Армагеддон. Два льва

Павел Марков

Армагеддон. Два льва

Пролог

Худые руки с морщинистыми ладонями опустились на стол из лабанского кедра[1]. На таком же морщинистом и изможденном лице застыло выражение обреченности. Черные глаза, в которых плясали отблески пламени треножника, отрешенно смотрели в пустоту. Кувшин из-под вина был осушен, а с глиняной тарелки хлебные крошки исчезли так давно, что никто не помнил, когда их съели. Белоснежная рубаха, шитая пурпурными узорами цветов лилии, свободно болталась на животе.

«А ведь раньше она едва не рвалась на нем» – невольно подметил голубоглазый воин с темными, как смоль, волосами, волнами спадавшими до плеч.

Он стоял возле входа, сцепив пальцы на поясе, и внимательно наблюдал за тем, что осталось от некогда былого величия правителя Мегиддо[2]. Впалые щеки, потерянный взгляд, всклокоченная борода. Руки тряслись, как у запойного пьяницы. Асанха вздрагивал при малейшем шорохе. Вот только в последние дни за стенами крепости стояла мертвая тишина. Такая же, как и тела на улицах, раскаленных жарким солнцем. И это безмолвие било по ушам сильнее оглушительного набата.

Он помнил. Прекрасно помнил тот день, когда стены города впервые содрогнулись от его эха… когда войско Божественного Херу внезапно показалось из ущелья. Никто не ожидал, что тот осмелится пройти там… и сделает это так быстро.

Сухой язык облизал потрескавшиеся губы. Асанха тихо просипел:

– Почему?

– Господин?

Воин слегка повел плечами. Стоять в кожаном нагруднике почему-то стало неудобно. Слишком сильно терло плечи.

– Почему он не помог нам?

Голубоглазый тяжко вздохнул:

– Я ведь говорил тебе, господин. Владыка Шауштатар не хочет оголять северные рубежи. Основные силы нужны там, если хатти[3] решатся воспользоваться нашей слабостью.

Асанха перевел взор, полный безумия и отчаяния на воина, и тому стало не по себе:

– А это что? Что это? Это разве не слабость? Мегиддо падет… и… и… и что тогда? Что помешает ему… возомнившему себя богом… напасть на Митанни с юга? Клянусь Шимеги[4], что испепеляет нас… так оно и будет! Так… оно… и будет! Разве я не прав… Ун-Хари?

Короткая, сбивчивая речь истощила последние силы. Асанха закашлялся, снова провел языком по губам. В городе не осталось и капли, чтобы смочить их.

«Ты прав, царь, – подумал воин, – не стоило недооценивать его» – вслух же сказал:

– Потому должны держаться, сколько сможем.

Хотя сам чувствовал, что надолго его не хватит. Голод, подобно остервенелому червю, жрал изнутри, подтачивая силы. Скоро он не удержит собственный меч. Горло жгло, будто в него засыпали горсть песка.

– Сколько сможем, – откашлявшись, тихо и с усмешкой повторил Асанха, – сколько сможем, – опираясь о желтоватую стену, царь поднялся, ноги его тряслись, – я… я не могу больше ждать.

Ун-Хари напрягся:

– Что ты намерен сделать, господин?

Безумный взгляд правителя нравился ему все меньше.

– То… что следовало сделать уже давно.

Асанха пошатнулся, ухватился за стол, сипло вдохнул и выдохнул. К безумию во взгляде примешалась упрямая решимость.

– Куда ты, господин?

– Отдать приказ… пусть стража откроет… ворота. Сдадимся на милость победителю, раз… раз… раз Владыка Митанни бросил нас.

– Ты не в праве принимать решение без слова правителя Кадеша[5]…

Ун-Хари не договорил, ибо Асанха зашелся хриплым смехом:

– Мой несчастный брат уже… уже… – снова кашель, – уже не в силах влиять… ни на что. В его теле не осталось и капли… жизни.

Воин нахмурился.

«Плохо дело. Но я не позволю им сдать город».

Когда Асанха, покачнувшись, отпустил стол и сделал неуверенный шаг к выходу, Ун-Хари решительно преградил путь. Губы царя сжались в упрямую линию. Огонь безумия в глазах разгорелся лишь сильнее.

– Уйди с дороги, Ун-Хари. Не мешай исполнять мне собственную волю.

– Прости, господин, – покачал головой тот, – но у меня приказ Владыки Митанни – держаться до последнего.

– Этот миг – и есть последний! – сорвался на громкий сип Асанха.

