Игра судьбы. Там, где память становится судьбой

– Здесь, – указала она на ничем не примечательный камень, вросший в землю. – Помоги.

Мы стали дергать и раскачивать его. Камень подался неожиданно легко, с сухим скрежетом. За ним зияла небольшая, темная ниша, откуда пахнуло запахом сырой земли и столетий. Лика, почти не раздумывая, сунула руку внутрь и вытащила оттуда небольшой, запечатанный воском деревянный цилиндр – будто старинную дипломатическую почту. Она разломила воск и извлекла свернутый в трубочку лист плотного, пожелтевшего пергамента. Развернула его под светом фонаря. Там был не текст. Там была сложная, запутанная схема – сеть переплетающихся линий, напоминающая то ли карту местности, то ли астрологическую карту, то ли схему метро неведомого города. И в самом ее центре – стилизованное изображение все тех же замерших часов, показывающих без пятнадцати двенадцать.

Но самое жуткое было внизу. Там, под схемой, была нарисована фигура в длинном плаще, с лицом, скрытым в глубоких тенях. Одна его рука была протянута вперед, и в ладони лежала фигурка, точь-в-точь как та, что была изображена на моей карте с путем. А другая рука держала ножницы, готовые перерезать нить, ведущую ко второй фигурке – фигурке с цифрой «VII». Лика побледнела. Ее уверенность, ее стальная решимость куда-то испарились, сменившись леденящим ужасом. Она отшатнулась, будто от прикосновения раскаленного железа.

– Он не просто ведет игру, – прошептала она, и ее голос дрогнул. – Он решает, кому идти дальше, а кого… отсечь. Он ведет нас к какой-то своей цели. И теперь мы на шаг ближе. Оба.

Она посмотрела на меня, и в ее взгляде я прочитал новую, жуткую мысль, от которой кровь стыла в жилах.

– А что, если эта «Истина», к которой он ведет, – вовсе не то, что мы хотим узнать? Что если она окажется тем, от чего сходят с ума?

– Тишина после ее слов повисла густая, звенящая, давящая. Даже ветер в соснах затих, словно прислушиваясь. Луч фонаря в руке Лики дрожал, выхватывая из мрака жутковатый рисунок на пергаменте – эту фигуру с ножницами, готовую перерезать нашу с ней связь.

– Что… что нам делать? – голос мой сорвался на шепот.

– Лика медленно, будто в трансе, свернула пергамент и сунула его во внутренний карман плаща. Ее пальцы снова нашли часы на цепочке, сжали их в кулаке, словно ища опоры.

– Мы делаем следующий ход. Мы идем дальше. У нас нет другого выбора. Он… – она кивнула в сторону рисунка, – уже начал свою партию. Отступать – значит подписать себе приговор.

– Она резко повернулась и направилась прочь от часовни, обратно к дороге. Я бросил последний взгляд на черный провал ниши в стене, на валявшуюся на земле шарманку, и поплелся за ней. Возвращаться в автобус смысла не было. Наше «игровое поле» было здесь.

– Мы шли молча. Давление этой ночи, этого леса, этой невидимой слежки становилось невыносимым. Каждый шорох в кустах заставлял вздрагивать, каждая тень казалась движущейся. Я постоянно оборачивался, мне чудились шаги за спиной.

– Не оглядывайся, – тихо, но твердо сказала Лика, не оборачиваясь сама. – Он любит играть со страхом. Не давай ему этой пищи.

– — А кто он? – выдохнул я. – Хоть что-нибудь ты знаешь?

– Она замедлила шаг, позволив мне поравняться с ней.

– — Знаю только то, что говорят легенды. Что он – не человек. Что он древний. Что он коллекционирует судьбы. Или обрывает их. Для него это высшая форма искусства. Мы для него – всего лишь краска на холсте.

