Сайренторифу

Сайренторифу

Концайт

© Концайт, 2025

ISBN 978-5-0068-2605-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Эй, Фушигуро!

Осень в этом городе приходит не внезапно, но неизбежно – как ошибка в коде, которая всегда срабатывает в одно и то же время. Её не предсказывают прогнозы, не отмечают календари – она просто возвращается, как и в прошлом году, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом.

Всё снова, всё по кругу. Та же дорога от школы до дома. Те же машины, проезжающие в тех же местах, с теми же фарами, отражающимися в мокром асфальте. Всё это уже было.

Сырость снова въедается в пальцы. Воздух снова становится колким, как будто ты вдыхаешь стекло. Листья падают, как и всегда, в хаосе, который на деле предсказуем до отвращения. Шуршат под ногами, но никто их не слышит – ведь все, как заведённые, идут домой по маршрутам, выученным с детства. Шаг в шаг. Поворот в поворот. Даже фонари загораются с точностью до секунды.

Город работает как машина – без сбоев, без вопросов, без права на отклонение. Тут всё движется, но никто не живёт. Цикл замкнулся. И ты просто снова внутри него.

А я просто сижу на этой лавочке, как сломанный механизм, выброшенный за ненадобностью. Сколько уже прошло – два часа? Три? Я давно перестал сверяться со временем. Телефон разрядился, да и неважно. Тут время не имеет смысла. Оно не лечит, не убивает. Оно просто… есть

Я смотрю вперёд, на закрытые школьные ворота, на мокрый тротуар, на ту самую лужу, в которую кто-то уронил сигарету. Я не курю. Не потому что боюсь, а потому что мне и так достаточно дыма в голове. Мысли тлеют без огня, медленно, будто сама реальность подбрасывает мне поводы сойти с ума – аккуратно и порционно.

В этом городе всем стерли память о боли. Это не метафора. Это – факт. Люди улыбаются, как будто никогда не страдали. Как будто внутри у них нет ни единой трещины. Они не помнят, каково это – лежать ночью в темноте, бояться собственной головы, собственной жизни. Утром – зарядка. Днём – работа. Вечером – сериал. А ночью – ровный, чистый, как стекло, сон. Без кошмаров. Без боли. Без прошлого.

– Эй, Фушигуро! – раздалось сбоку, и я машинально повернул голову. Голос узнал сразу, хотя и надеялся, что ошибся. Айко Сато. Вечно улыбающаяся, вежливая, как автомат по продаже доброты.

Она стояла в своей форме, аккуратной, без складочек, с идеально завязанной ленточкой. У неё даже волосы не путались – будто каждый её шаг проверяет какой-то невидимый алгоритм. Такой себе идеальный NPC: просыпается в 6 утра, ложится в 10 вечера, ходит по жизни по скрипту. Не живёт – функционирует. Типичная представительница поколения без боли. Я даже не ненавижу её. Это было бы слишком лично. Она просто… не человек. Обёртка без содержания. Маска, которая не знает, что она – маска.

– Привет, – сказал я устало. – Ты сегодня как всегда навеселе, да?

Она рассмеялась. Легко, звонко, как будто это действительно было смешно. А может, так и надо было по сценарию – услышав сарказм, включить «смех».

– Погода такая классная! Ты не чувствуешь? Прямо как в фильмах – осень, тёплый свет, мокрый асфальт, ну ты понял… – говорила она, и я смотрел на её лицо, где улыбка была вырезана настолько идеально, что казалась татуировкой.

Но я не чувствовал. Ни тепла, ни уюта. Мне казалось, что этот дождь оставил на мне не капли, а следы. Как будто он смыл последнюю маску, которую я носил, и теперь я остался голый перед этим городом.

Я хотел сказать ей: «Ты ничего не понимаешь. Ты забываешь, что такое боль, а я – нет». Я всё ещё помню, как это было – лежать на полу, когда тебя никто не слышит. Помню, как ты сам себе шепчешь: «просто продержись», и даже это не помогает. Я всё это помню.