– Мы еще можем стоять на ногах и держать оружие.

– Я не хочу обрекать свой народ на мучительную смерть! – яростно проскрежетал царь и снова пошатнулся.

– А о чем ты думал, когда бросил вызов Мисри[6]? Разве не о жизнях своих подданных? Разве не хотел избавить их от рабства Черной земли?

Асанха осклабился, показывая желтоватые зубы:

– Я думал… – хриплый голос с нотками гнева звучал так, словно доносился из загробного мира, – я думал… Митанни не бросит нас! Но теперь… теперь… теперь уже все равно! – он сделал шаг навстречу.

– Ты слаб, господин, – в голосе Ун-Хари прорезались презрительные нотки, – и ведешь себя неподобающе. Мы должны держаться до конца.

– Это… есть конец! – истерично взвизгнул царь и неловко попытался оттолкнуть воина. – Уйди с дороги, митаннийский пёс!

Обоюдоострый меч появился в руке в мгновение. Еще миг – и вторая рука крепко сжала рот Асанхи, холодное лезвие вошло под ребра.

Глаза правителя вылезли из орбит. С уст сорвался предсмертный стон, но он был столь тих, что не вышел за пределы комнаты. Асанха осел на пол. Ун-Хари резко выдернул клинок. Тот вышел из тела с мерзким звуком. Подхватив бездыханного царя подмышки, воин отволок его в дальний угол.

«Хорошо, что похудел…» – невольно пронеслось в голове.

Утерев острие о богатые одежды, Ун-Хари убрал оружие за пояс, шумно вдохнул, выдохнул, затем быстро покинул залу и очутился в узком коридоре. Осмотрелся. Стражи рядом нет. Каждый, кто еще способен держать оружие, отправился к воротам и на стены. Бойцы Мегиддо, как их правитель, были уверены, что Ун-Хари сможет защитить мятежных царьков. Но они не знали тайного приказа, что передал ему Владыка Митанни. Приказа… и кое-чего еще…

Не медля, воин спешно направился по проходу в западную часть дворца, к покоям правителя Кадеша. Полуденный свет тонкими лучами проникал сквозь окна в виде узких щелей. Даже через них можно разглядеть полумертвый город, раскаленный зноем. Почувствовать кожей его жар. Изнуренное жаждой тело все сильнее мечтало о воде…

«Не сейчас. Не сейчас».

Он спешно продвигался дальше. Звук шагов гулко отдавался в пустом коридоре. Тихо бряцали бронзовые поножи. Завернув за угол, воин оказался у входа в покои царя Кадеша. Стражи не было и здесь. Протянув руку, Ун-Хари уже хотел толкнуть массивную дверь и решительно войти, как вдруг остановился. Тонкие брови сошлись над прямым носом, когда он увидел, что вход полуоткрыт.

– Что за… – беззвучно прошептали губы.

Воин промедлил секунду, потом резко толкнул дверь. Дневной свет лился сквозь овальное отверстие в крыше, оставляя в тени углы комнаты. В сумраке виднелись очертания дорожного сундука, кедровой тумбы и широкой кровати.

Никого.

Несмотря на палящий зной, холодок пробежал по спине. Взгляд Ун-Хари раз за разом обводил пустые покои, и в полном безмолвии гулко колотилось сердце.

Капля пота стекла к переносице.

Внезапно тишину взорвал боевой горн. Секунда, и к нему примешался скрип отворявшихся ворот.

В груди все сжалось.

– Нет… мерзавец… мерзавцы!

Не теряя ни мгновения, воин выскочил обратно да помчался дальше по коридору. Дыхание сбилось и шумно вырывалось из легких. Испарина выступила на лбу, хотя казалось в теле осталось так мало влаги, что ей попросту неоткуда взяться.

В два счета он преодолел проход и выбил плечом деревянную дверь, оказавшись на городской стене. Яркий свет ударил по глазам. Их так закололо, что пришлось зажмуриться. Марево обдало кожу, мигом высушив пот. Легкие словно охватило огнем.

Тряхнув головой, Ун-Хари осмотрелся.

Огромный вал из земли и песка, коим осаждающие оградили от мира Мегиддо, продолжал грозно возвышаться вдали. Однако сейчас вражеские лучники не пускали с него смертоносных стрел. Все воинство Мисри пришло в движение и направлялось к южным воротам. Людей было столько… столько… сколько не сосчитать и за весь день! Топот множества ног смешался в один монотонный шум. Будто огромная волна приближалась к берегу. И не было от нее спасения.