– Впереди, сквозь деревья, наконец-то показались огни поселка. Несколько тусклых точек, обещающих хоть какое-то укрытие. Мы вышли на окраину. Две-три улочки с покосившимися домиками, темными окнами и ни единой живой души.

– Куда теперь? – спросил я, озираясь. Место казалось вымершим.

– Лика достала из кармана ключ, найденный в коробке. Она внимательно его рассмотрела при свете фонаря, проводя пальцем по причудливой резьбе.

– Этот ключ… он от двери. Не от современной. Старинной. Ищем дом, которому он подойдет.

– Мы двинулись по главной улице. Напряжение сжимало виски. Казалось, из-за каждой занавески за нами наблюдают. В конце улицы стоял дом чуть больше других, с почерневшим от времени деревянным фасадом и массивной дубовой дверью. На ней висел огромный, покрытый паутиной замок.

– Лика подошла, примерила ключ к замочной скважине. Сердце заколотилось у меня в груди. Он вошел идеально. Она повернула его. Раздался глухой, скрипучий щелчок, эхо которого прокатилось по спящей улице.

– Дверь бесшумно отворилась внутрь, пропуская запах пыли, старого дерева и чего-то еще… сладковатого, травяного.

– Мы переступили порог. Лика провела лучом фонаря по комнате. Это была не гостиная. Это была лавка старьевщика, забитая до потолка. Полки ломились от хлама: фарфоровые куклы с пустыми глазами, стопки пожелтевших газет, сломанные часы, странные механизмы, чучела птиц. И книги. Горы книг в кожаных переплетах с стершимися названиями.

– В центре комнаты стоял массивный стол, а на нем – одна-единственная вещь.

– Старый, потрепанный блокнот из грубой кожи. На обложке была вытеснена та же римская цифра, что и на карте Лики – «VII».

– Она замерла, глядя на него, будто увидела призрака.

– Это… мое, – прошептала она. – Это из моей прошлой жизни. Откуда оно здесь?

– Она сделала шаг к столу, но я инстинктивно схватил ее за руку.

– Стой. Это ловушка.

– Слишком уж очевидно. Слишком уж прямо нам под нос кладут именно то, что связано с ее тайной.

– Но она уже не слушала. Она вырвала руку и резко открыла блокнот. На первой странице, детским почерком, было выведено: «Дневник Лики Зарецкой». И ниже – рисунок. Тот самый рисунок замерших часов, показывающих без пятнадцати двенадцать.

– Она начала листать страницы, ее глаза бегали по строчкам, лицо становилось все бледнее.

– Нет… этого не может быть… – она бормотала. – Я сожгла этот дневник. Я сама его сожгла, после того как…

– Она отшатнулась от стола, будто обожглась. Блокнот упал на пол, раскрывшись на какой-то схеме – схеме сложного механизма.

– Он не просто ведет игру, Алекс, – ее голос был полон ужаса. – Он влезает в голову. Он знает то, чего не может знать. Он выкапывает то, что похоронено глубоко…

– Внезапно дверь позади нас с грохотом захлопнулась. Мы обернулись. В замочной скважине с другой стороны повернулся ключ. Мы оказались в ловушке.

– А потом в глубине лавки, за горой хлама, что-то зашевелилось. Послышался тихий, скрипучий смешок.

Играющий вышел на связь.

Смешок был сухим, скрипучим, словно трещали старые половицы под невидимой ногой. Он раздался не из одного угла, а сразу со всех сторон, отражаясь от грузных, молчаливых теней хлама. Воздух в лавке стал густым, спертым, сладковатый запах трав теперь отдавал гнилью. Лика резко развернулась, прижимая дневник к груди. Ее глаза метались по заваленному барахлом пространству, пытаясь выделить источник звука. Я инстинктивно шагнул вперед, заслоняя ее собой, хотя от кого – не знал. В руках был только фонарь. Я направил его луч в самую гущу теней, за стойки с чучелами и паутиной.

– Покажись! – крикнул я, и мой голос прозвучал глухо, будто поглощенный ватой.

