Зеркало Эхо: Проклятие тринадцати отражений

– Для ритуала, – дышит Элиза прямо в ухо, прежде чем рассыпаться пеплом.

На полу остаётся след – ртутные буквы: ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ. В кармане халата Мария находит ключ от архивного хранилища клиники, которого не было утром. На брелоке – сорока с выгравированной датой: 13.01.2025.

За окном, в кромешной тьме, загорается свет в её кабинете. Там, за стеклом, стоит Мария в старомодном платье, прижимающая палец к губам. А на подоконнике, где минуту назад сидела сорока, теперь лежит окровавленный уголёк – точно такой же, каким Лика рисовала свою «ловушку».

Призрачная геометрия

Лампы дневного света гудят, как умирающие шершни, отбрасывая на стол Марии зелёноватые тени. Она вдавливает пальцы в карту города, где линии Ликиного узора совпадают с улицами: аптека-паук, клиника-сердце, переулки-вены. Только в парке «Серебряные берёзы» – лишний восьмиугольник, нарисованный ртутным маркером. Из динамика ночного эфира доносится голос коллеги, Игоря, жующего бутерброд с хрустом костей:

– Вам бы отдохнуть, Маш. Вы как призрак – сквозь вас уже просвечивает потолок.

Мария прикладывает к карте зеркальце из посылки Лики. В стекле отражается не парк, а часовня с облупленными фресками. На них – женщины её рода, связанные цепью из ртутных капель.

– Видишь это? – Она поворачивает зеркало к камере наблюдения. На мониторе Игорь морщится, его лицо расплывается цифровым шумом, обнажая череп с кварцевыми зубами.

– Вижу, что ты три часа пялишься в бумажки. – Щелчок зажигалки. Дым сигареты ползёт по проводам, материализуясь в её кабинете серым туманом. – Лика спит, город спит. Иди уже…

– Здесь, – Мария тычет карандашом в зеркальный восьмиугольник, – должно быть здание. Но там только берёзы и детская горка.

Тишину режет скрип пера по стеклу. За окном, на ветке, сидит сорока. Её зеркальные глаза отражают не птицу, а Элизу – та копает землю у горки, заворачивая что-то в платок с вышитыми часами.

– Она там, – шепчет Мария, прилипая лбом к холодному стеклу. Сорока поворачивает голову на 180 градусов, и клюв раскрывается голосом Лики: «Ловушка захлопнется на рассвете».

Игорь стучит по микрофону, превращаясь в белый шум:

– Бред. Вчера ты говорила, что её ртутные слёзы – побочка от нейролептиков.

Резким движением Мария рвёт карту. Бумага шипит, обнажая ртутный слой под ней – жидкий металл стекает в пробирку с этикеткой «Образец 13». В луже на столе возникает отражение: она сама, но в одежде XIX века, стоит у зеркала в парке. Элиза за её спиной сжимает в руках ножницы.

– Это не галлюцинация, – Мария хватает куртку, задевая стакан с кофе. Холодная жидкость расплывается по карте, образуя дату: 13.01.2025. – Они заставили нас забыть. Стёрли здание. Но зеркала помнят.

– Мария! – Игорь бьёт кулаком по столу на своём конце провода. – Если ты сейчас пойдёшь в парк, я вызову охрану.

Сорока бьёт крылом в окно. Стекло трескается, рисуя узор, идентичный карте Лики. Из трещин выползают ртутные капли, собираясь в фигуру женщины. Элиза подносит палец к губам, затем указывает на часы. 3:47.

– Мне надо проверить, – Мария запихивает в карман зеркало, ключ с сорокой и фонарь. В дверном проёме оборачивается: на стене, где висела карта, теперь висит её отражение – на 30 лет старше, с шрамом вместо рта.

– Для ритуала, – бормочет двойник, исчезая, как дым от сигареты Игоря.

