Вечная иголка для примуса

Моих лет тогда не хватило мне справиться с этим достойно. И я запил. Методично. Бескомпромиссно. Сказать, что я запил по-чёрному, ничего не сказать. Мне было тогда около двадцати. Здоровья во мне было больше, чем воды в Марианской впадине. Разруби меня тогда от плеча до пятки, мне для выздоровления понадобился бы лист подорожника и один вечер. Да, здоровье было. Ума не было. Поэтому я запил циклопическими объёмами. Каждый представляет это состояние по-разному. Я не искал свободы в алкоголе. Не пытался привлечь к себе внимание. Я искал забытьё. Хотел быть в нём постоянно. Я менялся. Алкоголь меня менял. У кого-то был отец пьяница, пропивающий детские игрушки, кто-то видел соседа, спящего в подъезде в собственной блевоте. Я же стал пьющим сыном, соединившим в своём стремлении к выпивке и подъезд, и игрушки, и драки, и много что ещё, чего пьяная память не сохранила. У меня не было мотивации бросать. Говорят, страх мотивирует. Но страх чего? Того, что меня отчислят? Меня и так отчислили, и поваром я так и не стал. Но меня это не испугало. Страх потерять семью? Я и так её потерял. Физически и эмоционально. Страх смерти? Я хотел упиться вусмерть. И это – то немногое, в чём я почти достиг цели. Однажды я, наконец-то, допился до алкогольной интоксикации и со скудным количеством признаков жизни и ещё меньшим желанием к ней, я оказался в больнице.

Теперь мать молилась надо мной. Я постоянно был в отключке. Конечно, не было никакого коридора, никакого тоннеля. Но я видел сад опы, залитый летом и разнотравным духом, скамейку в тени и высокий, не наш забор. А за забором я слышал весёлые голоса опы и Эрика. Я не мог разобрать, о чём они говорят, но я слышал, как оба смеются взахлёб. Я хотел к ним. Я пытался перелезть через этот забор, но у меня ничего не получалось. И я срывался и падал, снова и снова. Потом, в очередной раз поднявшись, я решил обойти этот забор. Превозмогая огромное давление, мне казалось, что я делаю один шаг, другой. Но на этом мои силы заканчивались, и я останавливался. Что-то меня держало, не давало идти дальше. А потом и этого видения не стало. Я приходил в себя, видел стены цвета варёной сгущёнки и возле койки сидящую мать, которая крепко сжимала мою руку своими. И в эти моменты до моего слуха доносились лишь размеренное пыхтение аппарата, помогавшего мне дышать, и тихий, безропотный голос матери, шептавшей молитвы и покорно повторявшей запомнившиеся мне фразы, которые слились для меня в одну – Унза фада им химмель от валь ди3.

Меня надышали кислородом, откапали физрастворами, накачали лекарствами. В общем, очень быстро поставили на ноги. Можно подумать, что мои отношения с родителями изменились в лучшую сторону. Но нет. Отец, как я узнал потом, тоже приходил в больницу, но ни разу не заходил ко мне в палату. Я думаю, он боялся. Боялся, что я не выживу. И в этом страхе, вероятно, он уже похоронил меня. А раз так, то я для него уже не я. Но это я так думаю. Мне никогда не хватало смелости поговорить с ним об этом. Ни он, ни мать не особо разговорчивы. Мы созваниваемся время от времени. И на мой вопрос: «Как дела?», неизменно слышу: «Слава богу, хорошо». А о том, что произошло тогда, мы не говорим никогда. Но за этим «Слава богу, хорошо» я всегда слышу – Дит эс дина шульд. И я с каждым годом всё сильнее и сильнее ощущаю свою вину. И этого уже не изменить.

*

Ирина слушала Карла, не задавая вопросом, почти не шевелясь. Она боялась напомнить о себе даже вздохом. Только аромат её духов говорил о том, что она здесь. Она боялась остановить Карла. Боялась подумать, что это ужасная выдумка. И только её красивые, цвета гречишного мёда, глаза с элегантными стрелками выдавали в ней внимание и волнение, с которым она воспринимала каждое сказанное Карлом слово. А услышанное производило на ней такой же эффект, какой производит брошенный камень в гладь пруда. Пробегала волна, превращаясь в рябь, и затихала. Лишь мягкий голос и спокойная интонация Карла не давали этим волнам превратиться в слёзы.

