Усадьба Сфинкса

Константин Образцов

Усадьба Сфинкса

Карты: К. А. Образцов

© Образцов К. А., 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Автор уведомляет, что данный роман (материал) произведен исключительно посредством творческого воображения, описывает художественный (фантастический) мир, не имеющий отношения к настоящей действительности.

Все обстоятельства, события и персонажи данного романа (материала) являются вымышленными, а их возможное сходство с реально существующими (существовавшими) лицами и (или) обстоятельствами носит мнимый характер. Любые попытки отождествить, интерпретировать или иным образом связать художественные элементы данного романа (материала) с фактической реальностью являются необоснованными.

Автор также предупреждает о наличии в тексте романа (материала) фрагментов, противопоказанных к чтению лицам, не достигшим 18 лет, беременным, кормящим, страдающим сердечно-сосудистыми и нервно-психическими заболеваниями.

Лицам с тонкой душевной организацией, ранимым и склонным к обидчивости также не рекомендуется знакомиться с текстом романа. Если, вопреки данному предупреждению об опасности испытать душевные страдания, упомянутые лица все же взялись за чтение, то автор на всякий случай заранее приносит им самые глубокие извинения.

Змея, которая не может сменить кожу, умирает.

Фридрих Ницше

Мир развалился. И страшней всего, что должен я восстановить его.

Уильям Шекспир

Если вы собираетесь писать как можно правдивее, то ваши дни в качестве члена приличного общества гарантированно сочтены.

Стивен Кинг

Часть I. Север

Глава 1

Ночной безжизненный свет разливается по стене сероватыми призрачными полотнищами, похожими на колышущиеся полупрозрачные простыни. Бледные тени скользят по ним, как по экрану потустороннего кинотеатра, в котором беззвучно крутят старую черно-белую киноленту. Я не сплю и не бодрствую, и в моем полусне тени превращаются в причудливо переплетенные образы: принцесса в высокой башне, протягивающая из окна руки; женский лик с провалами глаз, черными словно бездна, и широким шлейфом темных волос; каббалистические фигуры, старец на троне, а потом вдруг чудовище, похожее на исполинского волка, пожирающего светило. Я пытаюсь увидеть в этом какой-то сюжет или смысл, но сознание проваливается в вязкое забытье, и всякий раз я засыпаю под утро с чувством, что был должен кого-то спасти, но не смог.

Я открываю глаза, когда подкрадывается тусклый рассвет. За окном о железный скошенный подоконник неровной дробью стучат капли дождя. Волшебный экран в свете унылого утра пропал, вновь превратившись в оклеенную лоснящимися вытертыми обоями стену небольшой комнаты, тесной от громоздкого трехстворчатого шкафа с перекошенными приоткрытыми дверцами, книжного стеллажа, стола, компании из четырех разных стульев и огромного комода, в пустых ящиках которого, пахнущих морилкой и нафталином, среди высохших насекомых и пыли я обнаружил вскрытую пачку презервативов «Гусарские» и довоенное издание «Библии для верующих и неверующих» –  наследие прежних жильцов.

Прошло всего восемь дней, но мне кажется, что в этой обстановке я давно уже дома.

Больная усталостью женщина с темными кругами вокруг глаз, у которой я нанял эту квартиру, долго пыталась получить от меня внятный ответ на вопрос, зачем я приехал в Анненбаум и чем планирую тут заниматься, видимо опасаясь, что я совью в стенах ее единственного актива преступное гнездо, организую наркоторговлю или еще что похуже, но в итоге удовлетворилась полной предоплатой наличными за месяц вперед и еще такой же суммой в качестве страхового взноса, выдав взамен связку из двух старомодных железных ключей.

Я провожу мои дни почти одинаково. Варю кофе на маленькой кухне с узким окном, выходящим во двор, где за густыми кустами черемухи и высокими раскидистыми тополями виднеется заросшая сорной травой площадка с ржавыми рамами футбольных ворот и горкой в виде покосившейся железной ракеты. Зажигаю газовую колонку, всякий раз гулко ухающую так, словно хочет меня напугать, и принимаю душ, стоя в шершавой, пожелтевшей от времени ванне, стараясь не обращать внимания на вонь из сточной трубы. Я не люблю эту квартиру, и она, кажется, платит мне тем же. Это похоже на вынужденное сожительство с женщиной недоброй и некрасивой, которой нужно, чтобы кто-то оплачивал коммуналку, а тебе просто требуется место кое-как перекантоваться от заката и до рассвета. Такие союзы обычно возникают как временные, но чреваты фатальным постоянством. На кухонном подоконнике в треснувшем горшке стоял почти засохший алоэ, царапавший коричневыми колючками стекло, как будто в отчаянной попытке выбраться отсюда наружу; я взялся было его поливать, но благодарности не ощутил. После завтрака я стараюсь не засиживаться: одеваюсь, натягиваю пальто, беру зонт и выхожу из квартиры. На лестнице есть еще три двери, одна напротив моей, две на первом этаже, но соседей я не встречал ни разу и только обонял их невидимое присутствие –  это был сладковатый аромат тления, сушеных трав и лекарств, лишь единожды перебитый крепким запахом пота и табака.