На улице ветер сдирает с берёз серебряную кору, обнажая под ней стекло. Мария идёт к горке, а за ней, в такт шагам, поворачиваются уличные зеркала – все лицевой стороной к её спине.

Врата памяти

Дождь стекает по шипам ворот, превращая ржавчину в кровавые подтёки. Мария сжимает фонарь – свет пульсирует, как аритмичное сердце, выхватывая из темноты табличку: «Закрыто на реконструкцию». Буквы шевелятся, сливаясь в рунические символы. В луже у её ног мёртвая сорока плавает брюхом вверх. Зеркальные глаза отражают не небо, а подземный ход, где копошатся тени с её лицом.

– Реконструкция… – Мария бьёт ногой по воротам. Цепь с замком, покрытым ртутными пузырями, звенит фальшиво. – Или сокрытие?

Голос Лики отвечает ей из кармана, где лежит зеркальце: «Они переписали карты. Сожгли архивы. Но зеркала всё видят». Вода затекает за воротник, стекая по позвоночнику ледяными муравьями. Фонарь гаснет. На секунду. Когда свет возвращается, сорока в луже исчезает, оставляя после себя ключ с гравировкой XIII.

– Входи, – шепчет Элиза, чей силуэт мерцает за решёткой. Её платье из пепла рассыпается, смешиваясь с дождём. – Пока не стёрли и тебя.

Мария прикладывает ладонь к замку. Металл обжигает, как сухой лёд. Ржавчина ползёт по её руке, оставляя узор в виде часовых стрелок.

– Что вы от меня хотите? – кричит она в пустоту, но ответом становится хор голосов. Женщины её рода, говорящие в унисон: «Выбраться. Переродиться. Разорвать цикл».

Замок трескается с звуком ломающейся кости. Ворота скрипят, открываясь на дюйм. В щели пахнет сырым камнем и горелыми волосами. Мария протискивается внутрь, и фонарь окончательно гаснет. В темноте загораются сотни зеркал – висящих на берёзах, вросших в землю, парящих в воздухе. В каждом её отражение стареет на годы за секунду.

– Нет! – Она закрывает лицо руками, но кожа уже морщинится под пальцами. В ушах звон – тиканье гигантских часов, спрятанных под землёй.

«Ищи центральное зеркало», – командует голос Лики, теперь звучащий из всех сторон одновременно. Мария спотыкается о корни, которые оказываются проводами, оплетёнными ртутью. Они ведут к детской горке. Там, где раньше был вход, теперь висит зеркало в раме из птичьих костей.

В отражении – Элиза, держащая ножницы у горла другой версии Марии.

– Режь путы, – говорит она, и лезвия смыкаются с лязгом.

Настоящая Мария падает на колени перед зеркалом. Её руки старятся, покрываясь пятнами, но она тянется к стеклу.

– Как?!

Ответом становится удар колокола. Где-то в глубине парка разбивается ртутная река. Из неё выползают фигуры в чёрных халатах – врачи с лицами, как у Игоря, но с глазами-сороками. Они несут гроб с её именем.

– Для ритуала, – хрипит Мария, вонзая ключ в зеркало. Стекло трескается, и из щелей хлещет ртуть, затапливая парк. Последнее, что она видит, – своё отражение, молодое, с ключом в груди, а за спиной – Лику, держащую часы с остановившимися стрелками.

Эхо в пепле

Дубовый ствол изогнут, как спина старухи, обугленные трещины на коре напоминают карту забытых дорог. Зеркало в раме из чёрного дерева вросло в землю, будто его вырвали из гроба. Гравировка «Echo» пульсирует под слоем мха, как вена. Мария царапает ногтем букву Е – мох осыпается, обнажая ртуть, сочащуюся из резьбы.

– Бред. – Она бьёт кулаком по стеклу, но отражение не дрожит. В нём она стоит в платье с кринолином, с ножницами в руках. – Я веду себя как пациент. Как она.