– Извини. Наверное, не стоило мне это рассказывать. Я тебя только расстроил, или, ещё хуже, напугал.

– Нет-нет! Что ты! – поспешно отозвалась Ирина, стараясь спрятать свой испуг за разговором. – Спасибо, что поделился. Тебе тяжело об этом вспоминать. Это ты меня извини.

– Это было давно. Мне иногда кажется, что эти фотографии – это единственное, что осталось на память о моей семье.

– У тебя больше нет никаких памятных вещей о семье?

– Только фото и мельхиоровый подстаканник опы Фрица.

– А у моей мамы на столе стоит шкатулка со всяким баночками-скляночками, флакончиками с маслами и духами. На память о бабушке. А папа повесил на стену часы с боем. Они остались после дедушки.

– Вот как получается. Одни избавляются ото всего, что может напоминать об ушедшем близком, но с маниакальным постоянством посещают кладбище и в грязь, и в стужу. Другие хранят вещи, принадлежавшие родственникам, и предметы, напоминающие о них, но никогда не бывают у них на могилах. И кто помнит о своих лучше? Кто прав? – не рассчитывая на ответ, спросил Карл.

– А мы, действительно, нечасто бываем на кладбище, – с грустью сказала Ирина.

Она обвела взглядом овал его лица. Остановилась на тонком шраме над левой бровью. Перевела взгляд на переносицу, едва заметно искривлённую после драки, но ловко выправленную умелым хирургом. В ответ на неё смотрели глубокие глаза с какой-то потаённой печалью, заметной не каждому. Но Ирина заметила и, вздрогнув, словно оступившись, отвела свой взгляд.

Ирина хотела ещё что-то сказать, но её остановил звонок в дверь. Они с Карлом переглянулись. Она лишь пожала плечами. Карл пошёл открывать дверь. Валет, поднявшись, подал было голос, но тихий шёпот Ирины словно выключил ему звук, и он снова улёгся на своё место.

– Карлуша, милый, здравствуй! – услышала Ирина в прихожей женский голос.

– Здравствуйте, Римма Николаевна!

– Как хорошо, что я застала тебя дома.

– Да, – согласился Карл. – Не стойте за порогом. Проходите, пожалуйста.

– Карлуша, не откажи в помощи. Открой, пожалуйста. Никак не могу справиться. Руки уже не те.

– Да, конечно. Тут и дел-то на пару минут. Вы присядьте пока.

– Карл, ты как всегда сама любезность.

В прихожей воцарилась тишина. Было слышно лишь, как Карл чем-то занят в кухне.

– Вот, пожалуйста, Римма Николаевна.

– Спасибо, дружок. – И после секундной паузы, всё тем же полушёпотом, который, тем не менее, прекрасно был слышен Ирине в комнате. – Извини меня, я тут со своими просьбами.

– Ну о чём вы говорите, – тем же полушёпотом ответил Карл.

– Я, очевидно, не вовремя. Мне следовало сразу к Васе спуститься.

– С чего бы? Его и дома-то нет. Окна закрыты, и во дворе тишина.

– Да и ты занят. И, судя по верхней одежде, не один.

– А вы точно историю в школе преподавали, Римма Николаевна? – уже громко и весело спросил Карл.

– Уж поверь мне, точно. Но в высшей школе МВД, – парировала Римма Николаевна в ответ. – Ты нас представишь?

– Ээм… Да, конечно, – удивляясь просьбе Риммы Николаевны, с радостью ответил Карл. – Проходите в комнату.

На пороге комнаты появилась опрятно одетая, с аккуратно уложенными седыми волосами женщина глубоко пенсионного возраста, который ей очень шёл, о чём она знала, и чем очень гордилась. Она была невысокого роста, и за ней глыбой возвышался почти двухметровый Карл, недоумённо разводящий руками и пожимающий плечами.

– Здравствуй, милая. Я Римма Николаевна. Соседка Карлуши, – представилась она и протянула сухонькую руку с ухоженными пальцами. На одном из них серебром сверкнул перстень.

Ирина, до той поры смирно сидевшая в кресле, с излишней поспешностью поднялась и протянула свою руку в ответ, едва сдержавшись от желания сделать реверанс.

– Иᴚина.

– Ирочка! Очень приятно. Какое крепкое рукопожатие.

– И мне, – смущённо ответила Ирина. – А это Валет, – и указала на широко зевающего и потягивающегося Валета.