Тяжело дыша, с замиранием сердца, Ун-Хари наблюдал, как огромное войско движется к крепости, и душу его сжимал страх.

Что-то блеснуло среди бесчисленного врага. Колесница, украшенная золотыми дисками в виде солнца. Чешуйчатый доспех, инкрустированный драгоценными камнями. Он узнал его. Узнал бы из тысячи. Рука инстинктивно сжала меч так, что костяшки побелели. Дыхание участилось, губы плотно сжались. Ненависть забурлила кипящим котлом и полностью выдавила страх.

Ун-Хари спешно огляделся. Мегиддо пребывал в тишине и безмолвии. Лишь грозный топот эхом отдавался за внешним кольцом стен. В этот миг город походил на больного, измученного лихорадкой. Больного, что ожидал смерть, как избавление.

Воин метнул взгляд на север. Кажется, ворота в той стороне оставались закрыты.

«Там мои люди. Быть может, еще есть время…».

Нет, не спасти Мегиддо. Проклятые царьки Ханаана оказались слишком слабы. Слабы духом. Но, возможно, еще есть время покинуть город. Он лучше умрет, чем попадет в руки Мисри!

Воин больше не смотрел на войско, окатившее стены подобно прибою. Ун-Хари со всех ног ринулся на север. В висках стучал кузнечный молот, а полуденный зной заставлял полыхать легкие огнем. Беспощадное светило молча посылало пламенные лучи ему вслед.

***

Он видел тела. Мужчины. Женщины. Дети. В основном бедняки. Они лежали на улицах, раскаленных от солнца. Даже сквозь подошвы сандалии ощущалось, как нагрета земля. Пыль вперемешку с песком витала в воздухе, вызывая удушливый кашель. И безмолвие. Мертвое, давящее безмолвие. Лишь гул тысяч ног за городскими стенами нарушал тишину. Гул, да сбивчивое дыхание. Грудь жгло, будто он проглотил горящие угли. Широкая улица шла напрямик к северным воротам, но Ун-Хари не замечал своих воинов. И это заставляло сильнее колотиться сердце. Ноги с трудом слушались, но воин гнал себя. Гнал вперед, пока не запнулся о веревку для сушки одежды и растянулся на дороге, больно ударившись животом. Меч со звоном выпал из руки. В нос забилась пыль. Молодое лицо исказила гримаса. В этот миг тишину прорезал очередной горн. Словно бешеный слон протрубил прямо над ухом.

Ун-Хари застонал и приподнялся. Правая ладонь непроизвольно легла на пояс. Воин задышал учащенней, когда не нашел там заветного предмета. Поспешно скосив взор, он увидел, что глиняная табличка выпала при падении и теперь валялась рядом с мечом. Дрожащими пальцами он ухватил ее и поднес к глазам. Перед взором заплясали знакомые письмена, выведенные рукой.

«Ее рукой…».

«Сделай так, как велел тебе мой почтенный брат. Сдержи проклятый Мисри! Не дай Мегиддо пасть под напором завоевателей с юга! Пусть это письмо будет всегда рядом с тобой и придаст сил, когда станет плохо. Я жду тебя дома, в Вашшуканни[7] Молюсь всем богам, чтобы вновь увидеть тебя. Знаю – ты вернешься победителем, и тогда мы снова будем вместе. Навсегда!»

Ишара

Очередной горн потряс город. Ун-Хари зажмурился. Лицо вновь исказила гримаса боли. На этот раз душевной. Он спрятал драгоценную табличку за пояс, поднял из пыли меч и медленно встал на ноги. Голова закружилась, улица двоилась в глазах, а затылок пекло, словно огнем.

– Вперед, – прохрипел он, – только вперед.

Сухость резко возросла. Будто все пески пустыни разом проникли в него. Дышать становилось труднее, но он продолжал бежать к северным воротам, до которых оставалось совсем немного. Безжизненные и истощенные тела устилали улицу жутким ковром обреченности. Лучи солнца, дарующие жизнь, теперь несли лишь смерть.

Когда уже можно было разглядеть массивный засов на деревянных створках, Ун-Хари увидел своих людей. Часть вышла из прилегающих проулков, другая спускалась по лестнице со стены. Лица воинов казались взволнованными, но паника не охватила их умы. Движения оставались выверены и точны, никакой суеты.

– Что случилось, господин? – встревожено поинтересовался один из них, копейщик в кожаном доспехе и грязном конусном шлеме.

– Слабые крысы, – прохрипел Ун-Хари, пытаясь отдышаться, – они открыли ворота.