Каждый день я выхожу на прогулку. Мне нравится долго ходить пешком, это помогает успокоиться. От сидения в четырех стенах я быстро прихожу в состояние, которое пугает меня самого.

Примерно в ста километрах на северо-восток от этого места находится Санкт-Петербург; в двадцати километрах к северу –  море. C залива временами налетает холодный порывистый ветер, пропитанный запахом соли и открытых просторов, предвещающий скорые осенние бури; из Петербурга иногда приезжают по делу, хотя дел в Анненбауме не так чтобы много. Весь город можно пройти с севера на юг неспешным шагом меньше, чем за пару часов, что я и делаю. На второй день моего пребывания здесь, любопытства ради и чтобы скрасить дневное безделье, я заказал себе через городское сообщество в социальной сети индивидуальную обзорную экскурсию по городу. В назначенное время появилась миловидная светлокудрая девушка, в голубых глазах которой еще не угасла надежда, в розовом пальто, под белым зонтом, с бейджем и с громкоговорителем на груди, хотя я и предупреждал, что буду один. Она представилась Василисой, экскурсоводом, краеведом и журналисткой, ведущей местный новостной канал, а потом профессионально поставленным голосом сообщила:

– Анненбаум –  город со славной историей!

К сожалению, течение времени, прокатившееся по Анненбауму революциями, войнами, возрождением и новым крахом империй, унесло в небытие бо́льшую часть свидетельств этой славной истории. Оставшееся, как это часто случается, сгруппировалось вокруг центральной площади: здание вокзала постройки начала XIX века, одноэтажное бывшее ремесленное училище, где ныне располагался краеведческий музей, памятник неизвестному солдату и вросший в землю на перекрестке двух улиц дом какого-то купца, каменный снизу и деревянный вверху, на котором ветер трепал наполовину оторванный красный баннер с надписью «КСЕРОКС».

– А завершим мы экскурсию осмотром главной достопримечательности –  места, где был основан наш город!

Согласно исторической легенде, в 1732 году императрица Анна Иоанновна, следуя из Москвы в Санкт-Петербург и сделав по непонятной прихоти изрядный крюк к западу, остановилась на безымянной почтовой станции, где и посадила деревце, маленький дуб, вокруг которого в забытой богом глуши вырос город. Собственно, название Анненбаум и означает «дерево Анны». Оно изображено на городском гербе, с похожими на змей корнями, зеленой кроной и простирающейся над ним с небес благословляющей дланью. Я ожидал увидеть древний дуб, мощного исполина с окаменевшей корой, изборожденной глубокими морщинами, но Василиса подвела меня к непримечательной железной оградке, почти скрытой разросшимися кустами сирени. Внутри нее посередине квадрата вздувшегося асфальта примерно метр на метр, на металлическом стержне имелась выцветшая табличка, сообщавшая: «ЗДЕСЬ рос ДУБ, посаженный императрицей Анной Иоанновной по дороге в Санкт-Петербург».

– Почти каждый год планируется на этом месте посадить саженец, да все как-то откладывается, –  словно бы извиняясь, объяснила Василиса. –  Вот в прошлом году была круглая дата, 290 лет городу, все ждали, что администрация все-таки высадит дерево, но что-то у них опять не сложилось. Наверное, бюджета нет, только оградку покрасили. Вот, теперь будем ждать трехсотлетия.

Мы постояли молча. Из трещин в асфальте за оградой торчала робкая травка.

– Вы летом к нам приезжайте, –  сказала на прощание Василиса. –  У нас летом хорошо.

С тех пор я гуляю один.