– Она была врачом до тебя, – раздаётся голос из-за спины. Лика, мокрая от дождя, вытирает ртутные капли с подбородка. Её тень не ложится на землю, а висит вертикально, повторяя изгибы дуба. – В 1823 году. И в 1941. И сейчас. Мы все – эхо одной ошибки.

Мария отворачивается, но в зеркале её двойник поворачивается синхронно. Ножницы в руке отражения начинают резать воздух, оставляя рваные швы в реальности. Сквозь прорехи виден кабинет Лики: стены покрыты паутиной из волос, а на кушетке лежит сорока с человеческими глазами.

– Перестань! – Мария хватает зеркало, и обожжённая кора впивается в ладони. Холод стекла проникает в кости, выворачивая память: Элиза в зеркале клиники, закапывающая свёрток у дуба. Лика, роняющая ключ в лужу ртути. Она сама, пишущая в дневнике: «Цикл повторится 13.01.2025».

– Ты чувствуешь, как время сжимается? – Лика кладёт руку ей на плечо. Пальцы оставляют мокрые следы, пахнущие формалином. – Часы в твоей груди уже бьют последний круг.

Внезапно зеркало «Echo» запотевает. На стекле проявляется надпись кровью: «СОЖГИ ЛОЖЬ». Мария отшатывается, задевая дуб. С обугленной коры сыплется пепел, складываясь в силуэт Элизы. Та указывает на посылку, лежащую у корней – ту самую, обмотанную колючей проволокой.

– Не трогай, – шепчет Лика, но её голос растворяется в карканье сороки. Птица садится на посылку, и проволока распадается, превращаясь в ртутных змей.

Мария разрывает бумагу ногтями. Внутри – дневник с её именем на обложке, но датированный 1941 годом. На раскрытой странице детский рисунок: дуб, зеркало, женщина с ножницами у горла другой женщины.

– Это… моя рука, – выдавливает она. В ушах звенит, будто кто-то бьёт в колокол часовни. – Я рисовала это в детстве. Но после пожара в парке…

Лика смеётся, и из её рта выпадает ртутный зуб.

– Ты всё неправильно поняла. Не было «после». Пожар будет завтра. – Она стирает пальцем дождь с зеркала. В отражении Мария видит горящую клинику, часы на башне, показывающие 13:13. – Ты уже зажгла спичку.

Сорока впивается клювом в дневник, вырывая страницу. Бумага вспыхивает синим пламенем, и в дыму возникает Элиза. Она обнимает Марию, и это прикосновение обжигает хуже огня.

– Для ритуала, – говорит Элиза, рассыпаясь пеплом.

В ладони Марии остаётся спичечный коробок с гравировкой: «Echo». Первая же спичка загорается сама, освещая на дубе новую надпись: «Ртутные слёзы начнутся в полночь».

Колодец теней

Ветер рвёт с берёз остатки серебряной коры, превращая их в стаю мёртвых бабочек. Мария поднимается с колен, стирая с губ привкус пепла, и замечает в луже у дуба отражение: за её спиной, вместо парка, зияет колодец из чёрного камня. Лика в белом платье, прозрачном как паутина, стоит на краю. Её волосы сливаются с дождём, а пальцы, словно корни, впиваются в кладку. «Спустись», – шевелятся её губы без звука, но голос раздаётся из-под земли, гулкий, как удар по пустому гробу.

– Лика? – Мария оборачивается, и ветер бьёт ей в лицо, забивая рот и нос ледяной крошкой. Парк пуст, но на стволах деревьев остаются отпечатки ладоней из ртути. Сорока каркает сверху, и её крик разрывает небо вдоль, обнажая звёзды, которые оказываются отверстиями в гигантском часовом механизме.

В луже колодец пульсирует, расширяясь. Лика машет рукой, и её движение оставляет за собой шлейф из ртутных брызг. «Ты же видела дневник. Знаешь, что внизу», – звучит голос, но теперь это голос Элизы, переплетённый с хрипом Марииного отражения.