А ты? Ты когда-нибудь вообще чувствовала что-то по-настоящему? Но я промолчал. Потому что не имело смысла. Её память – как чистый жёсткий диск, на котором стерли все вирусы. А я – один из них. Один из оставшихся.

Айко продолжала говорить. Что-то про уроки, про домашку, про новую прическу у Юки из параллельного класса. Я кивал. Формально участвовал в разговоре.

А мне пора. Всё это – не моё. Этот свет, эти улыбки, этот бесконечно повторяющийся диалог ни о чём. Пора идти домой.

– Ладно, Айко, мне идти, – бросаю я, чуть прикрывая глаза от ветра.

– А? Уже? – её голос тянется, будто хочет задержать, но даже в этом нет настоящего желания.

– Да. До дома далековато, – выдыхаю, поворачиваясь и делая первый шаг прочь.

Я не прощаюсь. Тут никто не прощается. Потому что завтра всё повторится. Снова школа. Снова она. Снова «эй, Фушигуро!» и всё по кругу.

Улица, по которой я иду, кажется знакомой до боли – и в этом её проклятие. Каждый поворот, каждый дом, каждая трещина в асфальте были здесь и в прошлом году, и пять лет назад.

Путь до него занимает минут пятнадцать. Я знаю каждую вывеску по дороге, каждую кошку, что дремлет под лавкой у супермаркета. Всё циклично, всё повторяется. Даже свет светофора моргает с той же скоростью, что и прошлой осенью.

Иногда кажется, что я иду по кругу, как хомяк в колесе. Разница лишь в том, что хомяк хотя бы не осознаёт этого. А я – осознаю. Это бесит сильнее всего.

Дом наш стоит чуть в стороне от основной улицы – двухэтажный, с облезлыми стенами и забором, который сестра так и не починила.

Когда-то здесь царила атмосфера: мать высаживала цветы под окнами, отец возился со своей любимой крестой, я играл с сестрой в прятки за гаражом. Сейчас – всё мёртвое. Заброшенное. Дом, в котором осталась только оболочка. Как и в людях.

На первом этаже – её комната. Маю. Двадцать лет, сестра, официальная опекунша, формально – «мой близкий человек».

Только вот близость – это не то, что можно зафиксировать в документах. Мы почти не разговариваем. Я ухожу рано, она остаётся спать. Я прихожу поздно, она уже в своей комнате, под пледом, с книжкой или планшетом.

Иногда она пытается сказать что-то обычное – «как дела в школе?», «что будешь ужинать?» – но всё это звучит как фон, как голос в магазине, предупреждающий о скидках. Без настоящего чувства. Просто потому что «так надо».

Я захожу в дом, дверь скрипит, как всегда. Свет в коридоре тёплый, жёлтый, но он не греет. Маю, конечно, внизу. Я слышу, как она что-то готовит на кухне – по звукам, наверное, опять разогревает карри.

Она не зовёт. Я не отвечаю. Мы давно договорились – молча, без слов – что каждый живёт в своей части этого дома. На первом этаже – она, взрослая, стабильная, «нормальная». На втором – я, молчащий призрак с воспоминаниями, от которых она бежит.

Я поднимаюсь по скрипучей лестнице. Каждый шаг – как отсчёт. Первый. Второй. Третий. На восьмом всегда замираю, потому что в детстве споткнулся здесь, когда нёс маме чай.

Интересно, Маю помнит это? Или тоже вычистила из головы? Её боль, кажется, давно испарилась. Осталась только функция – работать, платить за дом, покупать еду. Её боль была… однократной. Моя – продолжается. Как будто я до сих пор стою у того гроба. Как будто та осень так и не кончилась.

Комната наверху встречает меня темнотой. Я не включаю свет – пусть стены сами угадают, в каком я состоянии.

