огромными ручищами за хилую грудь.

– Тише, тише, Василий Иванович! Дайте-ка мне.

Мальчишка, раздувая ноздри и не сводя с меня воинственного взгляда, отступил назад. Усатый добродушно ощерился, от чего вокруг глаз разбежались веселые морщинки, и сказал дружелюбно:

– Ну ты чего, землячок? Палку-то брось!

Я отбросил дубинку в сторону.

– Конец ему, –  говорит кто-то. –  Сейчас Петька его завалит.

Кем бы ни был усатый Петька, вести поединок по правилам маркиза Куинсберри он явно не собирался. Я, впрочем, тоже не был ни панчером, ни слаггером, да и вообще не умел боксировать.

Он стремительно шагает вправо, потом влево и бьет, целя в ключицу. Я позволяю ему ударить меня, только немного отклонившись, и тут же жалею об этом: сжатые в клюв толстые сильные пальцы попадают в верх груди с такой силой, что я чувствую, как на мгновение немеет левая сторона. В следующий миг Петька снова смещается и успевает схватить меня за пальто. Я срываю захват, бью локтем в лицо, но он блокирует и лупит мне правой в бок, вонзая в ребра выдвинутый из кулака сустав среднего пальца. У него увесистый жесткий удар, и я понимаю, что играть с ним вполсилы не стоит, а потому отталкиваю от себя и, уже нисколько не сдерживаясь, бью прямым ударом ногой в грудь. Ощущение такое, как будто я протаранил дуб Анны Иоанновны. Такой удар обычно ломает ребра и вышибает вон дух, но Петька только отлетел на пару шагов, ударился спиной в стену –  вниз посыпались с треском и звоном старые фотографии Дублина, –  устоял на ногах, оскалился и снова пошел на меня. Боковым зрением я увидел, как широкоплечий, покачиваясь, поднимается с пола. Его напарник, жмурясь левым глазом и утирая кровь «арафаткой», уже отыскал свою дубинку. Дальше без увечий и смерти обойтись бы не удалось: это были не расхрабрившиеся выпивохи из бара и не уличные хулиганы, но люди умелые, опытные и мотивированные. Шоу пора было завершать.

Я сместился так, чтобы держать в поле зрения всех троих и оказаться спиной к похожему на белогвардейского офицера.

«Ну же, –  подумал я. –  Ну».

– Отставить, –  прозвучал сзади негромкий голос, и я почувствовал, как мне в затылок уперся холодный ствол.

Все замерли. Я медленно повернулся. На меня смотрели ледяные голубые глаза и дуло аутентичного «нагана» времен Гражданской войны, от рукояти которого к кобуре тянулся тонкий кожаный ремешок.

– Пристрели его, Граф!

Сидевший на диване мальчишка в салатовой бейсболке стянул наушники и уставился на меня злобным взглядом. Один его глаз был совершенно черный, а другой какого-то неопределенного, прозрачно-светлого цвета.

– Пристрели его, Граф! Убей, пристрели его!

У него был высокий, почти девчоночий голос. В глазах Графа мелькнуло сомнение. Я подумал, что он действительно выстрелит, и вдруг почувствовал облегчение. Пусть все кончится здесь и сейчас. Немного неожиданно, но уж как есть. Больше ни беспокойств, ни тревог.

– Да, Граф, –  сказал я и прижался лбом к дулу «нагана». –  Пристрели.

Граф медлил.

– Я сказал, убей его! –  тонкий мальчишеский голос зазвенел требовательно и почти истерично. –  Я приказываю, убей!

Граф опустил револьвер и замахнулся. За то время, пока рукоять «нагана» по широкой дуге совершала путь до моей головы, я бы успел отобрать его, выбить Графу дулом передние зубы, засунуть ствол в рот и выстрелить, но покорно дождался удара, после которого провалился в глубокую тьму, словно дайвер, совершающий привычное погружение.

Глава 2

Алина поскользнулась на размокшей от дождя, истоптанной глине узкой дорожки, едва устояла, чуть не выронила зонт, поскользнулась еще раз и упала бы в лужу, но кто-то подхватил ее под руку.