– Это ловушка! – кричит Мария, отступая, но земля под ногами проваливается. Корни дуба хватают её за лодыжки, тянут к луже. Вода превращается в вязкую ртуть, затягивая в колодец. Она хватается за край, но камень крошится, оставляя на ладонях следы в виде римских цифр – X, III.

– Спустись, – повторяет Лика, уже стоящая в самом центре колодца. Её платье растворяется, обнажая часы вместо сердца. Стрелки вращаются вспять, а маятник бьётся о рёбра, как язык колокола. – Ты должна увидеть, как началось проклятие.

Мария виснет над бездной. Сверху на неё смотрит сорока, и в её зеркальных глазах – Элиза, копающая яму у подножия дуба. В яме – десятки свёртков с её именем. «Для ритуала», – шепчет Элиза, и её слова падают вниз, превращаясь в ртутных змей.

– Я не часть этого! – Мария бьёт ногой по корням. Те лопаются, исторгая чёрную кровь, пахнущую формалином. Она падает, но не в колодец – сквозь него, в зеркальную гладь лужи. Лёд обжигает кожу, а в ушах взрывается хор голосов: «Ты тринадцатая. Последняя. Звено».

Приземляется она в круглой камере с мокрыми стенами. На полу – мозаика из сломанных часов, стрелки которых указывают на несуществующие числа. Лика стоит в центре, держа в руках посылку, теперь перевязанную её собственными волосами.

– Открой, – говорит она, и её кожа трескается, как фарфор, обнажая под ней лицо Элизы. – Это наше наследство.

Мария разрывает упаковку. Внутри – зеркало в форме сороки. В его крыльях отражаются все её прошлые жизни: повешенная, отравленная, сгоревшая. В клюве птицы зажат ключ, ржавый от ртути.

– Для ритуала, – хрипит Лика, рассыпаясь в прах.

Свод колодца начинает рушиться. Камни падают, превращаясь в чёрных бабочек, а снизу, сквозь трещины, пробивается голос Элизы: «Ртутные слёзы смоют ложь. Готовься». Мария сжимает ключ, и он впивается в ладонь, выпуская поток серебра, который заливает колодец, парк, весь мир – до последней трещины в реальности.

Расколотая Лика

Зеркало ударяется о землю, и грязь впивается в серебряную амальгаму, словно чёрные щупальца. Трещина рассекает стекло молнией, разделяя реальность: слева – Лика, бьющаяся в палате, её кулаки в крови от ударов по зеркальной стене, справа – та же Лика, сидящая на полу с осколком у запястья, лицо спокойное, как маска изо льда. «Спасибо, доктор», – шепчет правая, проводя лезвием по коже. Ртуть вместо крови стекает в лужицу, где отражается сорока, сложенная из обгоревших пленок рентгеновских снимков.

– Остановите её! – кричит левая Лика, царапая камеру наблюдения, но голос доносится из динамиков клиники, захлёбываясь помехами. – Она не я! Это Элиза в… – Стекло палаты взрывается, заливая её лицо осколками с кадрами прошлого: Лика-ребёнок, закапывающий куклу у дуба, Лика-подросток, рисующая на руках ртутные часы.

Мария хватает расколотое зеркало, и трещина впивается в ладонь, как нож. Холод расползается по венам, выталкивая воспоминания: она сама в белом халате, подписывающая направление Лике на принудительное лечение. Элиза за её спиной, переводит часы на стене, шепча: «Ты продлила цикл».

– Почему ты показала мне посылку? – Мария бьёт кулаком по правой половине зеркала. Спокойная Лика поднимает глаза, и её зрачки – крошечные циферблаты, стрелки которых приближаются к XII.

