Музыка души

Однако он зря волновался. Двадцатишестилетний профессор – симпатичный, с глубоким выразительным взглядом, с пышными небрежно зачесанными волосами, с недавно отпущенной русой бородкой, бедновато небрежно одетый – ученикам понравился. Видя их полное внимание, Петр Ильич начал медленно и внятно диктовать, расхаживая по классу, заложив руки за спиной и слегка наклонившись вперед. Постепенно, когда он увлекся изложением предмета, волнение отступило. Он старался излагать ясно, сжато и понятно, а различные правила иллюстрировал ссылками на Моцарта и Глинку.

Увы, многое оставляло желать лучшего. Теоретический класс представлял собой жалкое зрелище: старые парты, отвратительно звучавший разбитый желтый рояль, черная с красными линиями доска. Быстро выяснилось и поверхностное отношение к искусству большинства учениц, мечтавших об эстраде и уверенных в том, что публика, аплодирующая их игре, не будет интересоваться их теоретическими познаниями. Приходилось постоянно сдерживаться, чтобы оставаться вежливым и деликатным с ними.

Кроме того, по теоретическим предметам почти не существовало учебных пособий. И Петр Ильич со всем жаром молодости принялся разрабатывать собственный «Учебник гармонии», которым впоследствии пользовались его ученики. Не удовлетворившись этим, он взялся переводить «Руководство к инструментовке» Геварта, «Музыкальный катехизис» Лобе и «Жизненные правила и советы молодым музыкантам» Роберта Шумана.

Немногие оставшиеся часы уходили на инструментовку сочиненной летом увертюры. Петр Ильич почти безвылазно сидел дома за исключением тех случаев, когда Николай Григорьевич насильно вытаскивал своего протеже в гости или в театры. Последние произвели на него двойственное впечатление: опера глубоко разочаровала, особенно в сравнении с петербургской, зато драматический театр доставил настоящее артистическое наслаждение. Рубинштейн, привыкший вести рассеянный образ жизни, не мог надивиться усидчивости коллеги и при каждом удобном случае стремился его отвлечь от работы:

– Нельзя же без конца трудиться, надо и отдыхать когда-то!

Раз вечером Николай Григорьевич, не обращая внимания на робкие протесты, повел его к своему приятелю Тарновскому, занимавшему просторную квартиру по соседству. Высокий, толстый, совершенно седой усач сорока лет встретил гостей с бурным радушием. Он долго тряс руку Петра Ильича, задавал бесконечные вопросы, прошедшие мимо его сознания, наконец, представил жене, сыну и двум племянницам. Когда прошла первая робость, и Петр Ильич освоился в новой среде, первое, что его поразило – необычайная красота обеих девушек. Особенно же ему понравилась Елизавета Михайловна.

Он начал наносить визиты Тарновским уже по собственной инициативе, в надежде увидеть ее. Домашние называли Елизавету Михайловну забавным прозвищем Муфка, и Петр Ильич был всецело занят мыслью, как бы достичь того, чтобы и ему иметь честь называть ее этим именем. Немедленно заметив его увлечение, Николай Григорьевич принялся его дразнить и подталкивать молодых людей друг к другу, что вызывало досаду и раздражение.

Визиты прекратились, когда Тарновские поссорились с Рубинштейном, и из солидарности с ним Петр Ильич разорвал с ними все отношения. Прекрасная Муфка осталась возвышенной мечтой, так и не ставшей реальностью.

Рубинштейн же ввел его в Коммерческий клуб, в котором Петра Ильича больше всего привлекала превосходная библиотека. Он набирал там множество книг и наслаждался чтением. С особенным удовольствием читал Диккенса, в котором находил много общего с Гоголем: та же непосредственность и неподдельность комизма, то же умение двумя малейшими чертами изобразить целый характер. И всё же Диккенс не обладал гоголевской глубиной.

Жалование за первый месяц полностью ушло на новый костюм, поскольку Николай Григорьевич безапелляционно заявил, что платье Петра Ильича не подобает профессору.