В ответ только тишина. Давящая, насмешливая. Потом – легкий шорох. Сверху. Мы оба резко подняли головы. На балконе второго яруса, едва видный в мраке, стояла фигура. Высокая, худая, закутанная в темный плащ с поднятым капюшоном. Лица не было видно, только черный провал. В одной руке она держала трость с набалдашником в виде совиной головы. Лика издала сдавленный звук, похожий на стон. Она узнала его. По рисунку. По тому, как все это было устроено.

Фигура не двигалась. Она просто наблюдала. Чувство было таким, будто на нас смотрят сразу со всех сторон, будто сама лавка с ее куклами и чучелами – это один большой глаз.

– Зачем? – выдохнула Лика, и в ее голосе была не только ненависть, но и отчаянная, детская обида. – Зачем ты это делаешь?

Из-под капюшона донесся голос. Он был тихим, безжизненным, лишенным всяких эмоций, и словно состоял из множества голосов, наложенных друг на друга – старческих, детских, мужских, женских.

– Разве игра сама по себе – не награда? – прозвучало в темноте. – Вы – мои лучшие произведения. Такой красивый дуэт. Дорога и Лабиринт. Надежда и Память. Вы идеально дополняете друг друга. Я просто подталкиваю вас к… осознанию этого.

Он сделал легкий жест тростью. На одном из столов сама собой раскрылась тяжелая книга в кожаном переплете. Страницы зашелестели, переворачиваясь сами по себе, и остановились. На них был изображен все тот же дуб у часовни и мы с Ликой, стоящие над шарманкой.

– Каждый ваш шаг уже стал историей, – продолжил голос. – Легендой. Моей личной коллекцией. Но настоящий шедевр еще впереди. Тот самый момент, когда нить будет перерезана. Или… нет. Это и есть главная интрига.

Я почувствовал, как по спине Лики пробежала дрожь. Она сжала кулаки.

– Мы не твои куклы.

– О, вы не куклы, – голос прозвучал почти ласково, и от этого стало еще страшнее. – Вы живые, дышащие, чувствующие существа. Это и есть вся прелесть. Ваш страх, ваша ярость, ваша привязанность друг к другу… это краски. Я лишь направляю кисть.

Он снова пошевелил тростью. Дверь позади нас с тихим щелчком отперлась.

– Ваш ход, игроки. Времени на раздумья мало. Часики-то тикают. Пусть и без стрелок.

Фигура на балконе стала размываться, расплываться, как дымка, растворяясь в темноте. Через секунду на том месте никого не было. Мы стояли в полной тишине, в пропахшей смертью и стариной лавке, словно только что видели коллективный кошмар. Давящее присутствие ушло, но ощущение слежки осталось. Лика, не говоря ни слова, резко развернулась и выбежала на улицу. Я – за ней. Холодный ночной воздух обжег легкие, но не смог смыть ощущения той сладковатой гнили. Она прислонилась к стене дома, дыша прерывисто, почти рыдая.

– Он везде. Он везде, Алекс. Он знает все. Он играет нами, как на скрипке.

Я подошел к ней, не зная, что сказать. Рука сама потянулась положить ей на плечо. Она вздрогнула от прикосновения, но не отстранилась.

– Что было в том дневнике? – осторожно спросил я. – Почему ты его сожгла?

Она закрыла глаза, и по ее лицу пробежала судорога боли.

– Там было… то, за что мне до сих пор стыдно. То, что сломало одну жизнь и искалечило другую. То самое «без пятнадцати двенадцать». Я думала, спрятала это навсегда. А он… он просто взял и вытащил. Как вытаскивают грязное белье на всеобщее обозрение.

Она открыла глаза, и в них бушевала буря из стыда, гнева и отчаяния.

– Он прав. Мы идеальная пара для его игры. Ты идешь вперед, не зная своего прошлого. А я… я иду, прикованная к своему. И он будет играть на этом. Пока не сломает одного из нас. Или обоих.

