Сайренторифу

Я вернулся наверх, закрыл дверь, лёг на кровать, не выключая свет, не раздеваясь, просто уткнулся в потолок и слушал, как внизу продолжает работать стиральная машина. Шум воды, шелест ткани – всё это было единственным, что напоминало о движении в этом дне. Завтра меня увезут в деревню с красивым названием и чужой реальностью. А пока – просто вечер. Просто сумка. Просто я. И лампа, которая уже третий день мигает, но мне, как и всему в этом доме, всё равно.

Я потянулся за телефоном почти бессознательно – он лежал на тумбочке, экран тёплый от недавнего заряда, как небольшой кусок чужого тела, который я всегда ношу с собой, хотя он мне больше мешает, чем помогает.

Разблокировал его, не глядя на мелкие уведомления, и увидел – куча непрочитанных сообщений, все от Айко: одно короткое – «ты в порядке?», далее пара стикеров с улыбающимися мордочками, потом фотография её ботинка у порога с подписью «посмотри, какой классный дождь!», ещё одно «не забудь завтра зарядку взять», и в самом конце длинное сообщение, где она, судя по пропущенным словам и эмодзи, пыталась рассказать какую-то глупую историю.

Я не стал читать всё подряд – глаза пробежали по строкам, фиксируя только форму: восклицания, эмодзи, пустые заботы, привычный комплект слов, который всегда повторяется в её сообщениях, как заводной механизм.

С одной стороны это было странно тревожно – столько сообщений, и ни одного вопроса о чём-то важном; с другой стороны – привычно пусто: забота, которая выглядит как отметка в списке дел; попытка контакта, не требующая никакой искренности.

Я на мгновение представил, как она, наверное, сидит сейчас внизу с телефоном, жмёт на кнопку «отправить» и думает, что сделала всё, что от неё зависело, и этим успокаивается.

Мне стало даже немного легче, но не от внимания, а от того, что её сообщения – это всего лишь ещё один механизм, по которому работает мир: кто-то шлёт «ты в порядке?», кто-то отвечает «да», и никакого смысла между ними не возникает.

Я отложил телефон в сторону, затем потянулся к ящику стола. Там, под грудами ненужных тетрадей и старых ручек, лежал мой набор для каллиграфии: кисть, чернильный камень, пара листов рисовой бумаги, которые я берег для таких вечеров, когда всё вокруг слишком громко и слишком пусто одновременно.

Я налил немного воды на камень, начал втирать тушь круговыми движениями, и звук оказался неожиданно живым – тихий, вязкий, словно дыхание. В этот момент комната будто сменила дыхание, лампа перестала раздражать, и даже шум стиральной машины внизу ушёл на задний план.

Я взял кисть, вывел первую линию, потом вторую, не думая о словах. Просто рисовал штрихи, чёрные, медленные, тяжёлые. Когда-то каллиграфия учила сосредоточенности, красоте формы, правильности жеста. Для меня она была скорее обратным процессом – не учила, а позволяла забыть. В каждом иероглифе я оставлял кусок усталости, часть лишних мыслей. Они прилипали к бумаге, как грязь, и становились узором, которому никто не даст оценки.

Я написал «тишина», потом «лист». Получилось неровно, криво, не по правилам, и именно в этом было освобождение. Белый лист, чёрные линии. Здесь всё просто. Здесь нет ни Айко с её сообщениями, ни учителей с их поездками, ни одноклассников, которые дерутся ради зрелищ. Здесь есть только я и буквы, которые я вывожу, будто доказывая самому себе, что всё ещё способен на что-то, что не похоже на готовый сценарий.

Я задержал взгляд на последнем иероглифе, провёл пальцем по шероховатой бумаге и почувствовал, что усталость постепенно становится тяжёлой, как тушь, которую я втираю. Захотелось лечь. Захотелось просто раствориться в этой чёрно-белой простоте.