Шторы закрыты, окно приоткрыто, и холод врывается внутрь, будто спрашивая: «Ты ещё жив?» Я ложусь на кровать, бросая куртку на пол.

Смотрю на пустую стену напротив. Иногда хочется стереть и её, как все стерли свою боль. Но у меня нет такой функции. У меня есть только память. И старая DVD-полка.

Я подхожу к ней и достаю диск. Поцарапанный, почти разваливающийся – но рабочий. «Great Teacher Onizuka». Я знаю этот сериал наизусть. Знаю каждый диалог, каждую гримасу Онидзуки, каждую драку и каждый момент, где он делает то, чего боятся все вокруг – жить по-настоящему.

Включаю диск. Экран мигает. Я не смотрю. Мне просто нужно, чтобы голос Онидзуки звучал в комнате. Чтобы хоть кто-то говорил по-настоящему, даже если он – вымышленный.

Через десять минут я уже почти не слышу, что он говорит. Глаза закрываются. Тело тяжелое. И вот, в этом полумраке, под голос человека, которого никогда не существовало, я засыпаю.

Рис с курицей

Просыпаюсь от запаха еды. Не от будильника, не от света, не от кошмара. Просто от запаха. Это странно. Обычно я просыпаюсь как зомби – в серой комнате, в сером теле, в сером утре.

Но сегодня воздух был другим – плотным, как будто напоминал: «Ты ещё жив. Пора снова делать вид, что тебе это нравится». Запах риса с курицей медленно проползал сквозь щель под дверью, влезал в нос и мешал спать дальше. Маю, как всегда, на первом этаже. Готовит завтрак. Всё по расписанию. Как положено.

Я лежу на спине, смотрю в потолок. Он такой же, как и вчера. И позавчера. И в прошлом году. Иногда мне кажется, что этот потолок – единственный, кто знает мои настоящие мысли. Потому что он всегда рядом. Он видел, как я плакал. Как я ненавидел. Как я сжимал кулаки ночью и думал: «А если просто не проснуться?» Потолок молчит. Всегда. Но я знаю – он тоже помнит.

На часах 06:57. Я встаю. Не потому что хочу. Потому что если не встану – придётся потом торопиться, а я ненавижу торопиться. Жизнь и так торопит. Я не хочу подыгрывать.

Спускаюсь по лестнице. На восьмой ступеньке снова замираю. Рефлекс. С детства. С того самого дня, когда… стоп. Не сейчас. Сейчас – рис с курицей.

На кухне пахнет по-домашнему. Почти уютно. Почти. Маю стоит у плиты. Волосы собраны, рубашка застёгнута, лицо спокойное. Всё у неё правильно. Она хорошая. Заботится. Старается. Только вот мы с ней давно чужие. Словно живём в разных странах, а в этом доме – просто пересадка.

– Завтрак на столе, – говорит она, не оборачиваясь.

– Спасибо, – отвечаю. Автоматически.

Сажусь за стол. Рис с курицей. Немного соуса. Чай в керамической чашке. Всё, как в аниме, только без души. Я начинаю есть. Не потому что голоден. Потому что надо. В этом доме всё делается не потому что хочется, а потому что так принято.

Маю садится напротив. Пьёт чай. Мы молчим. И это, пожалуй, самое честное, что между нами есть.

Я жевал медленно. Без вкуса, без желания. Смотрел на еду, как будто в ней было что-то, что должно мне о чём-то напомнить. Но, кроме тепла, оттуда ничего не шло. В комнате повисла пауза. Такая, в которой обычно ничего не происходит. Я мог бы просто доесть и уйти. Как всегда. Но в этот раз что-то дёрнуло. Может, потому что хотелось услышать хоть один живой звук. Хоть что-то, кроме «завтрак на столе».

– Маю, – сказал я, не поднимая глаз. – А как у тебя дела с тем парнем?

Она замерла на долю секунды. Не резко, не драматично – просто чуть-чуть затянула глоток чая. Почти незаметно, если бы я не смотрел. Потом поставила чашку на стол и пожала плечами.