– Ты хотела правды, – говорит правая Лика, и её голос струится, как дым из вентиляции. За окном палаты мелькает Элиза, прижимающая к груди свёрток с гравировкой XIII. – Ты думала, что спасла меня? – Правая Лика разжимает кулак: на ладони – ключ от колодца, покрытый плесенью. – Ты заперла меня. Вместе с ними. Со всеми нами.

Левая Лика вцепляется в волосы, вырывая пряди с кусками кожи. Её крики сливаются с воем сирены, а из разорванных ран вместо крови вытекают ртутные капли. Они стекают в трещину на зеркале, склеивая две реальности. На мгновение обе Лики сливаются в одну – с окровавленным ртом и пустыми глазницами, наполненными движущимися шестерёнками.

– Выбор за тобой, – шипит двойной голос. Сорока бьёт крылом по луже, и отражение пульсирует, показывая Марию в одежде XIX века, закапывающую свёрток с зеркалом. Её лицо стареет на глазах, кожа трескается, как пергамент.

– Это проклятие не моё! – Мария швыряет осколок зеркала в дуб. Стекло вонзается в кору, и дерево истекает смолой, чёрной и густой, как нефть. Из раны выползают часы – сотни крошечных тикающих механизмов, – облепляя ствол.

Справа Лика падает навзничь, её запястье теперь рассечено до кости, но вместо мышц – зеркальная плёнка. «Спасибо…», – повторяет она, а левая Лика внезапно затихает, прижав ладонь к экрану камеры. На стекле остаётся кровавый отпечаток, превращающийся в дату: 13.01.2025.

– Для ритуала, – произносит Элиза, возникая за спиной Марии. Её рука, холодная как хирургический инструмент, хватает Марию за плечо. – Ты дала нам всё, что нужно.

Зеркало на дубе взрывается. Осколки вонзаются в землю, образуя круг из ртутных капель. В центре – посылка Лики, теперь перевязанная колючей проволокой с шипами в форме сорок. Мария тянется к ней, но земля уходит из-под ног, увлекая в колодец, где внизу плещется река из жидких часов. Последнее, что она слышит, – сливающиеся голоса всех Лик, поющих на забытом языке: «Ртутные слёзы всё омоют…».

Полночь в жидком стекле

Ноги вязнут в грунте, превращающемся в ртутную трясину. Каждый шаг Марии хлюпает, как будто земля под ней – гигантский язык, пытающийся проглотить. В кармане жжёт осколок зеркала из посылки Лики. Она выхватывает его, и стекло впивается в ладонь, оставляя кровь, которая тут же серебрится, превращаясь в жидкий металл. В осколке – её отражение: кожа трескается, как высохшая глина, волосы седеют прядями, глаза мутнеют, покрываясь часовыми циферблатами.

– Нет-нет-нет… – шипит она, но голос звучит чужим, старческим. За спиной рвётся ветер, неся обрывки голосов: Лика смеётся сквозь слёзы, Элиза напевает колыбельную на языке, которого нет в словарях.

– Беги быстрее, – шепчет осколок голосом Лики. В трещинах стекла мелькают кадры: клиника, охваченная огнём, сороки, выклёвывающие глаза у её статуи в парке. – Они уже переписывают твою историю.

Мария спотыкается о корни, которые внезапно становятся руками – десятки костлявых пальцев с кольцами из ртути хватают её за щиколотки. Она вырывается, оставляя в ладонях-ловушках клочья кожи. Воздух густеет, как сироп, каждый вдох обжигает лёгкие металлом. Впереди, у ворот парка, мигает фонарь, но его свет не жёлтый, а синий, как пламя горелки.

– Мария! – кричит Игорь из рации, валяющейся в грязи. Его голос искажён, будто проходит сквозь слой льда. – Вернись! Там не… – Речь обрывается, превращаясь в звук ломающихся костей.

Она поднимает рацию. Из динамика выползает ртутная сорока, её крылья – изогнутые стрелки часов. Птица впивается клювом в шею Марии, но боль приходит лишь через секунду: на коже остаётся метка – XIII.

