Белая ложь

Данил Харченко

Белая ложь

Пропавшая любимица.

Представь: зима. Где-то 1983-й. Может быть, декабрь, может, уже январь – в этих краях холода приходят внезапно и всерьёз. Снег лежит неровными слоями, как плохо прошитое одеяло, а фонари кидают усталый жёлтый свет на застывшие аллеи. Воздух пахнет мокрой шерстью, сжённым углём и леденцами из буфета. Где-то в общежитии на третьем этаже хрипит проигрыватель – всё тот же «Last Christmas», уже третий круг подряд. На стене – выцветший плакат с Брук Шилдс. В углу – сушится шарф с бахромой, на батарее – две пары мокрых варежек. Вроде всё, как всегда.

А теперь представь: твоя подруга исчезает. Ни драмы. Ни грома с неба. Ни дверей, хлопающих в ночи. Просто – исчезает. Была. И больше нет.

Днём вы вместе жевали пирожки в столовой, обсуждали преподавателя, который вечно путает имена, жаловались на бессмысленную лекцию и строили грандиозные, пусть и малореалистичные планы на каникулы. Она смеялась, склонив голову набок, поправляя рукой волосы. Ты что-то рисовала на салфетке. Потом была последняя пара семестра. Все устали. В аудитории пахло сыростью, пыльным мелом и апельсинами. Кто-то в первом ряду списывал ответы у соседа, кто-то посасывал карамельную трость, а кто-то уже мысленно паковал чемодан домой. После – общежитие, тёплый свет настольной лампы, чай из заварника с отбитым носиком и разговоры до поздней ночи. Всё, как всегда.

Ты помнишь её голос перед сном. Чуть усталый, с хрипотцой. Она говорила о каких-то мелочах – то ли про поезд, то ли про билеты, то ли про то, что не забудь вернуть ей журналы, пока она не уехала. Потом – «спокойной ночи». Привычное. Уютное.

А утром – её нет.

Кровать заправлена до смешного аккуратно. Простыни натянуты так, будто в них никто никогда не спал. Подушка ровная. Одеяло сложено. Даже складочка на наволочке будто вымерена линейкой. На стуле – тот самый серый свитер, в котором она щеголяла на прошлой неделе. На комоде – заколка, блокнот с вырванными листами, коробочка с пуговицами и монетами. В воздухе – её запах. Сладкий, узнаваемый, немного липкий – будто смесь духов Poison от Dior и вишневого бальзама для губ.

Ты сначала просто не понимаешь. Может, вышла. Может, пошла к кому-то. Через пару часов появляется тревога. Потом – ты начинаешь спрашивать. Кто-то пожимает плечами. Кто-то говорит: «Вроде видели её у выхода… или нет?» Кто-то вообще не помнит, когда видел её в последний раз.

Проходит день.

Потом второй.

Ты ждёшь. Сидишь на подоконнике, свесив ноги, обхватив кружку с уже холодным чаем. Смотришь, как снег идёт вбок. Вслушиваешься в каждый шаг в коридоре. Кто-то пробегает в тапках. Кто-то хохочет. Кто-то ругается с автоматом, потому что тот «сожрал» мелочь. Но всё не она. Дверь всё не скрипит от её руки. Ни голоса. Ни дыхания. Ни смешка.

Ты ждёшь, что вот-вот она влетит в комнату с растрёпанными волосами, с промёрзшими пальцами и заявит:

– Ты не поверишь, что со мной было! Извини, что не позвонила…

Но ничего не происходит. Лишь соседка снизу стучит по батарее, возмущённая тем, что у кого-то опять включено радио на всю катушку.

А потом – начинаются слухи. Версии. Разговоры. Кто-то говорит, что её видели на вокзале. Кто-то – что она уехала к родственникам. Кто-то, понизив голос, намекает, что, мол, не такая уж она и простая была. Всё это – воздух. Пузыри.

Ты всё реже спишь. Всё чаще смотришь в одну точку. Можешь полчаса разглядывать её расчёску. Или тот глупый календарик, который она приклеила на стену над кроватью. Всё – как было. Только её – нет.

И вот в самую чёрную ночь, когда даже улица молчит, когда даже снег перестал падать, и будто всё замирает, приходит самая страшная мысль. Та, о которой ты не хочешь говорить. Не хочешь думать. Не хочешь даже шептать в подушку.

А что если… Её больше нет?

И неважно уже – почему. Просто факт.

Она исчезла.