Моя квартира находится на втором этаже старого двухэтажного дома со штукатуркой, облупившейся на стенах, будто шкура больного животного: здесь немало таких среди молчаливых переулков и тихих дворов, а местами еще встречаются вросшие в землю и покосившиеся от времени деревянные многоквартирные бараки. Мелкий дождь нехотя шелестит по зонту, как будто и сам ждет, когда наконец кончится. Я иду уже привычной дорогой через дворы, мимо ржавеющих машин со спущенными колесами и мертвых лебедей из автомобильных покрышек рядом с парадными. Влажный воздух густой от осенних ароматов сырости и сладковатого тлена, и я с наслаждением вдыхаю его полной грудью вместе с острой ноткой запаха гниющих яблок. В документах прошедших эпох Анненбаум описывается как место радости и отдохновения, утопающее в зелени садов, и это, наверное, единственное, что сохранилось тут с тех давних времен: спутанные заросли черемухи и сирени, рдеющий перезрелыми ягодами шиповник, рябины в мелкой красной россыпи, высокие липы, клены и тополи, и даже плодоносящие яблони во дворах, согнувшиеся под тяжестью непрошенного урожая и роняющие спелые яблоки в мокрую осеннюю землю.

Я выхожу к центральной площади. Кроме безрадостно-желтого здания местной администрации и поминальной оградки на месте дуба императрицы здесь имеется собранный из серого пластика двухэтажный торговый центр «Роял Плаза», над боковыми дверями которого светятся по ночам адским пламенем вывески «КАЛЬЯН» и «КАРАОКЕ», и пара вполне приличных многоэтажных домов, выстроенных лет двадцать назад, во времена всеобщего оптимизма и бурных валютных потоков, уронивших несколько капель и в Анненбаум. Во время прогулки я почти не встречаю прохожих и ни разу не видел школьников, хотя уже середина сентября. Город кажется странно безлюдным, и даже в маленьком городском парке с большой и относительно новой детской площадкой нет ни женщин с колясками, ни детишек в песочнице. Только однажды пузатый отец молча качал на качелях сидящего неподвижно ребенка, глядя в смартфон.

За парком тянется узкий проспект, стиснутый с двух сторон длинными домами с рядами разноцветных вывесок на первых этажах: пункты доставки, алкогольные супермаркеты, торговые точки с разливным пивом и неожиданно много секс-шопов, что с учетом численности населения составляло, наверное, главную городскую загадку. На столбах неопрятная шелуха объявлений: работа, кредит, снова работа, пропала без вести… За пыльной витриной пустого обувного магазина стоит продавщица и, облокотившись на полки с мужскими сандалиями, с тоской смотрит наружу сквозь пыльное стекло. Наверное, думает, как хорошо бывает тут летом. Чуть поодаль, над массивом черных крыш и серых домов, возвышается грязно-белая громада нового собора, в любую погоду ослепительно сверкающего золотом всех пяти куполов, одинаково чуждого и грешной земле, и равнодушному серому небу.

Однажды, чтобы как-то разнообразить маршрут, я отправился на местное кладбище, о чем немедленно пожалел. Ничего общего с представлявшимися мне романтическими тенистыми аллеями, овеянными меланхолической грустью, вдоль которых в живописных зарослях скрыты старинные склепы и надгробия в виде ангелов, тут не было. Место оказалось жутким, хотя от кладбища и странно ждать жизнерадостности. Множество серых, неухоженных и заросших могил, стиснутых почти вплотную друг к другу, выглядели неприветливо и словно говорили: нам и так скверно, так еще и ты заявился. Над всем кладбищем висел обволакивающе плотный, тяжелый запах разрытой земли, хотя я не видел ни одной свежей могилы. Пока я шел, петляя по узким дорожкам, было еще терпимо, но стоило остановиться, чтобы попытаться прочесть стертую надпись на покосившемся черном могильном камне, как за меня сразу же словно уцепились десятки невидимых тонких пальцев. Я поспешил убраться оттуда, и когда почти выбежал за ворота, то у меня было чувство, что я весь как будто облеплен угрюмыми тяжелыми комарами.

Похоже, во мне все-таки оставалось куда больше жизни, чем я полагал.

На обратном пути я обыкновенно обедаю в торговом центре у гостеприимных узбеков, а потом на некоторое время возвращаюсь обратно в квартиру, чтобы как-то скоротать время до вечера. Иногда я смотрю какой-нибудь фильм на ноутбуке, но стараюсь пользоваться им пореже: когда наступит время, на моем компьютере и на телефоне должно сохраниться как можно меньше любой информации. Поэтому чаще я беру наугад книгу из довольно обширной библиотеки, явно собранной еще родителями нынешней хозяйки квартиры, а потом брошенной за ненадобностью. Так я прочел что-то из «Проклятых королей» Мориса Дрюона, а сейчас взялся за «Диалоги» Платона.