Внезапно она выпрямилась и посмотрела на карту-схему, которую мы нашли в часовне.

– Нет. Не будет. – Ее голос зазвучал с новой, стальной решимостью. – Он хочет зрелища? Он его получит. Но мы изменим правила. Мы найдем его. Не он ведет нас, а мы идем к нему.

Она сунула руку в карман и вытащила тот самый тяжелый ключ.

– Он сказал – «ваш ход». Значит, у нас есть шанс. Этот ключ… он от чего-то важного. Не от этой двери. Это был лишь знак. Мы должны найти дверь, которую он отпирает.

Она посмотрела на карту, затем на часы на своей груди.

– Без пятнадцати двенадцать. Это не время в прошлом. Это время, которое у нас есть сейчас. Обратный отсчет до чего-то. И мы должны успеть.

Она оттолкнулась от стены, и в ее глазах горел новый огонь – огонь не слепого следования, а яростного противостояния.

– Идем. Мы играем его игру. Но теперь – по своим правилам.

Луч фонаря выхватывал из темноты разбитую щебенку дороги и покосившиеся заборы. Поселок спал мертвым сном, ни в одном окне не теплился свет. Только наши шаги нарушали гнетущую тишину, отдаваясь эхом в пустоте. Лика шла быстро, почти бежала, сжимая в одной руке ключ, в другой – карту-схему. Ее дыхание было частым, но не от усталости – от ярости.

– Он думает, что держит все под контролем, – выдохнула она, не сбавляя темпа. – Что мы просто бегаем по его лабиринту, как лабораторные мыши. Но у каждой мыши есть зубы.

– И что мы будем делать? – спросил я, едва поспевая за ней. – Мы даже не знаем, где искать эту дверь.

– Знаем! – она резко остановилась и ткнула пальцем в схему. – Смотри. Центр. Часы. Все дороги на этой карте ведут сюда. И все линии… они сходятся не к деревне. Они сходятся туда.

Она указала на темный контур на холме за последними домами. Массивное, угрюмое здание из темного камня, больше похожее на заброшенную усадьбу или на маленький замок. В его единственном окне на втором этаже тускло светился оранжевый, почти незаметный огонек. Как будто кто-то ждал.

– Он там, – прошептала Лика. – Или его посланник. И дверь, которую отпирает этот ключ, тоже там. Он вел нас сюда. Прямо к себе.

Это было безумием. Идти прямо в логово к тому, кто играет с тобой, как кошка с мышкой. Но отступать было некуда. Автобус исчез. Дорога назад была отрезана. Оставалось только вперед. Мы шли через спящий поселок, и казалось, что за нами из-за темных стекол следят сотни глаз. Воздух стал еще холоднее, и откуда-то потянул сладковатый, знакомый по лавке запах увядающих цветов и старой бумаги. Усадьба оказалась больше и мрачнее, чем казалось издалека. Высокая чугунная ограда с облупившейся краской, массивные дубовые ворота… которые были приоткрыты. Как будто нас ждали. Мы вошли во двор, заросший бурьяном. Тропинка к парадной двери была усыпана битым стеклом и щебнем. Сама дверь была огромной, из темного дерева, с тяжелым молотком в виде головы хищной птицы. И снова – никаких замков. Она была приоткрыта на сантиметр.. Лика перевела дух, посмотрела на меня. В ее взгляде был вопрос и последнее предупреждение. Я кивнул. Нечего было терять.

Она толкнула дверь. Та бесшумно отворилась, впустив нас в просторный, темный холл. Воздух был неподвижным и спертым, пахло воском, пылью и все той же странной, сладковатой травой. В центре холла на постаменте стояли те самые часы. Большие, напольные, с маятником. И их стрелки показывали без пятнадцати двенадцать. Они были мертвы. А на полу перед ними, мелом, была нарисована сложная, запутанная диаграмма – точная копия той, что была на пергаменте. И на ней лежали две фигурки, вырезанные из темного дерева. Одна – с цифрой XXI, другая – с VII. Они были соединены тонкой красной нитью.