***

Такая история произошла в «Хиллкресте».

Нет, не в каком-нибудь заштатном колледже с облезлой вывеской и автоматом с протухшим «Пепси», а в самом настоящем Эллитном университете – жемчужине Северной Америки. Спрятанный в чаще соснового леса, засыпанный снегом под самую черепицу, «Хиллкрест» раскинулся вблизи горы Уайтфейс, где-то между богатством старого Нью-Йорка и ледяной красотой Лейк-Пласида. Зимой туда можно было попасть по заснеженной дороге, по которой разъезжали блестящие «Cadillac Eldorado», а летом – по частному шоссе, где даже указатели выглядели так, будто их вырезал кто-то из потомков Вандербильтов.

Здесь не было случайных.

Чтобы стать частью «Хиллкреста», нужно было или родиться в нужной семье, или быть настолько блистательным, чтобы тебя заметили с небес. И даже тогда – шансов было не так много. Да и попасть внутрь – это было только начало. Настоящее испытание начиналось после.

Рядом с кампусом – Whiteface Mountain Retreat. Курорт для тех, кто уже привык к персональному обслуживанию, игристому в бокале и камину, горящему дровами из дерева редких пород. На его фоне даже лучшие горнолыжные базы Вермонта выглядели как деревенский праздник. Здесь можно было встретить папу кого-нибудь из девочек в лобби, одетого в костюм от Armani и шутящего с портье по-французски.

Но давай ка вернёмся в кампус.

Зима, 1983 год.

Предрождественское утро, когда коридоры «Брайер-Холла» пахнут хвойными гирляндами, апельсиновыми саше и чем-то сладким, тем, что студенты разливают в кружки из автоматов, называя это «какао». В это самое утро, когда везде царит предвкушение каникул, случилось нечто, что навсегда изменило «Хиллкрест».

Исчезла Клэр Ланкастер.

Да-да, та самая. Та, о которой говорили все – от библиотекаря миссис Рэдвелл до студенческого совета. Она была… ну, ты знаешь, как это бывает. Светлая, идеальная, немного неприступная, но до странного добрая. Девочка, которая всегда держит зонт над чужими головами, даже если сама промокает. Она организовывала всё – от вечерних чтений до весеннего бала, который теперь, к слову, стал ежегодным и официальным событием в университетском календаре.

Но утром она просто исчезла.

Комната 307 в «Брайер-Холле» выглядела так, будто её оформляли по каталогу Bloomingdale’s. Четыре кровати, каждая со своей индивидуальностью: у Клэр – с шёлковым покрывалом цвета крем-брюле и фарфоровой куклой у изголовья; у Одри – темно-синяя с золотыми подушками и настольной лампой в виде лебедя; у Вероники – беспорядочная, с разбросанными журналами Rolling Stone и коллекцией кассет в коробке из-под обуви; и у Джиневры – аккуратная, со стопкой книг в мягких обложках и пледом, купленным на блошином рынке в Чикаго.

На полу лежал мягкий восточный ковёр, явно настоящий – такой, по которому боишься ходить даже в тапочках. На стенах висели постеры Blondie, Bowie и немного нелепое расписание занятий, украшенное наклейками из журнала Seventeen. Воздух был пропитан смесью духов – Poison от Dior и ванильного лосьона. Окно было приоткрыто, и в комнату проникал свежий морозный воздух, от которого казалось, что всё стало чуть прозрачнее.

Утро началось, как любое другое.

Джиневра распахнула глаза, потянулась к круглым очкам, лежавшим под подушкой, и медленно села, кутаясь в длинный вязаный кардиган молочного цвета. Её тёмная кожа слегка блестела от ночной жары, а волосы, собранные на ночь в аккуратный пучок, теперь выбились в стороны. На тумбочке рядом стояли три книги по философии и винтажные духи с медным колпачком. Она потёрла висок и прищурилась.

– Клэр недавно ушла? – спросила она, поправляя очки и всматриваясь в идеально заправленную постель напротив. Голос был глуховатый, чуть осипший от сна, но спокойный.

Одри сидела на краю своей кровати, перебирая аккуратно разложенные на покрывале шёлковые ободки. На ней была светлая хлопковая рубашка с острым воротником и жемчужная брошь на уровне ключиц. Её каштановые волосы, уложенные с вечера плойкой, мягко спадали на плечи.

– Я не слышала, как она уходила, – произнесла она, не отрывая взгляда от ткани, немного рассеянно.