Лица бойцов стали еще мрачнее, но в глазах по-прежнему не было страха.

– Что делаем?

– Город обречен, – Ун-Хари тяжко выдохнул, гортань жгло, – войско Мисри уже входит через южные врата. Север свободен?

– На севере все чисто! – крикнул один из спускавшихся со стены. – Враг весь столпился у южных ворот.

– Тогда это наша возможность, – твердо молвил Ун-Хари и облизал пересохшие губы, – открывай, мы уходим. Нет смысла класть жизни ради обреченной цели.

Воины спорить не стали. В словах командира имелась истина. Пусть царь Митанни и наказал защищать Мегиддо до последнего, но, похоже, все было кончено. Из-за трусости тех, кто первым же и восстал против правителя Мисри.

Грохнул засов, заскрипели ворота, представляя взору выжженную равнину. Потрескавшаяся земля. Сухой и жаркий ветер. Здесь не осталось и капли плодородия. Каналы занесло грязью. Семь месяцев продолжается осада, воины с юга успели разграбить все, до чего дотянулись руки их божественного владыки.

«Божественного» – Ун-Хари горько усмехнулся.

Впереди виднелся вал, построенный врагом. Сейчас он пустовал.

«Это наше спасение».

– Уходим!

Выстроившись в боевой порядок, воины последовали за командиром. Они успели сделать несколько шагов, когда до слуха донесся злобный и хриплый голос.

– Куда это ты собрался?!

Ун-Хари вздрогнул, резко остановился и обернулся на звук. Ветер вяло играл его распущенными локонами.

Они стояли прямо под стеной, потому и оказались незамеченными. Крупный отряд. По белым немесам в красную полосу, плотным рубахам, щитам и хопешам Ун-Хари признал в них лучших воинов Мисри. Но взгляд приковывал не они. А тот, кто их возглавлял.

Бритая голова сверкала в лучах жаркого солнца. Три тонкие морщины пересекали лоб. Узкие карие глаза пронзительно смотрели на мир из-под тонких бровей. Черная краска вокруг них и острый нос лишь усиливали сходство с хищной птицей. Предводитель держал в руках щит и хопеш. На тонких устах играла кровожадная ухмылка, обнажавшая белые зубы в зверином оскале гиены. Крепкое тело лоснилось от пота. Да, он по-прежнему брезговал доспехами.

Ун-Хари узнал его. Его невозможно не узнать. На правой части груди красовался шрам. Напоминание о прошлой встрече.

«Ловушка… они нарочно выманили нас».

– Думал сбежать от меня, поганый прислужник Нахарины?! – в голосе врага сквозил яд. – Невозможно бегать вечно, – голос понизился до громкого шепота и зловеще прозвучал в тишине, – невозможно бегать от себя.

Ун-Хари крепче сжал рукоять клинка.

Их не отпустят. Но без боя он не уйдет. И уж точно не собирается сдаваться на милость победителя.

«Нет. Лучше смерть, чем плен».

Враг будто прочитал его решение по лицу. Ухмылка стала еще шире. Еще страшнее. Она словно разъехалась от уха до уха. Бритый играючи взмахнул хопешом.

– Я знал, что ты так решишь.

Ун-Хари понимал, что шансов мало. Они истощены жарой и длительной осадой, а перед ними – свежие, лучшие бойцы Мисри. И возглавляет их свирепый коршун.

Но он не намерен отступать. И, подобно тоненькому ручью среди пустыни, готовому иссякнуть в любой миг, слова Ишары дали надежду. Сил сделать первый шаг.

Ун-Хари двинулся навстречу. Злобные глаза неотрывно наблюдали за ним, будто собираясь разорвать одной лишь силой мысли. Когда же до врага оставались считанные шаги, коршун выпустил когти, а равнину разорвал звон металла.

[1]Лабанский кедр – ливанский кедр.

[2]Мегиддо – древняя крепость в западной части Изреельской долины, на территории Израиля, возле современного поселения того же имени.

[3]Хатти – хетты, Хеттская держава, находившаяся на территории современной Анатолии в Турции.

[4]Шимеги – хурритский бог Солнца.

[5]Кадеш – древний город в Леванте, расположенный на реке Оронт.

[6]Мусрим – угаритское название Египта.

[7]Вашшуканни – столица Митанни, у истоков реки Хабур в Сирии.

Часть I. Раненый лев. Глава 1

Кому мне открыться сегодня?

Алчны сердца,

На чужое зарится каждый.