– Да как всегда. Вокруг одни козлы.

И всё. Ни злости, ни обиды, ни сарказма. Просто усталое «как всегда». Словно не отношения закончились, а просто подписка истекла. В её голосе не было боли. И это бесило сильнее, чем если бы она закричала. Я хотел, чтобы она рвала, материлась, злилась. Хоть что-то. Хоть какой-то отклик. Хоть тень настоящей эмоции. А получила – «козлы». Банально. Стерильно. По шаблону.

Она что-то ещё бормотала после этого – про то, как он говорил одно, делал другое, про его тупые шуточки и как он пытался «извиниться». Но я уже не слушал. Всё это звучало как сериал, который ты не выбирал – просто фоном оставили, пока ешь. Я доел свой рис, встал, отнёс тарелку в раковину.

– Я пошёл, – бросил через плечо.

– Ага, удачи, – ответила она, не оборачиваясь.

Я вышел, хлопнул дверью чуть громче, чем надо. Не потому что злился. Просто чтобы хоть что-то звучало по-настоящему.

По пути до школы я всё-таки взял апельсиновый сок. Не потому что хотелось пить. Просто чтобы руки были заняты чем-то, кроме желания вмазать кому-нибудь за лицемерную улыбку. Сунул монетку, вытащил банку, вставил трубочку. Глотнул – кислота, сахар и пустота. Идеально.

И тут – голос.

– Эээ… Шин?… Это ты, да?

Я чуть повернул голову. Сперва подумал, что галлюцинации. Потом – что, может, просто схожее лицо. А потом понял – нет, это именно он. Эйдзи.

Бывший одноклассник. Полурусский-полуяпонец. Тот самый, что лет в тринадцать уехал в Россию к бабушке «на пару лет», и с концами. И вот он тут. Стоит, жмурится на солнце, пухленький, блондинистый, с рюкзаком, как у туриста, и выражением лица, как у человека, который до сих пор не уверен, какой стороной держать палочки для еды.

– А ты, это… типа не поменялся, – говорит он.

– А ты, типа… поменялся, – отвечаю, оглядывая его с ног до головы.

Он смеётся. Коротко, как будто выдохнул.

– Я, ну… типа… обратно приехал. В Япония. Устал быть в… в… Россия.

Он реально говорит, как Google Translate после бутылки водки. Акцентище. Слова через раз. И при этом ведёт себя так, будто вернулся с экспедиции в Антарктиду и теперь достоин золотой медали. Ага. Прямо национальный герой – Исаев Эйдзи, выживший в дебрях русского ЖКХ.

– В России… много снег. Много… как сказать… скука. И, эээ… нет риса нормального, да. – Он кивает, будто только что выдал философию века.

Я уже хочу сказать: «Реально, чувак? Ты скучал по рису?», но сдерживаюсь. Просто пью сок и смотрю, как этот ходячий сбой в системе жмурится на солнце, будто первый раз видит цивилизацию.

– Ну, ты… в школу иду? – спрашивает он.

Я чуть не поперхнулся соком. Блин. Это даже не японский. Это какой-то языковой криминал.

– Да, иду, – говорю. – А ты чё, забыл, как говорят? Или ты там с медведями общался?

Он ржёт. Ему по кайфу. Вообще пофиг, что он звучит как NPC из дешёвой игры. Ему норм.

– В России… только бабушка. Она японский – ни-ни. Я, типа, забывать. Немного.

– Не немного, брат. Ты его словно переустановил с ошибками.

Он ржёт громче. И вот, что странно – он не обижается. Он не ноет. Он просто… тупо радуется, что с ним разговаривают.

– Ты злой стал, Шин, – говорит он, – как собака. Но не страшно. Ты, типа, нормальный. Был всегда такой.

Я допиваю сок, выбрасываю банку в урну. Смотрю на него. Пухлый, светлый, с ломаным языком и рожей человека, который всё ещё ищет, где тут тормоз.