***

Несмотря на множество новых знакомств и полное отсутствие свободного времени, Петр Ильич тосковал по близким, особенно по близнецам. Он не мог перестать думать о том, как они влились в училищную жизнь после праздников. И ему всё казалось, что Модя, уткнувшись в одеяло, проливал тайные слезы, и очень хотелось утешить его бедного. Модя вообще сильно его беспокоил: учился он хуже Толи и, кажется, совершенно не был заинтересован ни в учебе, ни в будущей карьере. Петр Ильич писал ему, чтобы брал пример с брата, учился и водил дружбу только с порядочными товарищами. Впрочем, и с Толей были проблемы: тот воображал себя непризнанным гением и страдал от обыденности и серости своей жизни. Старший брат пытался убедить его, чтобы не стремился к славе, а просто старался стать хорошим человеком.

Единственным утешением была жажда к работе. К сожалению, увертюра выходила непомерно длина, чего Петр Ильич никак не ожидал и теперь не знал, что делать. Тем не менее, закончив оркестровку, он показал ее Николаю Григорьевичу. Тот работы не одобрил, заявив, что увертюра неудобна для исполнения в симфоническом собрании Русского музыкального общества. А ведь прежде торопил с оркестровкой, собираясь включить увертюру в концерт!

Потерпев неудачу в Москве, Петр Ильич послал свое сочинение в Петербург Антону Григорьевичу. Но и там его забраковали. Задетое артистическое самолюбие позже согласилось с мнением старших товарищей, и он стал считать эту увертюру страшной гадостью.

Уроки пошли гораздо успешнее – первоначальная робость начала отступать, и Петр Ильич даже замечал, что пользуется сочувствием своих учениц. Глупые ошибки и небрежность по-прежнему сильно злили его, но он старался не срывать раздражение на учениках, только хмурился и недовольно смотрел на них. Однако порой терпения не хватало. Когда одна из учениц без тени сомнения сдала ему работу, в которой у восьмушек хвостики были прописаны с другой стороны, Петр Ильич просто перечеркнул всю страницу красным карандашом и сердито заметил:

– Вам раньше надо пройти науку о хвостах, а потом уж по гармонии решать задачи!

Девушка заметно обиделась. Ну, о чем можно говорить с человеком, который оформить свою работу правильно не может, да еще и обижается при этом! Думают – это мелочи, не хотят понимать, что именно из мелочей состоит великое.

Помимо занятий с учениками, Петр Ильич участвовал в составлении программ по теоретическим предметам и в административной работе. В тот год постоянно проходили комитеты и прения по поводу консерватории, которая открывалась в сентябре. Петр Ильич стал одним из составителей устава и написал огромную инструкцию инспектора, которую приняли без изменений.

Николай Григорьевич, по-прежнему заботившийся обо всех сторонах жизни своего коллеги, привел его в Артистический кружок: центр, в котором собирались писатели, артисты Малого театра, музыканты и вообще люди, интересовавшиеся искусством и литературой. Находился он на Тверском бульваре в величественном белом здании с колоннами.

Собрания кружка не имели определенной программы, но почти всякий день устраивалось что-нибудь интересное. Нередко проводились чтения новых литературных произведений, музыкальные вечера. В числе посетителей бывало много дам, для которых организовывались танцы, причем в роли тапера выступали все пианисты, начиная с Рубинштейна.

Там Петр Ильич познакомился с Александром Николаевичем Островским, творчеством которого давно восхищался, и Алексеем Николаевичем Плещеевым. С обоими литераторами сразу завязались дружеские отношения.

***

На весенних каникулах Петр Ильич ездил в Петербург повидать отца и близнецов. На обратном пути в поезде во время остановки, когда пассажиры пили чай, получили известие о покушении Караказова на государя. Оно дошло в неясном виде, и все вообразили, что император умер. Одна из попутчиц по этому поводу проливала слезы, другая – восхваляла качества нового государя. И только в Москве Петр Ильич смог узнать всё точно.

По этому поводу в Первопрестольной творилось нечто невообразимое. В Большом театре, где давали «Жизнь за царя», во время спектакля, как только на сцене появлялись поляки, весь театр вопил:

– Долой! Долой! Долой поляков!

А в последней сцене, где поляки должны были убить Сусанина, Демидов, исполнявший эту роль, начал драться с хористами-поляками. Будучи силен, он многих повалил, а остальные, видя, что публика относится к происходящему с одобрением, попадали. Торжествующий Сусанин удалился невредимым, грозно махая руками, при оглушительных рукоплесканиях. В конце на сцену вынесли портрет государя и началась невероятная кутерьма. И всё из-за того, что в покушении на императора подозревали поляка.