Кому мне открыться сегодня?

Поэма Среднего царства

Первый год Маат-Ка-Ра

Покои с желтоватыми стенами тускло освещались парой треножников. Блики от пламени вяло играли на росписи потолка – гордый лик пер-А[1], что стоял в боевой колеснице. Ее украшали золотые диски. Два белых скакуна неслись вперед, а павлиньи перья, вплетенные в гривы, развевались на ветру. Руки крепко держали поводья, в глазах нет страха и сомнений. На голове сверкает позолоченный хепреш[2]. Чешуйчатый доспех инкрустирован драгоценными камнями и сияет в лучах солнца подобно богу. Их хозяин – сам бог. Воплощение Херу[3]…

…Он – тоже бог. Он – тоже истинное воплощение Херу.

«А она – самозванка! Подлая… ядовитая… змея!».

Мозолистая ладонь сжалась в кулак. Крепкие мышцы напряглись, вздулись вены. Со всей силы он ударил по стене. Костяшки зазудели, кожу ободрало. Но он даже не заметил этого. Взор карих глаз, полных слепой ярости, устремлялся в пустоту. Будто проходил сквозь желтоватую преграду наружу, где среди вечерних сумерек пальмы шелестели листьями. Через решетчатое окно под потолком проникало горячее дуновение, лишь распаляя жар гнева. Воздух еще нескоро остынет. Пройдет время. Солнце скроется в Дешрет[4], и лишь тогда земля станет остывать…

Но сколько понадобится дней, чтобы затушить пожар внутри его души? Сколько схваток Ра[5] с Апопом[6] должно произойти?

Время лечит, но…

«Но это рана слишком глубока! А от каменного сердца – не ждите сожаления».

Кулак разжался. Пальцы уперлись в стену. По костяшкам ручейками стекала кровь. Оставляла на шершавой кладке багряные русла.

Он опустил голову, которую больше не венчал Па-схемти[7]. Лишь простой белый немес[8] в красную полоску.

«Я оглушен…, но не побежден…».

Мысли путались. Он не знал, что делать дальше. Удар оказался внезапным.

«Очередной… очередной внезапный удар… а ведь я только в начале своего пути!».

Ладони вновь сжались в кулаки. Кровь из ран потекла сильнее.

«Но пусть она не думает, что я сдамся просто так. Правда на моей стороне. Моя правда! И я добьюсь справедливости!».

Он шумно втянул носом воздух. Закрыл глаза.

Пылкий и горячий… Он слишком пылкий и горячий. А чтобы вернуть все на круги своя понадобится ясная голова. Здесь нет места чувствам.

Скрипнула дверь.

Он вздрогнул, но не обернулся. Только поднял веки и выпрямился. Мощная спина гордо приосанилась. Кожа, покрытая бронзовым загаром, лоснилась от пота, но то лишь подчеркивало статную фигуру.

– Твое Высочество, – послышался тихий голос одного из телохранителей.

– Я велел сегодня не беспокоить меня, – сухо отозвался он.

– Прости, Твое Высочество, – тон воина оставался тихим и вежливым, но в нем уже не было тех почтения и трепета, что полугодом ранее, – боги шлют тебе радостную весть.

«Радостную весть? Неужели змея споткнулась на лестнице и сломала себе шею? Нет, это слишком щедрый подарок от Инпу[9]».

– В чем дело? – так же сухо поинтересовался он.

– Ее Высочество, царевна Нефру-Ра, разрешилась от бремени. У тебя родился сын, господин.

Сердце екнуло в груди.

«Если… если он похож на него… не дай боги, он похож на него!».

– Я приду, – голос не изменился, хотя внутри все клокотало.

– Месхенет[10] благоволила, Твое Высочество, – молвил телохранитель и прикрыл за собой дверь.

Он вновь остался один. Шелест пальмовых листьев нарушал тишину снаружи, а треск пламени треножников – внутри.

Руки опустились вдоль тела. Кулаки были по-прежнему сжаты. На костяшках виднелась запекшаяся кровь. Медленно, он развернулся к выходу. Строгий взгляд карих глаз на овальном лице отрешенно прошелся по деревянному сундуку, покрытому черной краской. Сверху проступал рисунок Херу в человеческом обличии и головой сокола. На мгновение взор задержался у кедровой тумбы, где возвышался алебастровый кубок и кувшин со сладким пивом, источавшим медовый аромат.

«Выпить? Нет… мне нужна ясная голова».