Кисть постепенно тяжелела в руке, тушь на камне густела, а линии на бумаге превращались не в иероглифы, а в какие-то сгустки усталости. Последний штрих получился дрожащим, будто его делал не я, а кто-то другой, сидящий во мне. Я положил кисть рядом, не убрав, не промыв, не заботясь о том, что она засохнет.

Лист с иероглифами остался распластанным на столе – «тишина» и «лист» смотрели на меня, кривые, несовершенные, но честные. Я провёл рукой по бумаге, почувствовал шероховатость волокон, потом опустил голову и закрыл глаза, думая, что всего лишь на минуту. Но минута переросла в час, а час – в ночь. Я уснул прямо там, за столом, с ладонью на краю листа, будто держал его, чтобы не упасть глубже.

Глава 2

Сайренторифу

Проснулся я от резкого, настойчивого звука будильника. Он резал комнату, как нож, и никакая ночь, никакая усталость не могли его заглушить. Я поднял голову, глаза щипало, тело ныло, будто я не спал, а боролся во сне. На столе всё осталось, как было: засохшая кисть, тёмное пятно туши, слова, написанные криво и неровно, но всё ещё мои. Я выключил будильник. В комнате стало тихо, но это была уже другая тишина – утренняя, жёсткая, требовательная. Внизу наверняка уже двигалась Маю, готовя свой завтрак и мой. Сумка стояла в углу, готовая к дороге. Я вдохнул глубже, чем нужно, провёл рукой по лицу и понял, что сегодняшний день не изменит ничего. Просто начнётся новая роль в старом спектакле.

Я спустился вниз, и всё было так же, как всегда. Запах чая, миска риса, тарелка с рыбой. Маю сидела за столом. Мы не говорили почти ничего. Пара слов про завтрак, её короткое «не забудь билеты и деньги», моё «угу». Всё было похоже на реплику из пьесы, которую мы играем каждый день. Я ел медленно, не чувствуя вкуса. Рис был тёплый, рыба мягкая, чай горький. Всё на своём месте, всё правильно, всё как всегда. И именно в этом было что-то особенно тяжёлое – потому что завтракаешь, как будто всё в порядке, а на самом деле тебя уже ждёт дорога, где никто не спросит, хочешь ли ты ехать.

После завтрака я поднялся к себе. Проверил сумку, хотя проверять было нечего: одежда, зарядка, тот же набор привычных мелочей. Я смотрел на неё и понимал, что это не мои вещи, а просто «набор ученика для поездки». Я не ехал туда как человек. Я ехал туда как элемент. Я надел форму, поправил воротник, посмотрел на своё отражение в зеркале и не увидел ничего нового. Тот же взгляд, та же тень под глазами, та же тишина внутри.

Маю проводила меня до двери. Не обняла, не сказала ничего лишнего. Только тихо бросила: «Не забывай отвечать на сообщения». Я кивнул и вышел. Улица была влажной после ночного дождя, асфальт блестел, листья прилипали к подошвам. Я шёл к остановке, где собирались все. Шаги были ровные, дыхание спокойное. Ни волнения, ни интереса, ни даже раздражения. Просто дорога. Люди вокруг спешили на работу, дети бежали в начальную школу, и каждый в этом городе делал вид, что у него есть цель.

Когда я дошёл до автобуса, он уже стоял у школьных ворот. Белый, с синими полосами, обычный туристический автобус, каких сотни. Рядом толпились мои одноклассники, оживлённые, с рюкзаками, с телефоном в руках, с фразами вроде «класс, неделя без уроков» или «надеюсь, будет вайфай». Все в одинаковой форме, все с одинаковыми выражениями лиц, будто им выдали сценарий заранее: радоваться, шуметь, изображать ожидание.

Учитель Мидзусима стоял у дверей с папкой и отмечал фамилии. Его голос был сухим, будто он называл не живых детей, а номера вагонов. Иногда он поправлял очки, иногда коротко бросал: «Быстрее», «Не толкайтесь», «Сумку в багажное отделение». В его движениях не было ни раздражения, ни заботы – просто необходимость.