– И я, – пробормотала Вероника, стоя перед зеркалом с расческой в руке. Она расчёсывала медные пряди, густые, с ярким отблеском. На ней был бордовый джемпер с логотипом университета – немного рваный у ворота, с вытянутыми рукавами – и массивные серебристые клипсы, блестевшие, как мишура на витрине универмага. На ногтях – остатки чёрного лака. На губах – вишнёвый блеск.

Когда все утренние сборы были завершены – волосы приведены в порядок, губы покрыты блеском, а рубашки аккуратно заправлены в тёмные шерстяные юбки, – девушки вышли из комнаты. Джиневра шла первой, слегка пригладив пучок. Одри замедлила шаг, поправляя брошь. Вероника же закрывала дверь ногой, закидывая на плечо джинсовую куртку с нашивками.

В коридорах Грей-Холла пахло воском и мокрым деревом – на первом этаже мыл полы уборщик Трой, в наушниках от Walkman. Где-то на лестничной площадке прозвенел колокольчик – миссис Пенбрук, сухощавая секретарь факультета истории, шла с подносом: бумажные стаканчики с кофе, сверкающие крышечки и несколько каштановых маффинов на салфетке. В стороне кто-то крутил замок шкафчика, хлопнули двери – жизнь в «Хиллкресте» шла по расписанию.

Кто-то из мальчиков из «Львиного братства» спорил у окна о том, у кого в гараже стоит новенький Pontiac Firebird. На стенах – постеры грядущих мероприятий: бал, книжная ярмарка, «Рождественский балет» с постановкой Щелкунчика, в котором, к слову, Клэр играла Фею Конфетной страны.

Но Клэр не было. Ни в кабинете французской литературы, ни на факультативе по фотографии, ни даже в стеклянной лаборатории на четвёртом этаже, где она обычно засматривалась в микроскоп.

Неделя прошла. Затем ещё одна. И тишина.

Никаких звонков. Ни одной телеграммы. Ни открытки – ни с Эйфелевой башней, ни с залитым солнцем фасадом мадридского кафе.

А ведь обычно всё было иначе. Клэр всегда предупреждала.

Если её отец, мистер Геральд Ланкастер, владелец многомиллионной косметической империи Lancaster Élégance, уезжал в деловую поездку, она ехала с ним. Училась. Смотрела, как выстраиваются цепочки логистики, как принимаются решения, от которых зависит судьба коллекций губной помады и духов. Это должен был стать её бизнес, её будущее.

Обычно она отправляла открытки с лёгкими подписями на обороте: «Милан прекрасен, но я скучаю по библиотеке. Передай привет Рони.» Или: «Париж пахнет жасмином и кофе. Привезу тебе пробник новой линейки теней.»

Когда она возвращалась – всегда с подарками. Небольшие тканевые мешочки с золотыми лого, крошечные баночки духов, новые ленты для волос, винтажные броши, один раз – даже кроссовки, которых в США ещё не было в продаже.

Но теперь – ничего. Ни следа.

Февраль навалился как мокрая шерстяная шаль. Всё в «Хиллкресте» стало вязким, холодным и липким. Влажный снег превращался в корку льда на ступенях. Даже кофейни на кампусе перестали играть музыку громко – будто сам воздух стал тише.

Девушки сидели в спортзале, в дальнем углу, прямо на матах, пахнущих потом, пылью и давно засохшей резиной. На них были одинаковые спортивные формы: белые футболки с эмблемой «Хиллкреста» – золотой герб на бордовом фоне, и темно-синие шорты, которые соскальзывали с бедра, если не завязать шнурок покрепче.

Где-то сбоку играла музыка – Eye of the Tiger. Девочки из команды чирлидерш репетировали пирамиду у зеркал. Скрип кед, звонкий смех, хлопки ладоней. На вершине конструкции, конечно, сияла Джемма МакГинес – блондинка с улыбкой модели из журнала Cosmopolitan, крутившая в руках золотой помпон. Её майка была завязана узлом, и выглядела она так, будто готовилась к кастингу в клип Wham!.

– Может, Клэр сбежала с каким-нибудь парнем? – прошептала Джиневра, слегка склонившись вперёд, словно боясь, что её услышат через всю площадку.

– У неё не было парня. Мы бы знали, – буркнула Рони, затягивая свои рыжие волосы в узел.

Одри ничего не сказала. Только пожала плечами, прикусила губу, перевела взгляд на Джемму, которая уже второй раз едва не упала с пирамиды.