– О, очень мило! – несколько опасливо глядя на пса, отреагировала Римма Николаевна.

Карл тем временем прошёл в комнату и встал рядом с Ириной. Он не знал, как представить её Римме Николаевне. Назвать своей девушкой – пошло. Представить своей знакомой – это значит отдалить от себя Ирину, а это может её обидеть. Оставалось только сказать, что это его подруга. Но и это определение не нравилось Карлу.

– Работаете вы в разных местах, но жить, надеетесь, будете вместе, – Римма Николаевна разрядила неловкий момент цитатой из фильма.

Карл с Ириной вновь переглянулись и улыбнулись. Улыбнулась и Римма Николаевна. Длинные зубы делали её широкую улыбку на узком худом лице отталкивающей.

– Я очень рада, что Карлуша теперь не один, – проницательно сказала она и похлопала Карла по плечу, высоко подняв для этого руку. – А то он как помидор, закатившийся под базарный прилавок. Один одинёшенек.

И пока Ирина и Карл осмысливали сказанное, она решила откланяться:

– Извините, что я так бесцеремонно вторглась к вам. Уже ухожу. Оставляю вас наедине. Надеюсь, не сильно вам помешала.

Карл проводил её и вернулся в комнату. Ирина по-прежнему стояла на том же месте и улыбалась.

– Какая милая бабулечка!

– Ты только её в лицо бабулечкой не назови. Будешь первая в чёрном списке. Но она действительно милая. Она единственная из соседей пришла ко мне познакомиться, когда я сюда переехал. И пирожки с капустой принесла.

– Даже не сомневаюсь.

– Я кроме неё ещё лишь одного в подъезде знаю.

– Я слышала. Некоего Васю.

– Ага. На первом этаже живёт. Вася-Восвояси.

– Восвояси?! – хохотнула Ирина. – Почему?

– Да говорят, он человек себе на уме. Маргинальная личность, так сказать. Но не злой, – поспешил оправдать его Карл. – Бывает, злоупотребляет. Как-то под этим делом, – и он выразительно щёлкнул себя по кадыку, – его спросили, как зовут. И сколько Вася не пытался представиться, у него получалось только Восвояси. Вот и закрепилось. Вася-Восвояси.

Ирина смеялась, прикрывая свой красивый рот ладошкой.

– Так что у Риммы Николаевны выбор не большой, к кому за помощью обратиться. А сейчас банку с огурцами просила открыть. Она вообще частенько заходит: то лампочку перегоревшую поменять просит, то диван отодвинуть.

– Эдакое шефство.

– Уж не знаю, кто над кем шефствует. Она вообще обладает редкой суперспособностью.

– Да? Какой же? – оживлённо спросила Ирина.

– Всегда приходить, когда я дома, – засмеялся Карл своей нелепой шутке.

Ирина из солидарности улыбнулась. И спросила:

– А ты хотел бы обладать какой-нибудь необычной способностью? Становиться невидимкой, летать, может, ходить сквозь стены, наконец! Я бы хотела мысли читать. Вот было бы классно!

– Ты так думаешь? И знать всё про человека?

– Нет, всё знать не хотела бы. У каждого же есть тайны от остальных, от близких.

– Ты считаешь?

– Конечно! И у меня есть! И у тебя есть! Я в этом не сомневаюсь, как и в том, что небо синее, – улыбнулась Ирина, и подзадорила, – Поделишься своими?

– Сначала ты! – ответил Карл, не сводя с неё глаз.

Она выдержала паузу.

– Я записалась в школу кинологов, – с волнением проговорила Ирина, следя за реакцией Карла. – Буду изучать психологию собак и учиться взаимодействовать с ними.

– Да ты что! Правда?! Ай да молодец!

– А то! Каково, а?! Мои ещё не знают.

– Так я первым узнал? – осознав важность, сказал Карл.

– М-хм, – кокетливо вскинув брови, ответила Ирина.

– Это надо отметить как-то!

– Как? Салютом?

– Можно тортом, например.

– Ой, точно! Бисквитным! Со мной моя одноклассница Настя своим особым способом выпекания поделилась, – протараторила Ирина и полезла в телефон в поисках рецепта.

– Самим печь? – удивился Карл. – Это ж долго! Может, мы просто купим?

– Нет! Только печь! Что из этого у тебя имеется? – протянула телефон со списком ингредиентов.