«Обрати внимание на следующее: потому ли боги любят благочестивое, что оно благочестиво, или оно благочестиво потому, что его любят боги?»

Я смотрю в окно и думаю, что на самом деле настоящие боги не любят ничего и никого.

К вечеру дождь кончился, и расступившиеся ненадолго тучи пропустили последние косые лучи уходящего солнца. Осенний закат, холодно-нежный, будто влюбленный нарцисс, наполнил древесные кроны золотистым сиянием. Когда я выхожу на улицу в сумерках, окна домов светятся уютным желтым и теплым красноватым светом, словно окошки сказочных домиков на иллюстрации в книге волшебных историй. Я вспоминаю, что в одном из северных языков есть специальное слово, обозначающее погоду, которая лучше выглядит из окна, и думаю, что нужно придумать еще одно, называющие вот такие завораживающе таинственные и уютные с виду дома, на которые предпочтительно смотреть издали. Снаружи кажется, что за желтоватыми шторами тикают часы в тишине кабинета, вдоль стен которого протянулись полки с самыми интересными в мире книгами; что в гостиной за круглым столом под абажуром собрались три поколения дружной семьи; или что просто кто-то пьет чай в маленькой кухне и улыбается своим мыслям. Но не дай бог действительно оказаться внутри: обшарпанные стены, тараканы, грязь, вонь и убогий быт, в котором от застарелой бедности и безысходности давно махнули рукой на опрятность; детские коляски в пропахших сыростью и кислятиной коридорах; некрасивые, раньше времени увядшие женщины, старики, доживающие век через силу, и сутулые, злые мужчины, довольствующиеся тем, что дают. Иногда я встречаю их во дворах, ловлю на себе косые злобные взгляды, и тогда сбавляю шаг, смотрю в ответ, но они сразу опускают голову и быстро проходят мимо. Однажды я гулял вечером, и у входа в один из деревянных бараков заметил двух полицейских, –  рослых, распухших от тяжелых бронежилетов, с большими круглыми головами шлемов, как будто некомическая пародия на Труляля и Траляля. С ними были еще двое: высокий, костистый широкоплечий мужчина с взъерошенными волосами, похожими на иглы дикобраза, и рослый юноша в куртке-бомбере поверх ярко-желтого спортивного костюма. Покосившаяся входная дверь барака была приоткрыта, на пороге стояла женщина с опухшим лицом и жирными волосами, забранными в пучок. Голоса полицейских гудели неразборчиво, женский срывался на визгливые ноты:

– Нету никого! Всех забрали уже! Кто еще вам нужен?!

За ее спиной в грязном сумраке виднелся детский трехколесный велосипед. Когда я проходил мимо, все замолчали и повернулись ко мне. Я немного сбавил шаг, чувствуя спиной внимательные взгляды, но, вопреки ожиданиям, никто меня не окликнул…

Я иду в сторону городской площади, потом сворачиваю на короткий бульвар, и минут через десять вижу перед собой вывеску заведения, в котором ежевечерне просиживаю ровно с восьми и до самого закрытия в полночь.

Много лет назад, в дни своего открытия, этот паб получил гордое имя «О’Рурк» и оформление интерьера в популярном тогда стиле: зеленый пластик на стенах, отделка барной стойки под темный дуб, изображающая медь латунь дверных ручек и репродукции английских рекламных плакатов и киноафиш 50-х годов. Имелась даже стойка для хостес у подножия лестницы, по которой с улицы сюда спускались гости, не говоря уже про полный штат барменов и официантов. Но время шло, и ныне паб представлял собой печальный памятник чьим-то амбициям и несбывшимся надеждам: пропали хостес, протерлись до дыр угловые диваны, охромели столы и стулья, пивных кранов осталось всего два, а на смену теперь выходила единственная бармен, кое-как исполнявшая и обязанности официантки. В довершение всего две первые буквы вывески не светились уже пару месяцев, и застенчиво краснеющее сквозь дождливые сумерки «…урк» составляло печальную, но точную рифму окружающему. Местные называли это заведение «У Рурка», и я думал, что, если задержусь тут подольше, то наверняка увижу его превращение в рюмочную «У Руркича».

Впрочем, в городе место считалось приличным: пусть просторный зал в полуподвале никогда не был полон более, чем на треть, тем не менее сюда приходили поужинать, выпить, назначали деловые встречи и даже свидания те, кто не желал найти приключений и хлебнуть истинного нуара на задворках торгового центра под вывесками «КАЛЬЯН» и «КАРАОКЕ».