Глаза остановились на огромной кровати из черного дерева, инкрустированного серебром. Ложе поддерживали четыре золотых ножки в виде львов, а подголовник из слоновой кости манил прохладой в эту душную ночь.

«Не сейчас».

Взгляд медленно поднялся наверх. Туда, где был изображен лик Херу на боевой колеснице.

«Если бы ты знал, отец… если бы ты знал, чем все закончится. Жаль, что ты так рано стал Усиром[11]… Жаль, что я не смог попрощаться с тобой».

Волна гнева подступила к горлу. С трудом, он подавил ее. На смену той пришла решимость.

«Но памяти твоей я не посрамлю. Я докажу, что достоин! И верну то, что было завещано мне по праву! Клянусь Ра!».

Шумно вдохнув и выдохнув, он направился к выходу. Все той же гордой и величавой поступью, как раньше. Но Па-схемти больше не венчала голову. Она покоилась на челе той, кто забрал у него трон.

***

Лестница. Она уходила вниз и терялась в сумраке. Факелы тускло освещали пространство и слабо потрескивали в тишине.

Он начал медленный спуск. Два верных меджая[12] шли позади. Белые немесы в красную полосу смутно выделялись в полутьме. Отблески пламени играли на наконечниках копий и бронзовых хопешах[13], мерцавших у поясов. Деревянные щиты, закругленные сверху, прикрывали крепкие тела под плотными рубахами без рукавов. Взгляд на беспристрастных лицах был суров и непроницаем. Тяжелые шаги гулко отдавались в коридорах дворца.

«Верные меджаи… верные ли?».

Он уже давно сомневался в этом. С тех самых пор, как победоносно вернулся из Нубии[14]. Уничтожил гнездо проклятых бунтовщиков.

«Убил предателя…».

Воспоминания отдались болью в сердце. Но оно оставалось каменным. А значит – в нем нет места сожалению.

«Но больно все равно».

Он шумно вдохнул, выдохнул. Сгустившийся у подножия лестницы мрак вернул его к размышлению о верности. Верность… это то, чего ценил он в этом мире больше остального. Дороже золота и даже серебра, так редкого для Та-Кемет[15]. Ведь верность не купишь ни за какие богатства мира. Ни за щедрую дань… ни за прекрасные очи красавицы…

Он вздрогнул. Руки вновь непроизвольно сжались в кулаки, но гнев, подобно яростной Сехмет[16], на этот раз не вырвался из клетки.

«Верность… тьма… она любила скрываться в ней. Она рядом. Она всегда была рядом».

Какая ирония судьбы. Та, кто когда-то желала ему смерти, оказалась самой верной из всех. Ее глаза и уши всегда были на службе Повелителя. Она всегда скрывалась во тьме… Но сейчас он знал – мрак, окутавший коридор впереди, пустовал. Ее не было там. С тех самых пор, как они вернулись из Нубии… Ее больше не было там. Она с трудом оправилась и сильно хромала после того, как искривленный клинок с серебряной гравировкой вырвал кусок плоти из бедра.

Ему сказали, что она не сможет защищать его, как раньше. Не сможет быть все время рядом с ним. Советовали найти нового телохранителя. Но он отказал. Решительно и жестко. Она верна ему. И доказала свою верность. А ее не купишь за все золото мира.

В полумраке возле входа в тронный зал на стене показалась еще одна роспись. Его дед, пер-А Джехутимесу, стоял на такой же боевой колеснице, что и отец. В руках он сжимал могучий лук, выпуская смертоносные стрелы в тела ненавистных гиксосов[17]. Джехутимесу… Джехутимесу Освободитель.

«Придет время… придет время, и мои свершения увековечат в камне, росписях… везде! Клянусь Усиром, так оно и будет!».

Они прошествовали дальше. Мимо выхода во двор, где в свете луны переливался пруд, полный чистейшей воды. Пальмы тихо шелестели листьями во мраке. Спали белые трясогузки. Вот позади остался вход в тронный зал. По коридору разошелся аромат пшеничных лепешек, смоквы, винограда и зелени. Скоро они пройдут и кухню, а там – недалеко и до покоев супруги.

Чем ближе они подходили, тем быстрее колотилось сердце. Будто скоро идти на битву. Вот уже можно различить приглушенные голоса жриц Зау[18]… крик младенца… громкий, отчетливый.

Сердце подпрыгнуло.

«Скоро… скоро я узнаю правду… и если… если…».

Карие глаза сверкнули во тьме. Ногти впились в кожу. Размазалась по пальцам запекшаяся кровь.