Он не как все. Да.

Но не потому что особенный. А потому что просто глючный элемент, и система его пока не успела выровнять.

– Ну давай, удачи тебе… в мясорубке, – говорю я, делая пару шагов.

Он моргает.

– В чём?..

Так тут называют школу.

Он завис.

– ЧЁЁЁЁЁ?!! – тянет он по-русски, будто только что услышал заклинание.

– Да расслабься, – говорю, – это у нас местный фразеологизм. В переводе значит: «тут тебя размотают, сожрут и выблюют обратно».

Эйдзи широко раскрывает глаза.

– Это… ты придумал? Или реально?..

– Конечно реально, – отвечаю с каменным лицом. – Мы тут вообще культурные, каждый день обогащаем язык.

Он хлопает по лбу.

– Я должен записать…

– Запиши себе на лоб, блондин, – говорю и ухожу, оставив его стоять у автомата с видом, будто я только что рассказал ему рецепт ядерной бомбы.

Солнце светит в глаза. Сок закончился. Голова шумит.

Но, чёрт возьми, этот придурок хотя бы немного разбил цикл.

Школа уже виднелась за поворотом. Всё по расписанию: гул голосов, редкий смех, кто-то торопится, кто-то просто стоит с телефоном, словно не знает, зачем вообще пришёл. Я пил сок, уже тёплый и липкий, но руки заняты – а значит, можно отгородиться. Не спешил. Этот путь – не про цель, а про сам факт движения. Как и вся жизнь тут, если подумать.

Перед воротами что-то собралось. Толпа. Суета. Лица вытянуты, кто-то держит телефон вверх, кто-то притворяется озабоченным. В центре – двое. Дерутся. Точнее, делают вид. Один толкает, второй хватает за воротник, кто-то что-то кричит, мешает, снимает. Кто-то уже раздаёт банальные фразы – «успокойтесь», «что вы творите» «позовите учителя». Шум, движение, суета. Но всё это – не настоящее. Просто очередной спектакль на свежем воздухе.

Я остановился на секунду. Не потому что интересно – просто слишком громко, чтобы игнорировать. Посмотрел. Оценил. Два парня, пытающиеся через удары доказать, что они хоть что-то чувствуют. А вокруг – публика. Кто-то снимает, кто-то поддерживает, кто-то просто зевает. И всё это повторяется изо дня в день. Новые лица – старый сценарий. Здесь драки нужны не ради конфликта, а ради ощущения. Люди не помнят, что такое настоящая боль, вот и пытаются её создать. Сами. Насильно. На показ.

Я не пошёл туда. Не вмешался. Не сказал ни слова. Потому что всё это – дешёвое шоу. Ни один из них не хочет убить. Ни один не хочет по-настоящему победить. Это просто движение, громкий звук, пыль, чтобы на секунду отвлечь себя от того, насколько всё остальное – пустое. У них хотя бы есть попытка. А я? Я давно не пытаюсь.

Прошёл мимо. Кто-то что-то крикнул – не в мою сторону, просто в воздух. Толпа гудела, как улей, но это было фоново. Я не слушал. Не хотел. Мне не интересно, кто кого ударил. Потому что всё равно никто никому ничего не докажет. Завтра они снова будут есть одни и те же булочки в столовой и делать вид, что ничего не было.

Объявление

Я вошёл в здание. Ощутил холод воздуха. Шаги, голоса, запах моющего средства и старых учебников. Всё как всегда. Только внутри – чуть тише, чем обычно. Потому что даже отвращение уже устаёт повторяться.

Класс встретил меня, как всегда. Безразличием. Свет падал тускло, окна были покрыты слабым налётом, как будто кто-то пытался отмыть их, но бросил на полпути. Я прошёл мимо парт, почти не глядя на одноклассников. Лица – пустые, но знакомые. Каждый день мы делаем вид, что видим друг друга впервые, хотя давно уже всё выучено: кто с кем сидит, кто с кем дружит, кто кого игнорирует. Здесь никто не меняется. Просто роли становятся чуть натёртее.