И прямо над ними, на стене, висела та самая дверь. Не проем в стене. А именно дверь. Небольшая, дубовая, с причудливой резьбой, изображающей тот же лабиринт, что и на карте Лики. И с замочной скважиной, которая идеально подходила под наш ключ. Лика медленно подошла к ней, завороженная. Она протянула руку с ключом.

– Стой! – резко сказал я. Инстинкт сжал горло. – Это ловушка. Очевидная. Он хочет, чтобы ты ее открыла.

– Я знаю, – ее голос был спокоен и страшен этой покорностью. – Но у нас нет выбора. Это и есть ход. Его ход. И наш. Мы должны сделать его.

Она вставила ключ в скважину. Повернула. Раздался громкий, чистый щелчок, прозвучавший как выстрел в тишине. Дверь не открылась. Вместо этого стрелки часов на постаменте резко дернулись и с тихим скрежетом пришли в движение. Маятник качнулся. Раз. Два. Они начали отсчет. Обратный отсчет от без пятнадцати двенадцать. И тогда из темноты за нами снова раздался тот самый, многослойный, безжизненный голос.

– Поздравляю. Вы дошли до сути. До кульминации. – Фигура Играющего отделилась от тени у стены. Он был здесь, с нами в одной комнате. Его трость тихо постукивала по каменному полу. – Дверь отперта. Но открыть ее можете только вы. Вместе. Ценой того, что дороже всего.

Он сделал легкий жест, и красная нить, соединяющая деревянные фигурки, натянулась, как струна.

– Разорвите связь – и дверь откроется. Каждый пойдет своей дорогой. Игра будет завершена. – Его пустой капюшон был повернут на нас. Или сохраните ее… и посмотрите, что будет дальше. Но помните, время на исходе.

Стрелки часов неумолимо двигались к роковой отметке. Без пятнадцати двенадцать. До чего? До конца игры? До нашей гибели? До чего-то еще более страшного? Лика смотрела то на меня, то на нить, то на дверь. В ее глазах бушевала война. Война между желанием бежать от прошлого и тем странным, новым чувством, что зародилось между нами за эту безумную ночь.

Играющий наблюдал. И ждал. Ждал своего финального, самого изощренного хода. Секундная стрелка часов отсчитывала последние мгновения. Ее металлический цыкающий звук резал тишину, отдаваясь эхом в висках. Тик. Так. Тик. Пятнадцать минут. Пятнадцать минут до чего? Я смотрел на Лику. На ее бледное, искаженное внутренней борьбой лицо. На тонкую алую нить, что соединяла наши деревянные копии на полу. Разорвать – значит спастись, но потерять ее. Сохранить – значит бросить вызов Играющему, но обречь нас обоих на неизвестность. Она смотрела на меня, и в ее глазах, полных ужаса, вдруг мелькнула искра чего-то иного. Непокорности. Того самого стержня, что заставил ее бежать от прошлого.

– Нет, – прошептала она, и ее голос окреп. – Нет. Я больше не бегу. Я не отдам тебя. Я не отдам себя.

Ее взгляд скользнул с нити на Играющего. Она выпрямилась во весь рост, и ее фигура, такая хрупкая, вдруг наполнилась невероятной силой.

– Ты хочешь выбора? – ее голос зазвучал громко, бросая вызов давящей тишине особняка. – Получи его!

И вместо того, чтобы тянуться к нити, она резким, отточенным движением швырнула тяжелый ключ прямо в циферблат часов. Стекло треснуло с оглушительным грохотом. Стрелки замерли, искривились, застряв между цифрами. Маятник дернулся в конвульсиях и застыл. Сладковатый запах усилился, смешавшись с запахом озона и горящего металла. Играющий замер. Его безмолвие стало вдруг звенящим, напряженным. Он не ожидал этого. Никто не ожидал.