После свидания с родными тоска по ним проснулась с новой силой. С лихорадочным нетерпением ожидал Петр Ильич лета, когда собирался поехать к сестре в Каменку, то и дело подсчитывая дни и часы.

Весной он начал работать над своим первым крупным произведением – симфонией «Зимние грезы», но работа шла вяло. Много времени уходило на уроки, посещение Артистического клуба, визиты к знакомым. Нервы расстроились донельзя, и даже стали посещать мысли о скорой смерти и страх, что он не успеет закончить симфонии. От переутомления нарушился сон, и начались ударики – когда всё тело словно немело. Как обетованного рая ждал Петр Ильич лета, надеясь отдохнуть в Каменке, забыть все неудачи и поправить здоровье.

Однако планам не суждено было сбыться из-за проблем с дорогой, и вместо этого Петр Ильич приехал в Петербург. Зря потратившись на билет до Каменки, он остался почти без денег. С вокзала он сразу пошел к тете Лизе, но ее квартира оказалась переполненной, ночевать у нее не представлялось возможным. В лицах, готовых приютить его, недостатка не было, но полностью отдавшись радости свидания с братьями, Петр Ильич не заметил, как прошло время до вечера. А расставшись с ними, постеснялся беспокоить кого-либо на ночь глядя. Денег на гостиницу не было, и всю ночь он провел, гуляя по улицам и сидя на скамейке Адмиралтейского бульвара.

Несколько дней спустя пришло приглашение от Александры Ивановны Давыдовой провести с ее семейством лето на даче под Петергофом. Отправив все-таки Толю к сестре, Петр Ильич принял любезное приглашение и вместе с Модей на все лето поселился у Давыдовых. Неподалеку от них жил отец, и частые свидания с ним прибавляли прелести летней жизни.

В окрестностях Петру Ильичу особенно нравилась Сергиевская пустынь, куда он с удовольствием ходил по субботам ко всенощной, а в воскресенье – на литургию.

На даче он усиленно работал над симфонией и потому днем предпочитал гулять в одиночестве, не беря с собой даже Модеста, что сильно обижало последнего. Но Петру Ильичу необходимо было одиночество – во время прогулок он обдумывал темы симфонии. Живописная природа, с детства звучащая для него разнообразными мелодиями, подталкивала творческую мысль, помогала преодолеть трудности. А вот общество, даже самого близкого человека, только помешало бы. Так что с семьей Петр Ильич виделся лишь по вечерам, зато тогда уж полностью отдавался в их распоряжение. Они совершали экскурсии пешком в ближние леса, на экипаже – в Стрельну, Михайловское, Знаменское и Петергоф. Когда все собирались в гостиной, он играл на рояле. С особенным удовольствием он исполнял «Рай и Пери» Шумана, каждый раз требуя особенного внимания, когда наступало появление героя перед грозным властителем.

– Выше этого ничего не знаю в музыке! – неизменно утверждал Петр Ильич.

Несмотря на усидчивость и рвение, работа над симфонией продвигалась тяжело: сказывались неопытность и непривычка к композиторским приемам. Петр Ильич работал по ночам, когда все расходились спать, стремясь как можно быстрее закончить. Изнуряющий труд убивал сон, а бессонные ночи парализовали энергию и творческие силы. Получался замкнутый круг, от которого нервы пришли в крайнее расстройство. Его начали преследовать галлюцинации, находил ужасающий страх чего-то и чувствовалось полное омертвение всех конечностей.

Перепуганные родственники немедленно вызвали доктора, который посчитал его положение почти отчаянным.

– Вы на шаг от безумия, – мрачно объявил врач свой вердикт.

Он предписал полный покой, никаких ночных бдений, и через несколько дней Петр Ильич пришел в себя. Боязнь повторения болезни на всю жизнь отучила его от ночной работы. Сочинение пошло еще медленнее, и закончить симфонию за лето, как он надеялся, не удалось.

Воспользовавшись визитом Лели Апухтина, Петр Ильич вместе с ним посетил Валаам, чтобы отдохнуть и развеяться. Долгое путешествие, дикая суровая красота природы, сам монастырь произвели на него глубокое поэтическое впечатление.