Айко заметила меня почти сразу. Она оторвалась от подруги, помахала рукой и улыбнулась так, будто мы ехали на праздник.

– Фушигуро, ты готов? – спросила она.

– А что значит «готов?» – ответил я, глядя на неё.

– Ну… взял всё, зарядку, форму, принадлежности… – она замялась, но улыбка не исчезла.

– Взял, – коротко сказал я и снова посмотрел в сторону автобуса.

Она кивнула, будто этого было достаточно, и вернулась к разговору с подругой. Их смех снова растворился в общем шуме.

И тут сквозь толпу пробрался Эйдзи. Его чемодан застревал в ногах у других, он запыхался, но всё равно кричал громко, так, чтобы все слышали.

– Шин! – выдохнул он, размахивая рукой. – Ты тут, да!

– Тут, – сказал я.

– Я… эээ… сидеть с тобой можно? – спросил он, задыхаясь.

– Делай что хочешь.

– Хорошо! – его лицо засветилось так, будто я только что подарил ему билет в рай.

Он радостно полез к автобусу, и чемодан сразу застрял в дверях. Несколько человек засмеялись.

– Эй, осторожнее! – крикнул кто-то сзади.

– Я… я аккуратно! – выкрикнул Эйдзи, пытаясь протолкнуть сумку.

Класс смотрел на это с интересом, кто-то снимал на телефон. А он всё равно улыбался, будто всё шло именно так, как должно.

Я остался стоять. Автобус шумел двигателем, двери были открыты, учитель продолжал отмечать фамилии. В отражении стекла я увидел себя – бледное лицо, чёрные глаза, форма сидит ровно, но словно на чужом человеке. Казалось, будто отражение живёт своей жизнью, а я просто стою рядом и смотрю на него.

– Фушигуро, давай быстрее, – сказал Мидзусима, бросив на меня взгляд поверх очков.

– Иду, – ответил я, хотя не сдвинулся с места.

Айко снова обернулась.

– Эй, не тормози, – сказала она. – Если хочешь место у окна, займи раньше, пока Эйдзи всё не занял.

Я усмехнулся, но не ответил.

Толпа тянула всех внутрь, автобус готов был проглотить нас, и я понимал, что ещё несколько секунд – и выбора уже не останется.

Я поднялся в автобус, ступени под ногами отозвались металлическим эхом, и сразу ударил в нос запах – кондиционер, ткань сидений, влажная одежда, бензин. Салон уже наполнялся голосами: кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то показывал фотографии на телефоне. Все выглядели оживлёнными, хотя на самом деле в их глазах не было ничего нового. Просто радость по привычке, радость как форма, а не как чувство.

Я прошёл по проходу, стараясь не зацепить ничьё колено, и сел у окна. Это было моё место ещё до того, как я вошёл – потому что окно всегда позволяло хотя бы смотреть наружу, если внутри нет ничего интересного. Эйдзи плюхнулся рядом, чуть не уронив чемодан себе на ногу. Он тяжело дышал, но лицо его сияло так, будто всё это для него было победой.

– Уууф… хорошо… сидим, да? – сказал он, переводя дыхание.

– Сидим, – ответил я, глядя в стекло.

Айко сидела впереди, чуть по диагонали. Она уже успела достать телефон и делала селфи с подругой, на заднем фоне автобус казался декорацией. Она смеялась, её голос звенел громче остальных, и казалось, что для неё эта поездка действительно праздник.

Только Нацуко сидела тихо, глядя в окно. Я поймал себя на том, что смотрю на неё дольше, чем хотел.

Учитель Мидзусима прошёл по салону, проверил, чтобы все сидели, сделал пару замечаний и занял своё место впереди. Двери закрылись, двигатель загудел глубже, автобус дёрнулся и поехал. За окнами медленно поплыли улицы города, те же самые, что я видел каждый день, только теперь – в движении, и от этого они казались ещё более одинаковыми.