Я спускаюсь по ступенькам к входной двери, с усилием открываю ее, потом толкаю еще одну и под надтреснутое звяканье колокольчика оказываюсь на верхней площадке внутренней лестницы. Завтра понедельник, поэтому все места за стойкой свободны, а в зале заняты только пара столов. Также было, когда я зашел сюда в первый раз: полутьма, пустота, бесшумное мелькание разноцветных пятен на экране под потолком, запах разлитого пива и подгоревшего масла и бармен Камилла за стойкой.

– Чего-то хотел, милый?

Камилла выглядит то ли как олдовая рокерша, то ли как ведьма из малобюджетного фильма 90-х годов: худая, волосы выкрашены в радикальный черный цвет, пирсинг в ушах, серьги в носу, кольца с рунами и черепами на пальцах и сложная вязь татуировок. Ей примерно за сорок, и в своей жизни она явно повидала дерьма. Камилла работает тут каждый день с полудня и до полуночи, а живет в хостеле над пабом, где числится кем-то вроде ночного портье. Не знаю, когда она спит, но наверняка у нее есть свои резоны для такой жизни.

– Чего-то хотел, милый?

У Камиллы сипловатый голос и нарочито разбитные манеры.

– И сейчас хочу, –  ответил я в первую нашу встречу. –  Что у вас самое приличное?

– Я, дорогуша.

– Нет, спасибо, опасаюсь похмелья.

Камилла ухмыльнулась, продемонстрировав отсутствие левого премоляра, и подала липкую папку с меню.

Хорошего виски в «О’Рурк» не осталось, зато уцелел запас вполне сносного коньяка, поэтому вместо запахов торфа и дегтя с рыбацких верфей я каждый вечер вдыхаю ароматы старинных дубовых бочек и согретого солнцем спелого винограда из какой-то немыслимой дали, из иной реальности, будто бы отделенной не только пространством, но и временем. Я пью коньяк маленькими глотками, стараясь не налегать, и вечер за вечером жду.

– Тебе нужно было летом приехать, у нас летом хорошо.

Камилла иногда пытается завести разговор. Она ко мне расположена, как и почти все, кто не познакомился со мною поближе, и я не даю ей возможности во мне разочароваться. Знакомства сейчас вовсе некстати, и я не стремлюсь заводить новых друзей. Мне вполне достаточно своего общества, причем в самом буквальном смысле: от долгого одиночества я приобрел привычку вслух разговаривать с самим собой, причем дело порой доходит до спора, если моя юнгианская тень начинает выдавать слишком неприятную правду, и в этой дискуссии я никогда не одерживаю победу. Но чаще мы ладим, сидим вместе в «О’Рурке» и развлекаемся тем, что рассматриваем и обсуждаем публику. Мой собеседник отражается в пыльном зеркале позади стеклянных полок за стойкой: темный костюм, белая рубашка с чуть ослабленным узлом черного узкого галстука, безупречно небрежная и стильная стрижка, бледное лицо гладко выбрито, взгляд насмешливый и немного высокомерный –  совсем как я сам в свои лучшие годы. Сейчас, с отросшими почти до плеч волосами, с длинной щетиной, в водолазке и потертом пальто я выгляжу рядом с ним обломком житейского кораблекрушения. Когда мы начинаем разговаривать вслух, Камилла обыкновенно отходит подальше, хотя и смотрит с пониманием, а я веду беседу с собственной тенью, как доктор Фауст с невидимым язвительным Мефистофелем.

– Как тебе вот этот пролетарский модник? Видно, что летом он бы надел сандалии, купленные в магазине спорттоваров, со спортивными же носками, ибо такая комбинация примиряет его с сакральным знанием о том, что это безвкусно и не комильфо.

– Что тут у нас? Синий костюм из дешевой синтетики, розовая рубашка, стрижка в пушистый кружок, преждевременно состарившийся от отсутствия перспектив –  парень явно отпросился уйти пораньше из офиса на вымученное свидание вот с этой печальной поблекшей женщиной… Да, вот и роза в целлофане на месте, сейчас Камилла принесет им сосуд для этого дара.

– Скорее всего, она его коллега из другого отдела, и других вариантов знакомства ни у него, ни у нее нет…

– Что за крик безысходности!..