На следующий день после приезда друзей произошло волнующее событие с послушником Кириллом. Он был единственным сыном богатого сибирского купца. Как выяснилось, из дома он сбежал, оставив письмо, что уходит в монастырь. Кирилл быстро завоевал любовь всей братии своей кротостью и глубокой верой.

Однако родители не смирились с исчезновением сына, бросились его искать, и вот, спустя семь месяцев, прибыли на Валаам. После обедни, на которой они увидели сына, отец бросился на колени, заклиная его вернуться домой. На шум собрались братия и паломники. Игумен пытался убедить отца, что его сын выбрал благой путь, впрочем, оставив право решения самому Кириллу. Вдруг зарыдала мать и тоже упала к ногам сына. Послушник, всё это время стоявший молча, бледнел с каждой минутой, при виде слез матери тоже заплакал, опустился рядом, крепко обняв родителей. Но остался в монастыре.

Эта душераздирающая сцена сильно взволновала Петра Ильича, оставив в его душе глубокий след.

***

Перед отъездом в Москву Петр Ильич решил показать принесшую ему столько мучений симфонию своим учителям – Рубинштейну и Зарембе. Он надеялся, что они поддержат его и симфония будет исполнена в одном из собраний Русского музыкального общества в Петербурге. Однако его ждало страшное разочарование: симфония подверглась строгой и даже жесткой критике. Причем наибольшее неодобрение вызвали именно те места, которые самому Петру Ильичу нравились. Как ни велика была обида и горькое недоумение, он преклонился перед авторитетом профессоров и уехал в Москву, собираясь переделать симфонию.

Возвращение неожиданно принесло много радости. Петр Ильич и не подозревал, что успел так соскучиться по своим новым друзьям, к которым добавился перебравшийся сюда из Петербурга Герман Ларош.

С открытием консерватории жалование Петра Ильича увеличилось вдвое. Ему, неизбалованному в финансовом отношении, сто рублей в месяц казались настоящим богатством. Они с Рубинштейном переселились в здание консерватории – устроились во флигеле, сообщавшемся с классами внутренним ходом. Таким образом, не приходилось даже выходить на улицу, чтобы пойти на уроки. Столовался Петр Ильич, как и в прошлом году, у Альбрехта – и дешево, и вкусно. Жизнь наладилась и стабилизовалась.

Открытие консерватории, состоявшееся первого сентября, сопровождалось большими торжествами. После молебна в присутствии многих высоких гостей в зале нового помещения устроили обед, за которым говорилось множество речей. Выступил и Петр Ильич, преодолев свою обычную робость. Пожелав новорожденной консерватории тех же высот, каких успела достичь петербургская, он предложил тост за Антона Григорьевича Рубинштейна. Его речь всем понравилась, и тост был радостно поддержан.

Когда же дело дошло до музыки, Петр Ильич высказал предложение, что первым в новой консерватории должен прозвучать Глинка – величайший русский гений. А потому сам сыграл увертюру из «Руслана и Людмилы», что тоже было воспринято всеми присутствующими благосклонно. Затем начали играть других композиторов, празднество затянулось до поздней ночи.

Занятия в консерватории предстояли нетрудные: всего восемь учеников и учениц в начальном классе. Старших классов пока не было, и количество недельных часов не превышало двадцати, что оставляло достаточно времени для сочинения. Почти сразу же по приезде в Москву Петр Ильич принялся за увертюру на датский гимн, которую заказал ему Рубинштейн по случаю бракосочетания наследника престола с датской принцессой Дагмарой. Увертюра должна была исполняться при посещении новобрачными Москвы.

Условий для работы на квартире Рубинштейна не было никаких: в ней собирались все консерваторские профессора, да и прочих посетителей хватало. Все они, не церемонясь, заглядывали к Петру Ильичу, постоянно отвлекая от работы. Поэтому он уходил из квартиры, предпочитая сочинять в трактирах, где днем бывало почти пусто и его никто не трогал. Особенно его любовью пользовался трактир «Великобритания» на Неглинной. Работал Петр Ильич столь усердно, что закончил увертюру раньше назначенного срока. В благодарность за посвящение наследник пожаловал его золотыми запонками с бирюзой.