Эйдзи повернулся ко мне.

– Шин… в деревне будет… весело?

– Не знаю,

– В России… деревня скучно. Там снег, холод, туалет на улице, да… – он засмеялся, но смех прозвучал одиноко в шуме класса.

– Здесь не Россия,

– Да, да… тут лучше, – кивнул он, будто сам себя убеждал.

Мы ехали минут двадцать. Сначала все разговаривали, смеялись, кто-то достал еду, делился печеньем. Но постепенно шум начал стихать. Кто-то уткнулся в телефон, кто-то задремал. Дорога была длинной и однообразной, и только ритмичный гул двигателя напоминал, что время идёт.

В какой-то момент автобус остановился. Впереди – туннель. На дороге образовалась пробка, машины стояли неподвижно, фары освещали мокрый асфальт. В салоне поднялся ропот.

– Сколько ждать? – спросил кто-то.

– Неизвестно, – сказал учитель, не отрываясь от списка бумаг.

Эйдзи тем временем наклонился ко мне.

– Ты… всегда такой спокойный?

– А ты всегда такой громкий? – отрезал я.

Он засмеялся, не обижаясь. Его смех был странный – слишком искренний, слишком настоящий на фоне остальных. В нём не было искусственности, но было что-то грубое, как камень, который никто не отполировал.

Автобус снова тронулся. Мы проехали туннель, дорога вывела нас за пределы города. За окнами начали мелькать поля, редкие дома, холмы, обросшие деревьями. Осень здесь была ближе, чем в городе: листья ярче, трава темнее, воздух казался более прозрачным.

Рядом со мной Эйдзи неожиданно зашуршал своим рюкзаком. Он наклонился и с гордостью достал изнутри пластиковую бутылку тёмного напитка. Этикетка была на кириллице, непонятные для всех буквы. Он держал её так, будто показывал сокровище.

– Смотри… квас! – сказал он, делая акцент на слове. – В России… это как… мм… газировка, но хлеб.

Я посмотрел на бутылку. Коричневый цвет, непривычный, мутноватый. От неё пахло странно – кисловато-сладко, с ноткой чего-то хлебного, сырого.

– Ты серьёзно пьёшь хлеб? – спросил я.

– Да! Это вкусно. Попробуй, – он протянул бутылку мне, глаза его горели так, будто он делился частью своей страны, частью себя.

Я взял её, открутил крышку. Газ вышел тихим шипением. Сделал маленький глоток. Вкус оказался тяжёлым, приторным и в то же время кислым, с какой-то тенью сырого теста. Это было совсем не похоже на то, что я когда-либо пил.

– Ну? – спросил Эйдзи, наклонившись ближе.

Я вернул бутылку.

– На лекарство похоже, – сказал я.

Он громко расхохотался.

– Лекарство! Ха-ха! В России все дети пить это. Лето, солнце, квас! Это как… мм… вкус детство.

На это обернулось несколько человек.

– Что это у тебя? – спросил кто-то.

– Квас! – гордо повторил Эйдзи. – Русский напиток.

– Фу, выглядит мерзко, – сказала девочка из заднего ряда.

– Нет! Это вкусно! – он махнул рукой, будто защищал честь этой страны.

Кто-то засмеялся, кто-то отвернулся. Для них это было просто ещё одной шуткой, ещё одним странным жестом Эйдзи. Для него – было серьёзным.

Айко, услышав слово «квас», обернулась тоже. Её глаза сверкали любопытством.

– Эй, дайте и мне попробовать, – сказала она, наклоняясь через спинку сиденья. – Что это вообще за странный напиток?

Эйдзи радостно протянул ей бутылку.

– Это очень вкусно. Ты пить – и сразу любить, – сказал он с уверенностью.

Айко сделала глоток. Секунду сидела молча, а потом её лицо скривилось так, что казалось, будто она проглотила лимон вместе с кожурой.

– Ааа, что это за гадость?! – воскликнула она и тут же передала бутылку обратно.