Моё место – у окна. Всегда было. Никто не спорит. Слишком тихий, слишком «непонятный», чтобы хотеть сесть рядом. Мне и не надо. Я сел, положил сумку, откинулся в кресле и посмотрел наружу. Вид, как обычно, унылый: спортплощадка, кусты, серое небо. Но хотя бы окно. Через него можно смотреть туда, где меня нет.

Я думал, что, может, сегодня она не подойдёт. Просто по инерции не подойдёт. Но, конечно, подошла.

– Эй, Фушигуро, ты снова пришёл как призрак, – прозвучал её голос сбоку.

Айко. Как всегда. С вечной улыбкой, с доброй интонацией, с тем выражением лица, которое должно внушать тепло, но уже давно вызывает только усталость.

Она стоит рядом с моей партой, слегка наклонившись, будто это делает наш диалог более «живым». Всё та же форма. Всё тот же голос. Всё та же фальшь.

Я посмотрел на неё. Недолго.

– Призрак хотя бы знает, что он мёртв, – сказал я и снова отвёл взгляд.

Она на секунду замолчала. Видимо, обрабатывала. Потом хихикнула, как будто я снова пошутил.

– Тебе бы иногда улыбаться, знаешь? Это полезно, – говорит она, садясь на своё место, чуть впереди и сбоку.

– А тебе бы иногда молчать, – ответил я без злобы. Просто как факт.

Она снова рассмеялась. Искренне ли – уже даже не важно. Здесь смех – просто звук, способ заполнить тишину.

Я снова повернул голову к окну. За стеклом падали листья. Всё как всегда. Только в этот раз почему-то казалось, что один из них ударился в стекло чуть сильнее, чем нужно. Или мне показалось.

Дверь открылась. Учитель Мидзусима вошёл, как будто извиняясь. Не потому что опоздал – он никогда не опаздывает. А потому что сам не верит в то, что должен сейчас сказать.

Он молча поставил папку на стол, проверил список, достал очки, надел их, оглядел класс и произнёс:

– Завтра, с утра, наш класс уезжает на неделю в деревню Сайренторифу. Это обязательная программа от школы. Культурная практика, адаптация, социализация, экологическое погружение. Документы уже подписаны администрацией. Вещи взять сегодня. Подъезд к автобусу – в семь ноль-ноль.

После этих слов в классе зависло напряжение. Мгновенное. Почти физическое.

Кто-то шумно выдохнул. Кто-то начал задавать вопросы. Айко, конечно, первой повернулась к подруге – в её глазах читалось «приключение», «романтика», «деревенский вайб». Её это возбуждало. Как и всех, кто никогда не жил вне системы. Кто готов воспринимать любое изменение как «интересный опыт», потому что никогда не заглядывал вглубь.

Я сидел и смотрел на доску. Мидзусима продолжал говорить, объясняя детали – про транспорт, одежду, питание, ночёвки. Где-то за его словами слышалось «дружба», «природа», «новый опыт». Но для меня это всё звучало иначе. Как попытка вырвать нас из привычной коробки только для того, чтобы поместить в другую. Просто без стен. Но с тем же содержимым.

Сайренторифу. «Тихий лист». Даже название какое-то показное. Как будто специально выбрали место, которое звучит красиво и безопасно. Но я не верю в безопасность там, где всё организовано так, чтобы заглушить человека.

Неделя среди чужих, которые делают вид, что они тебе ближе, чем есть. Неделя за пределами города, где у тебя даже окна не будет, чтобы смотреть сквозь. Неделя фальши на фоне природы.

– Учителя, конечно, будут сопровождать. Но это не просто «отдых» – это часть учебной программы. Поведение, дисциплина и участие – всё будет учитываться, – добавил Мидзусима.