– Если бы Клэр была здесь, она бы их так раскритиковала… – тихо сказала она, скрестив руки на груди.

– Да, она бы их порвала, – хмыкнула Вероника. – Помнишь, как она перекроила их костюмы за ночь до шоу?

– Или как она заставила Лесли выучить речь на французском. Лесли до сих пор боится слышать слово бал.

Они засмеялись. Негромко. По-настоящему. Первый раз за долгое время.

Но смех быстро затих. Потому что что бы они ни говорили – без Клэр всё как будто замерло.

Когда Клэр была рядом, университет работал как часы. Все знали, куда идти, что делать и кому обратиться. Она не навязывалась, но умела держать всё под контролем. У неё не было врагов – только уважение. Даже самые требовательные преподаватели доверяли ей организацию мероприятий. Её уважали старшекурсники, и ей подражали младшие. Она знала имена почти всех студентов, даже тех, кто редко появлялся на общих собраниях. Без неё многое остановилось.

За стеной спортзала слышались всплески воды – команда пловцов «Пираньи» тренировалась перед соревнованиями. Иногда они перекрикивались, обсуждая технику или споря с тренером.

Через несколько дней на доске объявлений в холле появилось чёрно-белое фото:

Клэр Ланкастер. Пропала 20 декабря.

Под ним – официальное сообщение от администрации и номер для связи.

На стенах начали появляться постеры, распечатанные копировальным аппаратом в библиотеке. Некоторые студенты приносили свои фото – с балов, с поездок, с фестивалей, где была Клэр. Её портрет висел в Зале почёта – она была единственной студенткой, удостоенной такой чести ещё до выпуска.

Газеты писали о ней. Родители других студентов спрашивали о ней у администрации. В почтовый ящик университета приходили письма с вопросами, поддержкой и воспоминаниями о Клэр. Никто не хотел верить, что она могла просто исчезнуть. Не Клэр. Не та, кто держал в порядке половину жизни «Хиллкреста».

И вот, год спустя, произошло то, что сдвинуло ось их мира. И если до этого момента в «Хиллкресте» ещё теплилась надежда, то теперь она замерзла.

Была пятница, ясная и хрустящая от февральского холода. Последняя неделя зимы – та самая, когда четвёртый курс традиционно собирался на трёхдневную поездку в горы. Курорт Whiteface над Лейк-Плэсид был настоящей легендой среди студентов: лыжи, каминные залы, горячий шоколад в термосах с логотипом университета и вечера в маленьких барах с джукбоксами, играющими The Cars и Blondie.

Девушки – Джиневра Мор, Одри Блейк и Вероника Слоан – тоже собирались в этот выезд. Их спортивные сумки уже ждали у входа в «Брайер-Холл», но перед отъездом они зашли в кофейню на территории кампуса – уютное место с деревянными панелями, автоматом Pepsi в углу и потёртым диваном у окна. Они устроились за столиком у большого окна, из которого открывался вид на заснеженную аллею и кованые ворота, ведущие за пределы кампуса.

На площади перед зданием толпились студенты: кто-то в неоновых горнолыжных комбинезонах, кто-то в пуховиках Columbia, кто-то с яркими лыжными очками, надвинутыми на шапки. Смеялись, обменивались фляжками, обсуждали, в каком из коттеджей будет самая громкая вечеринка. Фоновые звуки переплетались: кто-то щёлкал зажигалкой, кто-то включил на магнитофоне Take On Me, и кто-то уже строил планы на вечер в местном СПА.

Именно в этот момент из тёмной чащи за соснами выскочил парень. Его сразу узнали – Карл Вудс, третий курс, факультет литературы. Он был известен своей привычкой бродить по окрестному лесу, слушая в наушниках альбомы Led Zeppelin и Black Sabbath. Его считали немного странным, но безобидным. Сегодня он выглядел иначе.

Карл выбежал, спотыкаясь в сугробах. Его тёмные волосы слиплись от инея, щеки были красные от холода, а губы пересохли. Он оглянулся, будто кто-то за ним следил, и бросился прямо к тренеру Хэтченсону, который в этот момент проверял списки выезжающих. Тот резко выпрямился, взял из рук Карла что-то и застыл.

Из окна девушки увидели, как тренер медленно поднял руку. В ней была белоснежная лыжная повязка, с вышитым логотипом Chanel. Такая была у одной-единственной студентки «Хиллкреста». У Клэр Ланкастер.

– Это… – пробормотала Джиневра, уже вставая с диванчика.