Весь автобус взорвался смехом. Кто-то с заднего ряда крикнул:

– Айко, тебе нравится твоя новая газировка?

– Больше не дам, – обиженно сказал Эйдзи, прижимая бутылку к себе. – Вы не понимать! Это… культурный напиток!

– Да-да, культурный, – повторила девочка рядом с Айко, едва сдерживая смех. – Вкус культуры прямо во рту.

– Тьфу, – Айко поморщилась и запила всё водой из своей бутылки. – Я думала, будет сладко, а это как хлеб с газом!

– Так и есть! – гордо заявил Эйдзи. – Хлеб с газом – это вкусно!

Смех прокатился по салону ещё раз, даже учитель повернулся и нахмурился.

– Тише, не кричите, – сказал он. – Мы едем ещё два часа, не надо устраивать базар.

Но даже его голос не смог остановить веселье сразу. Ребята ещё долго перешёптывались и смеялись, обсуждая «русскую газировку из хлеба».

Я сидел у окна, смотрел, как за стеклом медленно тянутся деревья, и думал, что в этом коротком эпизоде было больше жизни, чем во всём, что я видел в школе за последние месяцы. Айко, искренне морщащаяся от вкуса. Эйдзи, защищающий свой квас, как флаг. Смех класса, который хоть на минуту не был показным. Всё это выглядело нелепо, шумно, но хотя бы честно.

Эйдзи какое-то время молчал, глотая квас мелкими глотками и бурча что-то себе под нос, пока весь класс ещё перешёптывался о «русской газировке». Потом он внезапно зашуршал в рюкзаке, достал телефон и развернулся ко мне с сияющими глазами.

– Шин! Мы… фото сделаем, да? – сказал он на своём ломаном японском, но так громко, что обернулись несколько соседних рядов.

– Зачем? – спросил я, даже не глядя в его сторону.

– Память! – он ткнул пальцем в экран, где уже была открыта камера. – Дорога, автобус, друзья… Всё красиво!

Я посмотрел на него, потом на телефон, потом снова в окно.

– Я не улыбаюсь на фото.

– Ничего! – махнул рукой Эйдзи. – Ты серьёзный, я весёлый. Баланс!

Он уже подвинулся ближе, зажал телефон в вытянутой руке, другой рукой приобнял меня за плечо. Запах кваса и дешёвого дезодоранта ударил в нос. Экран ослепил светом камеры.

– Скажи… эээ… квас! – радостно выкрикнул он.

– Нет, – сказал я, но камера уже щёлкнула.

На фотографии я выглядел так, будто меня застали на допросе, а Эйдзи сиял, показывая зубы и делая знак мира. Он сразу начал листать снимки, хохоча.

– Ха! Смотри, круто! – сказал он и тут же повернул телефон к соседнему ряду. – Смотрите, это мы с Шином!

– Ого, Фушигуро, ты хоть раз попал на фото! – сказал кто-то.

– Да он там как призрак, – добавил другой.

Смех снова прошёл по автобусу. Айко обернулась, взглянула на экран и улыбнулась.

– Ну, хотя бы не мрачный совсем, – сказала она.

Эйдзи был доволен, как ребёнок. Он сделал ещё два снимка – один с «серьёзным лицом», другой с кривой улыбкой, которую я изобразил больше ради того, чтобы он отстал.

– Отлично! – сказал он. – Это наш… мм… первый день. Потом в деревне – ещё фото. Будет коллекция!

После того как Эйдзи отснял свою «коллекцию» и довольно уткнулся в телефон, автобус снова погрузился в привычный гул. Кто-то спал, прижимаясь лбом к стеклу, кто-то слушал музыку, кто-то тихо болтал. Смех Айко и её подруг уже не был таким громким – они начали зевать, перекладывать вещи, проверять телефоны. Шум устал, но не исчез, как будто все старались не допустить тишины, которая всегда страшнее.

Эйдзи вдруг ткнул меня локтем.

– Смотри… красиво, да? – сказал он и кивнул на окно.