– Ты сломала правила, – его голос прозвучал впервые без той леденящей монотонности. В нем послышался… интерес. Живой, хищный, жадный интерес.

– Ты сам сказал – мы можем изменить игру! – парировала Лика, ее грудь вздымалась. – Ты не получишь ни разрыва, ни сохранения. Ты получишь бунт. Мы не твои фигурки!

В этот момент я увидел. Дверь – та самая, дубовая – дрогнула. В замочной скважине, где все еще торчал ключ, повернувшийся при ударе, вспыхнул слабый голубоватый свет. Резьба на ней засветилась, лабиринт на ее поверхности будто ожил, заструился. Она приоткрылась. Всего на сантиметр. Но из щели повалил густой, белый, обжигающе холодный туман.

– Что ты наделала? – прошипел Играющий. Его тень заколебалась, стала менее плотной. – Это не вход! Это граница! Ты выпустила…

Он не договорил. Из щели в двери что-то хлынуло. Не туман. Что-то другое. Плотное, видимое лишь краем глаза, состоящее из шепота тысяч голосов, из обрывков чужих воспоминаний, из теней несостоявшихся судеб. Это было Время. Свободное, дикое, не скованное больше стрелками часов. Оно ударило по нам волной. Картинки промелькнули перед глазами: я – ребенком на качелях, Лика – сжигающая тот самый дневник в печке, чьи-то незнакомые руки, пишущие письмо, чье-то последнее дыхание… Играющий отшатнулся, его плащ затрепетал, как на ветру. Он поднял трость, пытаясь овладеть хлынувшей стихией, но она была слишком сильна, слишком хаотична.

– Бежим! – закричала я, хватая Лику за руку. Мы рванулись прочь от двери, от часов, от невыносимого давления времени.

Мы вылетели из особняка во двор, падая на колени в колючую траву. За нами, из распахнутой двери, бил в небо столб сияющего хаоса, освещая поселок неестественным светом. Играющий не последовал за нами. Мы сидели, обнявшись, дрожа, не в силах вымолвить ни слова. Часы в холле особняка, наконец, остановились окончательно. Стрелки замерли навсегда. Мы не разорвали связь. Мы ее… усилили. Сделав выбор против него. Мы изменили правила.

Вдалеке, на дороге, послышался шум мотора. Подъезжал тот самый автобус, словно ничего и не произошло. Игра была далека от завершения. Она только перешла на новый уровень. И теперь Играющий знал – его лучшие фигуры начали ходить сами.

Глава 3: “ Бунт на доске»

Тишина.

Оглушительная, звенящая, абсолютная.

После рева вырвавшегося на свободу Времени, после шепота тысяч голосов, ворвавшихся в сознание, эта тишина была оглушающей. Мы лежали на колючей траве, вцепившись друг в друга, как тонущие в бушующем море. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая сумасшедший ритм. Я рискнул поднять голову. Особняк стоял неподвижно. Столб света из двери исчез. Сама дверь теперь была просто старым деревом, щель едва заметна. Но вокруг царил хаос иного рода. Лужи во дворе затянулись тонким, хрустальным льдом, хотя до зимы было далеко. Рядом с моей рукой лежал пожелтевший осенний лист, хотя вокруг буйствовала летняя зелень. Время здесь спуталось, перемешалось, оставив после себя причудливые, невозможные следы.

Лика тоже поднялась на локоть. Ее лицо было бледным, но глаза горели. Не страхом, а ликованием, дикой, животной радостью от содеянного.

– Мы сделали это, – прошептала она, и ее голос сорвался на смех, смех, граничащий с истерикой. – Видел его лицо? Он не ожидал! Он не ожидал, что мы можем вот так!