– Мы должны пойти посмотреть, – сказала Одри, отодвигая стул.

На площади началось движение – одни бросились ближе, другие наоборот – пятиться назад, стараясь не встречаться взглядом с Карлом. Кто-то из первокурсников закричал. Воздух наполнился тревогой, которая медленно ползла по каменному покрытию двора.

Когда девушки подошли ближе, стало ясно: повязка была испачкана. Грязь, кровь. Хэтченсон смотрел на неё, как будто не верил своим глазам. Вокруг уже собиралась толпа. Студенты шептались, кто-то плакал. За углом кто-то курил с дрожащими пальцами. Мэтт Уоррен из команды дебатов обнимал плечи своей подруги, у которой тряслись колени.

Флэшбек врезался в память Джиневры, как кадр из старой плёнки.

Это была ещё зима. Середина декабря. Клэр вернулась с короткой поездки в Женеву. Она рассказывала, как каталась на склонах Вербье, смеялась, показывая фото. Тогда, в раздевалке спортзала, она достала из сумки повязку.

– Подарок от папы, – сказала с улыбкой, надевая её на голову. – Chanel.

– Ты носишь люкс на тренировку, – заметила Рони. – Серьёзно?

– А как иначе отличить себя от обычной лыжницы? – подмигнула Клэр и подбежала в сторону актового зала. Там как раз началась репетиция мюзикла.

***

В тот же вечер в кампус прибыли полицейские. Появились звуки раций, на парковке замигали огни патрульной машины. На дверях «Брайер-Холла» вывесили объявление: после девяти вечера – комендантский час. На входе в общежитие поставили охрану.

Поздним вечером почти все студенты собрались в столовой. Атмосфера была тяжелой. Поездка в горы официально отменилась, и вместо весёлой суеты был только гул тревожных разговоров. Над головами качались жёлтые лампы, раздавались щелчки приборов. Кто-то ковырялся в тарелке с мясным рагу, кто-то просто грел ладони о горячую кружку.

– Её точно убили, – уверенно произнесла Кэти Бук, полная девушка с чёрными волосами, голос её звучал слишком громко в этой тишине. – Вы видели, сколько там крови?

Одри взглянула на Джиневру. Та сидела, вцепившись в кружку, опустив глаза в кофейную гущу. Рони, почувствовав, как подруга напряглась, взяла её за руку. Едва уловимая, но настоящая поддержка.

– Хватит, Кэт, – резко сказала Одри, стукнув кружкой по столу. – Это ещё не доказано. Может, это вообще не её повязка.

– Ты серьёзно? Клэр исчезла год назад. И теперь в лесу находят повязку, которая была у неё. Неужели ты думаешь, это случайность? – Кэти приподняла бровь.

Одри ничего не ответила. Потому что, как ни хотелось спорить – внутри всё уже знало. Клэр не вернётся.

Где-то в углу расплакалась первокурсница. Над ней склонилась медсестра Мисс Харди, суетливо уговаривая сделать пару глотков из термоса с ромашковым чаем.

Одри встала, собираясь унести поднос. Сзади послышался голос – негромкий, чуть хрипловатый:

– Вы про «белую правду» слышали?

Они обернулись. Перед ними стоял высокий парень с курчавыми волосами, в старом пальто, украшенном значками групп: The Cure, Siouxsie and the Banshees, Joy Division. Его звали Ник Хендрикс. Учился на курсе старше, держался особняком. Тихий, но странно наблюдательный. Его глаза – холодные и светло-серые, как поверхность озера Плэсид – сейчас смотрели прямо на Джинни.

– Что ты сказал? – переспросила она.

Ник шагнул ближе, сунул руки в карманы и слегка наклонился к ним:

– Там, где нашли повязку… та пещера. Её старики называют местом «белой правды». В начале пятидесятых там произошло несколько убийств. Три девушки. Студентки. Все из семей, о которых писали в «New-York Times». Их нашли мёртвыми, с выцарапанными на стенах именами. Следствие ничего не доказало. Файлы закрыли.

Он говорил спокойно, но как-то отстранённо, словно пересказывал чужую, давнюю сказку. В столовой притихли. Кто-то всё ещё ел, кто-то перестал дышать.

– Что значит «белая правда»? – осторожно спросила Рони, уже сжав ладонь Джинни.