– Ты опоздала, – говорит Элиза, возникая перед ней как проекция на мокром воздухе. Её платье соткано из дождя, а в руках – ножницы, склеенные ртутью и волосами. – Полночь уже здесь.

Башня клиники бьёт в колокол. Первый удар – земля содрогается, выворачивая из-под Марии плитку с гравировкой 1823. Второй удар – сороки взлетают с деревьев, и каждая несёт в клюве осколок зеркала с её отражением. Третий – дождь застывает в воздухе, капли превращаются в подвешенные ртутные шары. В них – лица всех женщин её рода, связанные цепью, уходящей в горло Марии.

– Выключи часы! – орёт она, хватая один из ртутных шаров. Металл прожигает перчатку, сливаясь с кожей. Время замедляется: падающая сорока застывает в прыжке, языки пламени на далёкой клинике изгибаются, как в замедленной съёмке.

Осколок в её руке взрывается. Стекло режет лицо, но вместо крови течёт ртуть. В луже под ногами Мария видит себя – юную, в платье прапрабабушки, стоящую у колодца с Элизой. Та вкладывает ей в руку ключ, обёрнутый запиской: «Для ритуала».

– Нет! – Мария бьёт кулаком по отражению, и стеклянная гладь разбивается. Но это не вода – это поверхность огромных часов, вмонтированных в землю. Стрелки начинают вращаться, увлекая её в воронку времени.

Последнее, что она слышит, – голос Лики, сплетённый с рокотом механизмов:

– Ртутные слёзы всё смоют. Даже тебя.

Её падение останавливает холодная рука Элизы, возникающая из трещины во времени. Пальцы сжимают её горло, а в уши вливается шепот:

– Ты – дверь. И ключ. И жертва.

Над парком вспыхивает тринадцатая полночь.

Тень в дезинфекционном свете

Флуоресцентные лампы клиники мигают, отбрасывая на стены тени, которые шевелятся сами по себе – длинные пальцы с когтями из ртути тянутся к потолку. В палате №13 Лика лежит, прикованная к аппарату ИВЛ, её веки подрагивают, будто под кожей бегут крошечные шестерёнки. Из динамиков доносится прерывистый писк кардиомонитора, ритм которого повторяет тиканье часов, вмурованных в стену за кроватью. Стрелки крутятся вспять, царапая стекло циферблата.

– Кто это нарисовал?! – Игорь бьёт кулаком в стену, где кровью выведен силуэт Марии у колодца. Буквы подписи «Она нашла тебя» стекают вниз, превращаясь в ртутные змейки, которые исчезают в щелях пола. Медсестра, поправляющая капельницу, вздрагивает, и шприц выпадает у неё из рук.

– Мы… не видели, – её голос дрожит, как стрелка сейсмографа. – Камеры показывают только статику. А вчера… – Она замолкает, заметив, как тень Игоря на стене отделяется от него, наклоняясь к Лике. Тень-двойник шепчет что-то в ухо пациентке, и та внезапно хватается за трубку ИВЛ, вырывая её из горла.

– Сестра! Успокоительное! – Игорь бросается к кровати, но Лика уже падает обратно, её зрачки расширяются, отражая не комнату, а колодец, где внизу копошится Мария. Изо рта Лики вытекает ртуть, складываясь в слова на подушке: «ОНА ВЕРНЁТСЯ ЧЕРЕЗ НАС».

За окном каркает сорока. Её зеркальные глаза вспыхивают, проецируя на противоположную стену кадры: Элиза в плаще XIX века, роняющая в колодец свёрток с волосами Марии. В углу палаты тикает посылка от Лики – та самая, обёрнутая в обои с узором из сорок. Из-под ленты выползают чёрные нити, вплетающиеся в капельницу.