Мидзусима ещё что-то говорил – про расписание, про форму, про ночёвки. Но слова уже скользили по ушам, не задевая. Мне не нужно было слушать – всё и так было понятно.

Когда всё продумано за тебя, объяснения становятся формальностью.

В этот момент, сбоку, раздался голос. Громкий, с характерным акцентом, будто кто-то забыл переключить язык на телефоне.

– Слушай, Шин, деревня… это как в России… лагер, да?

Я повернулся. Конечно.

Эйдзи.

Он сидел в последнем ряду, чуть развалившись на стуле, и, похоже, понял через слово, но уже решил комментировать.

– Я был… один раз в деревне. Там снег, старуха, коза. Ты думаешь – весело, а потом неделю ходишь в туалет на улицу и мерзнешь. Вот это деревня, – рассмеялся он, сам от своей истории, будто вспомнил старую сказку.

Айко, сидевшая ближе, хихикнула.

– Здесь же Япония, Эйдзи. Тут всё будет аккуратно, красиво, мило, – сказала она, будто защищала свою страну.

– Ага, мило… если не забыть зарядка телефон, – продолжал он. – Будем все как… как, эээ, сельский ниндзя, без связи, без душа. Только рис и поле.

Я смотрел на него. Не раздражало. Даже не смешило. Просто… констатация.

Когда урок закончился, и все начали собирать тетради, болтать, строить планы на поездку, я остался сидеть. Смотрел в окно. На двор. На небо, которое медленно серело, как будто и оно понимало, что нас снова тащат туда, куда никто не просил.

Я думал, как бы не ехать. Притвориться больным? Слиться в последний момент? Подделать справку? Уговорить сестру подписать отказ?

Но чем больше прокручивал в голове – тем яснее понимал: невозможно. Проблемы тут не любят. Если ты не едешь – ты не участвуешь. А если не участвуешь – значит, с тобой «что-то не так».

Пусть будет ещё один спектакль. Только теперь – на природе.

Вечер, как и всё остальное, не предвещал ничего особенного. Воздух в комнате был застоявшимся, как будто сам дом чувствовал, что мне не хочется никуда ехать, ни с кем говорить, ни вообще двигаться дальше. Я сидел на краю кровати, глядя на сумку, которая лежала раскрытой, будто ждала, когда я начну собирать вещи, но даже она не выглядела заинтересованной в том, чтобы я что-то в неё положил. Я начал с рубашек, потом закинул носки, зубную щётку, пару свитеров. Всё происходило механически, будто я не собирался в поездку, а просто перекладывал предметы из одной коробки в другую. Я не думал о том, что может пригодиться. Я не представлял, что мы там будем делать. Я просто складывал то, что вроде бы «нужно взять», потому что так велено. В этом было что-то особенно тупое: готовиться к чему-то, в чём ты не собираешься участвовать душой. Сумка не набирала вес, но становилась тяжелее с каждым брошенным в неё предметом, потому что каждый из них был, по сути, лишним. Они не были для меня – они были для роли, которую я должен был сыграть. Роль ученика, который «поехал в деревню с классом».

Из кухни доносился звук воды и стекла – Маю мыла посуду. Я знал это по тому, как звенели чашки. Ровно, спокойно, в определённом ритме. У неё всегда был этот ритм – даже в самых бессмысленных вещах.

Я спустился не потому что хотел с ней говорить, а потому что иначе она потом скажет, что «не знала», и это будет глупо. Я встал в дверях, посмотрел на неё, на её спину, на пар от воды. Сказал, что завтра уезжаю. Она уже знала, ей доложили. Спросила про деньги, про телефон. Я ответил коротко, без эмоций. Мы прошли через стандартный набор фраз, как будто между нами был не разговор, а процедура. И когда всё было сказано, я, сам не зная зачем, добавил, что, если вернусь, привезу ей что-нибудь. Может, так было легче. Она усмехнулась, сказала «привези себя», и в этот момент я понял, насколько между нами глубокий, холодный океан, который мы даже не пытаемся переплыть.