Свободное время Петр Ильич чаще всего проводил у Кашкина, который недавно женился, и его дом стал одним из любимейших мест сбора профессоров консерватории. Молодая хозяйка удивительно умела создавать теплую непринужденную атмосферу. Сидели до восьми утра, когда горничная приносила самовар, и после прощального стакана расходились. В московской музыкальной среде Николая Дмитриевича ценили как критика: показать ему рукописную партитуру или рукописную критическую статью было для всех такой же потребностью, как советоваться с ним в частных житейских делах.

Близко Петр Ильич сошелся и с Юргенсоном, который начал издавать его первые произведения. Издателя и композитора скоро связала теплая дружба, и последний стал своим человеком в семье Петра Ивановича, подружился с его детьми и женой Софьей Ивановной.

Расширились дружеские связи среди профессоров консерватории и околомузыкального мира. Одним из самых значительных знакомств стала встреча с Владимиром Петровичем Бегичевым – начальником репертуара Московских императорских театров. Знаменитый красавец и герой романтической хроники города, он пользовался огромной популярностью. Его жена – Мария Васильевна Шиловская – имела славу превосходной салонной певицы. В их семью Петр Ильич попал по рекомендации Николая Григорьевича в качестве учителя музыки для Владимира – сына Марии Васильевны от первого брака. Четырнадцатилетний мальчик, слабый и болезненный, и потому сильно избалованный, был одарен феноменальными способностями к музыке.

Закончив увертюру, Петр Ильич тут же принялся за переделку симфонии: несмотря на обиду, мнение петербургских учителей оставалось важным для него. Однако и после переделки Петербург симфонию забраковал. Достойными исполнения были признаны только анданте и скерцо. Их успех был ниже среднего. Публика аплодировала, но автора не вызывала, а это для одного из первых появлений имени на афише равносильно провалу.

После столь холодного приема обида на учителей возросла, и Петр Ильич перестал добиваться признания своего таланта в Петербурге. Из почтительного ученика, робко представляющего на суд учителей свои произведения, он резко перешел к роли человека, перед которым они должны заискивать.

Былую любовь к Петербургу охлаждало и появление там кружка молодых музыкантов, руководимого Милием Алексеевичем Балакиревым. Их самоуверенное ниспровержение всех кумиров – Гайдна, Моцарта, Генделя, – война, которую они вели с консерваторией, вызывали у Петра Ильича неприязнь. А поскольку Могучая кучка, как они себя именовали, завоевывала все большее общественное внимание, свое отношение к ним он перенес на весь Петербург.

В Москве же у него появилось множество друзей. Здесь твердо верили в его артистическую будущность. И любовь к этому городу, поначалу вызвавшему отторжение, становилась все более пылкой.

***

Едва закончив одну работу, Петр Ильич принялся думать о следующей. Ему давно хотелось написать оперу, но долгое время он колебался в выборе сюжета. Наконец, становившееся всё более дружеским общение с Островским натолкнуло его на мысль. Поколебавшись, Петр Ильич решился на очередном заседании Артистического кружка высказать драматургу свое предложение:

– Александр Николаевич, я давно думаю о том, чтобы сочинить оперу. И мне хотелось бы взять сюжетом вашу «Грозу». Не согласились бы вы написать для меня либретто?

– Понимаете, Петр Ильич, – медленно и задумчиво ответил тот, – я был бы только рад сотрудничеству с вами, но «Гроза»… Как раз сейчас Кашперский работает над оперой на этот сюжет. Думаю, ни мне, ни вам было бы неинтересно повторять одно и то же, – Александр Николаевич помолчал и решительно заключил: – А знаете, мы можем взять «Сон на Волге». По-моему, неплохой сюжет для оперы, а?

Как ни жаль было Петру Ильичу расставаться со столь любимым сюжетом, он вынужден был признать правоту Островского и согласиться.

Работа над оперой, озаглавленной «Воевода», началась весной, когда Островский дал Петру Ильичу первую часть либретто. Совершенно неопытный в этом жанре, он долго работал над своей первой оперой: до июня успел закончить лишь первый акт. И тут – о, ужас! – он ухитрился потерять либретто. Как это могло случиться, он сам не мог понять. Но что делать – пришлось просить Александра Николаевича восстанавливать утерянный текст, что, конечно же, было встречено с недовольством. Черновиков тот не хранил, и ему пришлось заново писать значительную часть первых актов.