Я посмотрел. За стеклом тянулись горы, укрытые жёлто-зелёными деревьями. Солнце прорывалось сквозь облака, освещая одну сторону склона, оставляя другую в тени. Воздух казался прозрачнее, будто город с его шумом остался в другом измерении.

– Красиво, – согласился я, хотя слово звучало пусто.

Автобус мягко вошёл в поворот. Салон слегка накренился, кто-то пошутил про «американские горки». Впереди показалась долина, вытянутая между холмами, и дорога вела прямо к ней.

Айко вскрикнула первой:

– Смотрите, это, наверное, уже Сайренторифу!

Все головы повернулись к окнам. Ребята зашумели, стали переговариваться, показывать пальцами на крыши домов вдали.

Я тоже посмотрел. На горизонте виднелась деревня – крыши в тёмной черепице, деревянные дома, тонкие струйки дыма из труб. Вокруг – лес, почти смыкающийся над долиной, и река, блестящая, как серебряная нить. Всё выглядело тихим, слишком тихим, будто время здесь замедлилось или вовсе остановилось.

Приезд. День первый

Автобус медленно въехал на узкую улицу. Дома стояли близко друг к другу, окна выходили прямо на дорогу. Стекла были тёмные, и казалось, что из каждого на нас смотрят. Несколько местных действительно вышли – старики в рабочих куртках, пара женщин в фартуках. Они стояли, не улыбаясь, просто наблюдали, как автобус проезжает мимо. Их лица были серые, неподвижные, как камни. Никто не махал, никто не приветствовал громко. Это не было похоже на встречу гостей. Это было похоже на проверку.

– Добро пожаловать, – сказал учитель, вставая и поправляя очки. – Ведите себя уважительно. Здесь свои традиции.

– Как будто мы в музее, – пробормотал кто-то сзади, и несколько человек засмеялись.

Я продолжал смотреть в окно. Один старик, стоящий у своего дома, смотрел прямо на меня. Его взгляд был тяжёлым, как будто он видел не школьника в форме, а что-то другое, более глубокое. Я отвёл глаза первым.

Автобус остановился на небольшой площади перед зданием, похожим на сельский клуб или бывшую школу. Двери открылись, в салон сразу ворвался холодный воздух – свежий, сырой, с запахом влажной земли и дыма. Одноклассники зашумели, начали вставать, тянуть сумки из багажного отделения. Смех, громкие голоса, толкотня – вся эта привычная какофония снова ожила.

Я встал последним, не спеша. Снаружи воздух был плотнее, чем я ожидал, и тишина деревни сразу ударила по ушам. Шум автобуса гас мгновенно, как только двери захлопнулись, и стало ясно: этот шум принадлежал не деревне. Здесь звуки чужаков растворялись в воздухе, и на их месте оставалась пустота.

Местные не подошли к нам. Они просто стояли на расстоянии, смотрели, и в их молчании было больше слов, чем во всех репликах моих одноклассников.

Я поднял голову и заметил: листья с ближайшего дерева падали медленно, по одному, и каждый удар о землю был слышен так ясно, будто в деревне больше не происходило ничего.

Сайренторифу. «Тихий лист». Название подходило слишком буквально.

Учитель Мидзусима откашлялся, поправил очки и заговорил своим сухим голосом:

– Так. Всем внимание. Жить мы будем здесь, в местном рёкане. Комнаты уже подготовлены, распределение готово. Прошу относиться серьёзно: никакой самодеятельности, никаких переселений. Всё фиксировано.

Толпа сразу оживилась. Кто-то радостно переглянулся с другом, кто-то наоборот нахмурился, предчувствуя неудачное соседство. Смех, пересуды, восторженные возгласы перемешались в гул, который резко резал неподвижный воздух деревни.

Мидзусима поднял список и начал читать.

– Комната первая: Такахаши и Кондо.

– Комната вторая: Сато и Ямамото.

Айко радостно вскрикнула, хлопнула в ладоши и обняла подругу.