– Спасибо, –  сказала она.

Лицо мужчины было смутно знакомым, но она не могла вспомнить, откуда: то ли кто-то из Следственного комитета, то ли из районного розыска.

– Давайте, я помогу дойти? Тут скользко, да и неудобно на каблуках, –  предложил он.

– Не стоит, –  улыбнулась Алина. –  Я привыкла справляться сама.

Новый участок кладбища начинался там, где обрывался, едва выступая из леса, разбитый асфальт подъездной дороги: огромное, открытое дождю и ветру поле, плоская пустошь из песка и суглинка, по которой до самой сероватой кромки далекого чахлого леса тянулись ряды деревянных крестов с пластиковыми венками, черный и белый мрамор надгробий и свежие ямы могил. Идти было далеко, и длинная цепочка медленно ползущих разноцветных зонтов растянулась на несколько сотен метров.

– Безобразие это, конечно, –  послышалось из-под соседнего зонтика. –  Человек почти шестьдесят лет отпахал, а в комитете не могли найти для могилы поприличнее места…

Кто-то ответил сочувственным вздохом.

– До последнего дня работал… говорят, на остановке нашли…

Генрих Осипович Левин в последние годы руководил гистологическим отделением в Бюро судебно-медицинской экспертизы, а до того, еще с советских времен, несколько десятков лет работал с розыском и со следствием, был экспертом отдела исследования трупов, одно время даже начальствовал, и у многих имелись основания для признательности. Алина предполагала, что на похоронах соберется немало людей, но все же была удивлена, сколько оказалось тех, кто утром дождливого понедельника счел своим долгом проводить в последний путь тишайшего и мудрейшего Генриха Осиповича. У самой Алины, помимо искреннего уважения, тоже были особенные причины для благодарности своему старому наставнику и коллеге.

Низкое небо, потемневшее и набухшее холодной влагой, тяжело навалилось на кладбище, как мертвецки пьяный сосед в общественном транспорте. Дождь превратился в ливень. Вода заливалась в валторны и геликоны стоящих по щиколотку в луже музыкантов духового оркестра, и траурный марш захлебнулся, уступив монотонному гулу ливня и частой дроби разбивающихся о зонты капель. Глинистые края могилы медленно оползали; яма наполнялась коричневой мутной водой, почти скрывшей уже крышку гроба.

«Прощайте, Генрих Осипович. Спасибо за все».

Алина постояла секунду и отошла. Когда через несколько шагов она обернулась, то увидела, как к могиле подошла высокая женщина в блестящем длинном черном плаще с поднятым широким воротником. В распущенных темных волосах блестели редкие нити серебра, огромные солнечные очки до половины скрывали бледное лицо. Большой черный зонт над ней держал пожилой мужчина с военной осанкой, аккуратной стрижкой и чуть заметной боксерской горбинкой на переносице. Опираясь на его руку, женщина наклонилась, подняла несколько слипшихся комочков глины и бросила в могилу. Алина на секунду отвела взгляд, чтобы разойтись на узкой дорожке с немолодой дамой с букетом ярких тигровых лилий, а когда снова оглянулась, то ни женщины, ни ее спутника не увидела.

Алина пыталась идти осторожно, аккуратно ступая меж луж и осклизлых неровностей, но все равно, когда добралась до подъездной дороги, безнадежно промочила ноги и забрызгала брюки грязью и глиной. Почти новые туфли на каблуке было жаль; может быть, следовало одеться попроще, но Алина решила, что будничные кроссовки и джинсы не подойдут для торжественно-скорбного случая прощания и что хотя бы так, пусть лишь одевшись нарядней обычного, она выкажет Генриху Осиповичу последнюю благодарность.