– Доктор, посмотрите! – Медсестра тычет пальцем в монитор. ЭКГ Лики теперь рисует не сердечный ритм, а дату: 13.01.2025. – Это… это же день, когда…

– Молчи! – Игорь рвёт электроды с тела Лики, но провода обвивают его запястья, впиваясь в кожу. Кровь смешивается с ртутью, стекая в дренажное отверстие на полу. Оттуда доносится смех – высокий, как звон бьющегося стекла.

Тень Игоря на стене теперь держит ножницы. Она подходит к рисунку Марии и разрезает колодец пополам. Из разреза хлещет чёрная вода, затапливая палату. В ней плавают фотографии: Лика в детстве, копающая яму у дуба; Мария в белом халате, подписывающая приказ о лечении; Элиза, разбивающая зеркало с надписью Echo.

– Мы все звенья, – хрипит Лика, не открывая глаз. Её губы синеют, но слова звучат чётко, будто говорит кто-то другой. – Ты думал, что спасёшь её, спрятав в документах? – Она внезапно садится, глаза выгорают дотла, оставляя дымящиеся воронки. – Ты помог циклу.

Игорь отступает к стене, натыкаясь на рисунок. Кровь Марии на изображении колодца теперь течёт вверх, заполняя контуры её тела. В луже на полу всплывает ключ – тот самый, с гравировкой XIII, – но когда он пытается его схватить, металл тает, превращаясь в ртутную сороку. Птица врезается в окно, разбивая стекло. В проём врывается ветер, несущий лепестки чернобыльницы.

– Где Мария? – Игорь хватает Лику за плечи, но её кожа проваливается, как гнилая ткань. Под ней – зеркальная поверхность, где отражается он сам, стареющий на глазах.

Лика падает на подушки, её последний выдох оставляет на кислородной маске узор из инея: «Для ритуала». Свет гаснет. Когда аварийные лампы вспыхивают, на стене вместо рисунка – зеркало. В нём Мария, стоящая по колено в ртутной реке, поворачивается к Игорю.

– Жди меня, – говорит её отражение, а за спиной у Марии, обняв её за плечи, стоит Элиза. В одной руке она держит ножницы, в другой – часы, стрелки которых слились в единую чёрную линию.

Сорока за окном бьёт крылом в такт колоколу, отсчитывающему тринадцать ударов.

Тени в бокале

Виски стекает по стенкам бокала, оставляя янтарные дорожки, похожие на ртутные прожилки. Мария прижимает ладонь к холодному стеклу, но отражение в окне не её – женщина в викторианском платье с кружевным воротником, Элиза, поправляет шпильку в волосах, и каждый её жест заставляет воздух дрожать, как нагретый асфальт. За окном, на ветке оголённого клёна, сорока с зеркальными глазами следит за комнатой, её клюв приоткрыт, словно замер в середине предсмертного карканья.

– Ты знала, что он придёт, – шепчет отражение Элизы, её голос звучит сквозь звон хрусталя, когда Мария ставит бутылку на стол. В бокале виски пузырится, выпуская пары, которые складываются в цифры: 13:13.

Звонок в дверь режет тишину, как нож. Курьер за порогом молчит, его лицо скрыто капюшоном, но из рукава свисает цепочка карманных часов, стрелки которых вращаются с шипением перегретого механизма. Он протягивает коробку, обёрнутую в бумагу с узором из сорок – их крылья сливаются в надпись «Л.». Картон леденит пальцы, будто Мария взяла в руки глыбу льда из колодца.

– Подпись, – говорит курьер, и его голос – скрип несмазанных петель. Ручка, которую он вручает, оставляет на бумаге не чернила, а ртуть. Капли стекают, выжигая в воздухе запах горелой кости.

Внутри коробки – 12 чёрных свечей, обвитых волосами. Каждая помечена римской цифрой, а фитили свернуты в спирали, напоминающие ДНК. Записка на дне, написанная почерком Лики (или Элизы?), гласит: «Для ритуала. – Л.». Буква «Л» в подписи изгибается, превращаясь в петлю виселицы.