– Отлично! – сказала она. – Будем вместе!

Я видел, как её глаза сияли так, будто мы приехали не в деревню, а на курорт.

Учитель продолжал:

– Комната третья: Судзуки и Нара.

– Четвёртая: Исаев… Фушигуро.

Я услышал свою фамилию и сразу понял, что выбора у меня нет. Эйдзи, конечно, радостно поднял руку.

– Отлично! Мы соседи! – громко сказал он на весь двор, словно остальные должны были порадоваться за нас.

Смех прокатился по рядам, кто-то шепнул «повезло», кто-то «сочувствую». Я ничего не сказал, только посмотрел на автобус, где оставались вещи.

Рёкан встретил нас прохладой и запахом старого дерева. Коридоры были тусклыми, освещёнными маленькими лампами. Половицы скрипели, стены украшали свитки с каллиграфией, где иероглифы казались слишком строгими для того, чтобы быть просто украшением.

Мы с Эйдзи поднялись на второй этаж. Комната была маленькой: татами, два матраса, низкий стол и окно, выходившее прямо на лес. Воздух внутри был тяжёлый, влажный, с запахом старого риса и дерева.

Эйдзи сразу бросил свою сумку на пол и с довольным видом сказал:

– Отлично! Настоящий японский стиль. Будем жить как самураи, да?

Я сел на матрас и посмотрел в окно. Лес начинался прямо за зданием. Деревья стояли так близко, что казалось, они подступают к самому стеклу.

Эйдзи рухнул на второй матрас и начал рыться в своей сумке. Я краем глаза наблюдал, как из неё вылезали то футболки с дурацкими надписями на русском, то какие-то странные сувениры – брелок в виде матрёшки, пачка конфет в яркой красной упаковке, даже деревянная ложка. Он выкладывал это на стол, как будто устраивал выставку.

– Смотри, Шин! – сказал он, потрясая коробкой. – Это карамель… русская. Очень вкусно. Мы потом есть, да?

– Потом, – ответил я, не отрывая взгляда от окна.

Лес выглядел слишком близким. Ветки двигались от ветра, и казалось, что они стучат прямо по стеклу, хотя на самом деле до него было ещё несколько метров. В тишине рёкана даже этот еле слышный шорох становился отчётливым.

Эйдзи тем временем вытащил телефон, открыл камеру и направил её на себя.

– Селфи! – сказал он. – Первый день в Сайренторифу. Нужно запомнить.

– Запоминай сам, – сказал я.

– Нет-нет, ты тоже. Мы же соседи! – он уже подвинулся ближе, прижал плечо к моему и щёлкнул камеру. На экране я снова выглядел так, будто случайно попал в чужую жизнь, а он сиял, как будто выиграл.

Я снова отвёл взгляд к окну. На этот раз мне показалось, что в лесу мелькнула тень – слишком быстрая, чтобы разглядеть. Я моргнул, но там снова были только деревья.

– Шин, ты что смотришь? – спросил Эйдзи.

– Ничего, – ответил я.

Он пожал плечами и снова уткнулся в свой телефон.

Кое время спустя, мы с Эйдзи разложили вещи кое-как, и он сразу уснул на матрасе, едва коснувшись головой подушки. Я посидел ещё немного у окна, слушая, как за стеной скрипят шаги других учеников, и как снизу доносится гул голосов. Когда учитель постучал в дверь и сказал: «Спускайтесь, ужин ждёт», я встал и пошёл вниз, оставив Эйдзи торопливо натягивать носки.

Трапезная находилась на первом этаже. Длинный зал с низкими столами, покрытыми лакированным деревом, и татами на полу. Свет исходил от нескольких бумажных фонарей под потолком, но он был тусклым, мягким, словно намеренно приглушённым. Мы расселись группами, и шум мгновенно заполнил пространство. Смех, разговоры, пересуды – все заговорили сразу, будто хотели заглушить тишину, которая давила из углов комнаты.