Так и не дождавшись либретто, Петр Ильич уехал на лето в Финляндию, взяв с собой Толю, а Модю отправив в Гапсал, где устроилась семья Давыдовых. Имея в кармане всего сто рублей, но совершенно не сомневаясь в том, что этих денег хватит на поездку, Петр Ильич с Толей не только жили в Выборге, ничем себя не стесняя, но и через несколько дней решили отправиться на Иматру. И вот тут-то они с ужасом обнаружили, что деньги закончились, и их едва хватает возвращение Петербург. О том, чтобы провести остаток лета в Выборге, не могло быть и речи.

Братья утешились тем, что в Петербурге всегда можно найти знакомых и родственников, которые помогут, и с первым пароходом отправились на родину. Увы, в столице их ждало горькое разочарование: все разъехались на лето кто куда, Петербург опустел, приютить их было некому.

На последние рубли, которых едва хватило на третий класс парохода «Константин», они поплыли в Гапсал, где обреталась семья Давыдовых. Несмотря на лето, ночи стояли невероятно холодные, а ехать в третьем классе означало круглые сутки находиться на палубе, без права входить в общую каюту. Как нарочно, теплой одежды у братьев с собой не было. Петр Ильич ужасно страдал и упрекал себя за непредусмотрительность и непрактичность, из-за которой младший брат, полностью полагавшийся на него, был вынужден существовать в таких условиях. К счастью, вместе с ними ехал Кун – преподаватель французского языка в Училище правоведения, и Петр Ильич выпросил у него на ночь теплый плед, которым и укрыл Анатолия. Тот сопротивлялся, уговаривал и даже требовал, чтобы брат взял плед себе, но тот остался непреклонен в этом вопросе. Обеспечив Толю хоть каким-то удобством, он немного успокоил угрызения совести. И дал себе зарок, что впредь не будет столь опрометчиво поступать.

Гапсал встретил их гостеприимно: несчастных скитальцев поселили в домике бедной вдовы, неподалеку от того дома, который занимала Александра Ивановна с дочерями, обласкали и утешили. Больше всех обрадовался Модест, успевший соскучиться по братьям. Он с криком бросился им в объятия, едва завидев.

На троих они занимали две комнаты, а поскольку денег катастрофически не хватало, еда бралась на две персоны. Каждый обед начинался с дележа – распределения порций поровну. Петр Ильич, как старший обремененный этой миссией, под хохот близнецов пытался разделить на три равные части две половинки цыпленка.

К помощи Давыдовых прибегать не хотелось, ведь они сами брали обед из столовой порционно, и гордость мешала Петру Ильичу становиться нахлебником. Но добрейшие барышни, прекрасно знавшие бедственное положение братьев, пускались на всяческие ухищрения, чтобы накормить их: выдумывали ужины «собственного» приготовления, поездки в лес с едой…

Всё лето Петр Ильич усиленно работал над «Воеводой» – несмотря на плачевное финансовое положение, ясное и мирное настроение не оставляло его. Присутствие рядом любимых братьев, приятное общество Давыдовых, красивая природа и тишина окрестностей – всё это перевешивало неприятные стороны.

Некоторое время спустя прислала денег Саша, да и из Москвы пришла значительная сумма, и пребывание в Гапсале стало совсем чудесным. Опера, правда, по-прежнему продвигалась страшно медленно, не в последнюю очередь из-за проблем с потерянным либретто. К середине июня Островский прислал лишь восстановленный первый акт. Но музыку этого акта Петр Ильич уже написал и нуждался в продолжении. А его-то всё не было. Вынужденный бездельничать, он взялся за другую работу – его впечатления о безмятежном лете нашли отражения в трех фортепианных пьесах «Воспоминание о Гапсале».

Безоблачное существование вскоре нарушили бесконечные знакомства, раздражавшие Петра Ильича, тяготившегося обществом чужих людей. Смущало и постоянное общество Веры Васильевны, которая всерьез им увлеклась. Не отвечая ей взаимностью и не желая ранить сердце девушки, которую он глубоко уважал, Петр Ильич надеялся, что его отрицательные черты, ежедневно наблюдаемые, скорее охладят ее влюбленность, чем его отсутствие, когда можно воображать себе идеальный образ. Он прекрасно осознавал свои недостатки, замечая за собой раздражительность, беспорядочность, трусость, мелочность, самолюбие и многое другое.