Иногда появлялись представители местного истеблишмента: мужчины среднего возраста, нарочито уверенные в движениях, с лишним весом, в узких белых рубашках и кожаных куртках, с женами или подругами. Они обычно приезжают на внушительных автомобилях, считавшихся престижными лет пятнадцать назад, очень громко разговаривают по телефонам про валютные биржи, цены на золото, Дубай и миллиарды, а потом долго пересчитывают на калькуляторах принесенный им счет и еще дольше пытаются его поделить.

Наблюдения за окружающими и желчные разговоры с самим собой помогают мне стравливать понемногу агрессию, поэтому вечера проходят спокойно и мирно, хотя однажды я едва не сорвался. То ли не находящая выхода ярость душила меня сильнее обычного, то ли персонаж вызвал особенное раздражение: здоровенный, с огромным животом, с трубным голосом и манерой говорить в телефон, держа его на растопыренных толстых пальцах, как купчиха, пьющая чай из блюдечка. В один из пальцев намертво влипло обручальное кольцо, чтобы никто не вздумал покуситься на этакое сокровище. В какой-то момент он воздвигся рядом со мной и уставился, облокотившись на стойку так, что скрипнуло дерево. Я сделал вид, что не замечаю его, хотя в голове начинало шуметь.

– Ну что? Какие новости? –  наконец прогудел он с вызовом, обдавая меня перегаром.

Я повернулся и посмотрел ему в глаза. Они были выцветшими, как застиранные кальсоны.

– Самые прискорбные. Поделиться?

Он шумно задышал носом, но ему или чего-то недоставало –  алкоголя, тестостерона, а может быть, того и другого, или здравый смысл не угас окончательно под воздействием дешевого виски, или сработала интуиция, или просто ангел-хранитель, напрягшись, оттащил его от неминуемой беды, но он убрался обратно в угол, где и просидел остаток вечера, сжимая челюсти и сверля меня свирепым взглядом.

– Нужно было взять тарелку, вот эту, которую Камилла, по обыкновению, не убрала со стойки, разбить и острым краем полоснуть его поперек физиономии по глазам, –  говорю себе я из зеркала.

– Может быть, он семьянин и многодетный отец, –  неуверенно возражаю я.

– Это и ужасно.

Я не отвечаю и залпом выпиваю коньяк.

– Алкоголь не поможет, –  сочувственно сообщает мне мое отражение. –  Ничто не поможет.

Я это знал. Честно говоря, я вообще не хотел пить каждый вечер, но контекст требовал правдоподобия.

– Такие, как мы, не меняются. Наемные убийцы, завязавшие со своим ремеслом и нашедшие себя в радостях простого семейного быта, встречаются только в кино. Тут как с творчеством: если ты настоящий художник, то не писать, не сочинять, не творить не получится –  или делай то, к чему зовет тебя дар, или он сожрет тебя изнутри.

Это мне тоже было известно. Нельзя сказать, что я не пытался. Однажды на три года мне удалось кое-как выстроить баланс с окружающим миром и создать для себя хотя бы видимость нормальной жизни. Я оборвал все прежние связи и не заводил никаких новых; спрятался от самого себя и от прошлого в дела частного похоронного агента, в житейскую аскезу, в установленный распорядок, в маленький бар, который назначил для себя домом, в придуманную привязанность к девочке-бармену, которую, в сущности, толком не знал, в алкоголь, который в этой системе работал подобно медикаментозной поддержке при терапии. Я почти убедил себя, что могу довольствоваться ничтожно малым в сравнении с тем, что раньше давала мне жизнь. Все рухнуло –  или изменилось, или стало как прежде, –  когда Марину, эту несчастную девушку из бара, зверски зарезали, а я не смог остаться в стороне. Думаю, мне просто был нужен повод. За шесть недель я застрелил троих человек, убил в рукопашной схватке противника, в само существование которого многие не могли бы поверить, а еще одного сжег из армейского огнемета в центре Санкт-Петербурга, вызвав пожар и обрушение целого дома. Я прошел по кроваво-красной цепочке масштабного заговора, следствием чего стали десятки смертей людей влиятельных и богатых, а с самым могущественным и опасным из них, моим бывшим работодателем, нет, больше –  другом, опекуном, почти отцом, я фатально разорвал отношения, обманув и предав доверие. Я мог бы сбежать, уехать, забраться в какой-нибудь сонный северный городишко и жить там во внутреннем изгнании, словно на маяке, но это было уже невозможно. Я снова полной грудью вдохнул ту жизнь, от которой безуспешно пытался бежать, для которой был создан, и отказываться от нее более не собирался.