Из особняка не доносилось ни звука. Играющий не вышел. Он остался там, в своем разрушенном святилище, лицом к лицу с тем, что он сам же и породил. Вдалеке, на дороге, настойчиво прогудел клаксон. Тот самый автобус. Водитель, все тот же усталый мужик, высунулся из окна и помахал нам рукой, будто мы просто запоздавшие туристы. Мы молча поднялись, отряхиваясь. Ноги подкашивались. Мы шли к автобусу, не оглядываясь на особняк. Ощущение было таким, будто мы оставляем позади не просто дом, а целую эпоху. Эпоху страха и слепого следования. Двери автобуса с шипением открылись. Мы вошли внутрь. Салон был пуст. Мы молча упали в кресла у окна. Двери закрылись, автобус тронулся и понес нас прочь от Орехово, от часов, от двери в никуда.

Лика смотрела в окно, но теперь ее взгляд был не отрешенным. Он был живым, ясным, сфокусированным на настоящем. Она достала свои часы на цепочке. Стрелки по-прежнему показывали без пятнадцати двенадцать. Но теперь это был не символ прошлого. Это был трофей. Напоминание о том, что даже время можно остановить, если хватит смелости бросить вызов тому, кто им управляет.

– Он не проиграл, – тихо сказала она, не глядя на меня. – Игра просто изменилась. Теперь у него есть личный интерес к нам. Не просто к игрокам. К бунтовщикам.

– Что будем делать? – спросил я. И впервые за всю эту ночь в моем голосе не было страха. Была усталость, ошеломление, но и решимость.

Лика повернулась ко мне. В ее глазах читалась та же решимость, отточенная, как лезвие.

– Мы будем играть. Но теперь мы знаем его слабость. Он – архитектор правил. А любыми правилами можно воспользоваться. Можно найти в них лазейку. Или сломать их. – Она сунула руку в карман и достала смятый, но целый пергамент с картой-схемой. – У нас есть это. И у нас есть это. – Она указала на свои часы. – И у нас есть это. – Ее взгляд скользнул на меня, и в нем мелькнуло что-то теплое, что-то новое.

Автобус выехал на трассу. За окном занимался новый день. Первые лучи солнца золотили верхушки сосен. Мы ехали молча, но это молчание было уже другим. Не тягостным, а общим. Мы были больше не пешками. Мы были союзниками. Побитыми, уставшими, но непобежденными. Впереди была дорога. Длинная, неизвестная, полная опасностей. Но теперь мы знали – мы можем не только идти по ней. Мы можем менять ее направление. Игра судьбы продолжалась. Но теперь у нее появились новые правила. Наши правила.

Автобус, урча, катил по пустынной утренней трассе. За окном проплывали поля, окутанные легким туманом, и редкие перелески, золотящиеся под первыми лучами солнца. Казалось, прошлая ночь была просто дурным сном. Если бы не ледяная усталость в костях, не запах дыма и смерти, въевшийся в одежду, и не молчаливая фигура Лики рядом. Она сидела, сжав в кулаке свои замершие часы, и смотрела в окно. Но взгляд ее был не пустым. Он был острым, аналитическим. Она перебирала в уме детали, как четки.

– Он не стал нас останавливать, – нарушила она тишину, и ее хрипловатый голос прозвучал особенно громко в пустом салоне. – Не попытался отомстить сразу. Почему?

– Может, мы его ранили? – предположил я. – Твоим ключом… или тем, что вырвалось.

– Нет, – она покачала головой. – Он не из тех, кого можно ранить ключом. Это было… неожиданно. Мы сделали ход, которого не было в его схеме. Он замер, чтобы пересчитать все варианты. Чтобы понять, как теперь играть с нами. Мы из козырных карт превратились в джокера.

Она повернулась ко мне, и в ее глазах горел странный огонь – смесь истощения и неприкрытой жажды знаний.

– Ты видел? Когда хлынуло то… Время. Ты видел картинки?

Я кивнул, сглотнув. Обрывки чужих жизней до сих мерещились на сетчатке. – Да. Ты… ты сжигала дневник.