Старые участки кладбища заросли густым лесом; над узкой дорогой огромные сосны и ели раскинули развесистые широкие ветви, роняя с них крупные дождевые капли. Алина шла вдоль длинного ряда припаркованных автомобилей и черных микроавтобусов и вспоминала, когда видела Генриха Осиповича в последний раз: да, больше года назад, когда зашла к нему в кабинет попрощаться перед своим увольнением из Бюро. Он тогда единственный не пришел ее проводить; может быть, потому что не разделял всеобщего плохо скрываемого ликования по поводу ухода Алины. Зато прочие не сдерживались: в торжественно украшенном актовом зале собрались все, от директора до лаборанток и санитаров из морга, преподнесли Алине чайный сервиз с узором «кобальтовая сетка» на двенадцать персон, а потом на фоне большого баннера с надписью «В добрый путь!» почти час с таким энтузиазмом говорили о том, какое правильное решение она приняла, как важно не бояться выйти из зоны комфорта, идти собственным путем и ни в коем случае не оглядываться, что впору было бы удивиться, отчего они сами остаются на месте, а не маршируют своим путем бодрым шагом в колонне по два.

– Вас все боятся, Алина Сергеевна, –  немного стесняясь сообщила ей как-то ассистентка Лера, которой Алина за несколько лет работы не сказала ни одного резкого слова. –  Даже я иногда.

Алина об этом прекрасно знала, и знание это удовольствия не доставляло. Причины тоже секретом не являлись. Самые общие были просты: Алину считали чрезмерно строгой, требовательной, не склонной смягчать критику, а еще без колебаний и мгновенно подписывавшей любое с истерикой брошенное на стол заявление об уходе.

– Опять ко мне люди бегали плакать, –  с мягкой укоризной выговаривал Алине за чашкой чая директор Бюро в своем кабинете. –  Вы уж постарайтесь там с ними помягче как-то, что ли…

– Иван Владиленович, я и так мягкая, как январский снег в морозную ночь, –  отвечала Алина. –  Все, что я требую от людей, –  это качественно делать свою работу, исполнять обещания, соблюдать договоренности и предупреждать, когда сделать этого не удается. Если из-за этого кто-то считает, что я пожираю младенцев и откусываю головы живым голубям, то это их проблемы.

Иван Владиленович смущенно посмеивался, но смотрел настороженно: у него, как и у прочих, существовали и другие, менее очевидные, но более серьезные причины для опасений.

Не только сотрудники Бюро судебно-медицинской экспертизы, но и многие в полицейском Главке, и в Следственном комитете, и в Прокуратуре знали, что Алина была причастна –  нет, скажем больше: активно участвовала в некоторых очень громких событиях, которые по самому скромному определению можно было назвать неоднозначными. Когда остыло пепелище пожаров, были убраны трупы, подчищены неудобные документы, а весьма значительные люди из очень серьезных ведомств договорились о едином взгляде на происшедшее, описание роли Алины во всем случившемся уместилось в несколько формальных строчек на канцелярите: во-первых, она «способствовала раскрытию фактов преступной халатности при осуществлении судебно-медицинских исследований»; во-вторых, «приняла деятельное участие в расследовании серии убийств, завершившемся со смертью подозреваемого», за что, между прочим, получила от Следственного комитета медаль «За содействие».

Все это было чистой правдой, вернее, примерно одной двадцатой той правды, основная часть которой скрывалась за плотной завесой тайны, и простые люди, привыкшие нимало не доверять официальным версиям и заявлениям, с энтузиазмом фантазировали, додумывали и пересказывали друг другу самые невероятные слухи, пугаясь собственных вымыслов. С уверенностью утверждали, например, что Алина непосредственно причастна к бесследному исчезновению предыдущего директора Бюро, харизматичного Даниила Ильича Кобота; в красках рассказывали, как она лично застрелила маньяка-убийцу, известного как Инквизитор, и бросила его обезображенный труп в горящем заброшенном здании; шептались о связях в криминальных кругах, о высоком покровительстве в силовых структурах, и, наконец, о магических способностях, позволяющих сживать со света врагов, а как неопровержимые доказательства наличия колдовского дара приводили то, что Алина уцелела в таких переделках, которые не смог бы пережить ни один человек, а так же золотисто-рыжие волосы в сочетании с зелеными глазами. Какие аргументы тут еще нужны?..