Ник пожал плечами:

– Легенда говорит, что правда об этих убийствах открывается только зимой. Только в полнолуние. И только тому, кто осмелится прийти туда один. Тогда мёртвые заговорят. Или покажут. Не знаю точно. Это старая байка, которую рассказывали еще нашим преподавателям, когда они сами учились в «Хиллкресте».

– И ты веришь в это? – резко спросила Одри, наигранно скептически, но голос всё же дрогнул.

Ник пожал плечами, чуть прищурившись:

– Я просто рассказываю, что слышал. Но там, у пещеры, странное место. Говорят, если стоять совсем близко – начинает звенеть в ушах. Снег перестаёт идти. Всё замирает, будто время выдыхает.

– Ты был там? – тихо спросила Джинни.

Он не ответил. Только посмотрел на неё как-то особенно, задержав взгляд на долю секунды дольше, чем позволяли приличия.

– Если кто-то хочет узнать, что произошло с Клэр – ищите не среди живых.

Он развернулся и пошёл к выходу. Двери столовой хлопнули, и зимний ветер влетел внутрь, принеся с собой запах снега и холода.

Ник растворился в аллее. Луна, круглая и бледная, уже поднималась над шпилем часовни, отбрасывая на заснеженный двор длинные, пугающе точные тени.

Прошла ещё одна неделя. На первый взгляд, всё в «Хиллкресте» вернулось на круги своя – занятия, смена расписания, обычный студенческий гул в столовой, где пахло ванильной выпечкой и остывшим кофе из автомата. Но под этой видимой нормальностью что-то продолжало дрожать. Все чувствовали: что-то было не так.

В середине недели всех студентов собрали в актовом зале. В углу кто-то тихо наигрывал мелодию на синтезаторе, но, увидев преподавателей, тут же прекратил. На сцену вышел молодой полицейский в темно-синей форме, с бумагой в руке и сдержанным выражением лица. Его ботинки оставляли на полу мокрые следы – за окнами снова шёл снег.

Он встал к микрофону, прокашлялся и начал говорить. Его голос эхом отразился от высоких сводов.

По его словам, анализ крови подтвердил: найденная на прошлой неделе горнолыжная повязка принадлежала Клэр Ланкастер. Причиной её смерти, согласно официальной версии, стала трагическая случайность. Клэр якобы вышла на прогулку, не заметила покрытый снегом склон у пещеры и сорвалась вниз, ударившись о камни, скрытые под настом.

Место, где нашли повязку, давно считалось опасным – там нередко сходили лавины. Именно по этой причине два года назад было приостановлено строительство нового крыла курорта Whiteface. Следователи полагают, что лавина унесла тело Клэр к руслу реки. Весной, когда лёд начал сходить, её, возможно, унесло течением в сторону Лейк-Плэсид. По крайней мере, это было самым логичным объяснением.

Он зачитал это ровно, без выражения, словно считал факты с внутренней страницы газеты. Многие переглядывались, кто-то качал головой, но никто не задал ни одного вопроса. Потому что ответы, как ни странно, не проясняли ничего.

После собрания студенты молча выходили из зала, натягивая капюшоны и куртки, застёгивая яркие пуховики, надевали варежки на шерстяные манжеты. Кто-то обсуждал предстоящие занятия, кто-то – как отменённая поездка в горы испортила планы. Но в воздухе повисло что-то другое. Слишком плотное, чтобы его можно было не замечать.

Кое-кто знал, что происходило ночью перед исчезновением Клэр Ланкастер, и этот кто-то просто предпочел это скрыть.

Глава 1.

Зовите её Джиневра Ланкастер.

Март подкрался почти незаметно. В этом было что-то неестественное – слишком мягкий свет над мраморными лестницами, слишком звонкие шаги по идеально натёртому паркету университетских коридоров. Даже в «Хиллкресте», где всё всегда было подчёркнуто безупречно – от сверкающих латунных ручек до тщательно выглаженной формы на учениках – чувствовалось нечто иное. Тишина. Невысказанная, глубокая. Всё было связано с тем самым объявлением – официальным заявлением о смерти Клэр Ланкастер.

Внутри университета словно спала активная жизнь. Учителя проводили пары, но часто задумывались посреди объяснений, будто вспоминая, зачем они здесь. Студенты слонялись из аудитории в аудиторию без привычной спешки. Центральный холл второго этажа, тот самый, где когда-то устраивали выставки работ студентов архитектурного факультета, теперь выглядел как галерея памяти. Витрины с наградами были переоформлены – теперь рядом с кубками стояли портреты Клэр в рамках из тёмного дерева.