– Да в общем-то всё, кроме разрыхлителя, – ответил Карл, глядя в телефон Ирины.

– Тогда идём в кухню.

Все втроём пошли в кухню, однако на полпути Валет решил, что место возле обувного пуфика ему нравится гораздо больше, и, потоптавшись для приличия, застолбил этот пятачок за собой на веки вечные.

В кухне, пока Карл искал и находил необходимые ингредиенты, выставляя их на стол, Ирина продолжала проверять наличие продуктов по списку.

– Ух ты! У тебя и ванилин есть?!

– И даже корица. Она в рецепте есть?

– Не, её не надо. Обойдёмся без неё.

*

Моё неожиданное откровение потрясло Ирину, показало ей какую-то неприглядную мою сторону. Но она умела с собой справляться. И было здорово, что Римма Николаевна своим приходом направила наш вечер в другое русло, подальше от печальных и горестных воспоминаний, и неловких ситуаций. Мне нравилась эта неожиданная суета и затея с тортом. Это определённо оживляло и вносило разнообразие в мои скудные на события дни. Мне казалось, что я стал забывать, если уже не забыл, каково это, когда ты не один. Меня радовало, что в нашу речь органично вплетается «мы». Со мной происходили изменения. Изменения в лучшую сторону. И я это неосознанно чувствовал. Это чувство меня грело. Оно заполняло меня от пяток до макушки. И зародила, а точнее сказать, возродила во мне это чувство Ирина, которая стояла в полуметре от меня, пролистывала в телефоне процесс приготовления бисквитного торта, поправляя косую чёлку на лбу, едва касаясь волос пальцами. Мне нравилось, что она раскована, потому что в себе я этой раскованности никогда не ощущал. Нравилось, как много, искренне и щедро она улыбается. И главное, улыбается мне. Нравился её большой, гипнотизирующий рот с крупными и белыми, как лист ватмана, зубами, которые ничуть не портили её улыбки, а даже наоборот. Меня удивляли масштабы её жизнерадостности и оптимизма, которые каким-то непостижимым образом передавались и мне, пусть и черепашьим шагом, но неотвратимо. Её движения, жесты, то, какой свежестью, она всегда благоухает; та энергия, которую она раздаёт словно вай-фай; то, как она пританцовывает, едва двигая бёдрами, или кивает в такт музыке; то, как переступает с ноги на ногу, стоя в очереди за кофе; то, как морщит нос, выражая несогласие; как сплетает пальцы, когда волнуется; как, задумавшись, чешет лакированным ноготком бровь; как закусывает нижнюю губу, или как оттопыривает её в притворной обиде; как лукаво щурит глаза; как пожимает плечами; как потирает ладошки; или как приподнимается на носочках, чтобы поцеловать меня – ото всего этого по отдельности и вместе взятого моё сердце билось в ритме песен “The Offspring”. И накачивало меня жизнью и смыслом. Чего не было уже давно. И даже этими всегда нестерпимо болезненными воспоминаниями об Эрике я поделился словно под наркозом.

Я не привык, что меня слушают внимательно, слушают, понимая и сопереживая. Обычно всё обстояло наоборот. Со мной делились своими горестями и болячками, будто даже не допуская мысли, что и у меня могут быть свои. На меня вываливали все: старая добрая дворничиха, у которой запил сын; зловредная соседка с верхнего этажа, которая обязательно в лифте сообщит о своей больной пояснице или о том, что у её зятя вновь межпозвоночная грыжа; одинокая клиентка, которой я устанавливал и подключал посудомоечную машинку, непременно посчитает необходимым рассказать мне, как ей изменял второй муж, а она всё прощала. И я выслушивал, кивал головой, поддакивал, вникал в то, что мне говорят, чтобы не выглядеть лицемером. В качестве оберега оставалось только держать суеверную фигу в кармане. А потом, придя домой, единственным желанием было принять душ, смыть с себя все эти чужие беды, и тупо уткнуться в потолок невидящим взглядом, или, укрывшись с головой одеялом, постараться уснуть как можно скорее. Но сон никогда не приходит быстро в такие моменты. Зато мне всегда вспоминался опа Фриц. Всегда улыбающийся, любивший, разгладив широкой ладошкой свою седую бороду и придав ей форму малой сапёрной лопатки, рассказывать какие-нибудь шутки-прибаутки, или небылицы из своего детства или юности, и радоваться тому, как сотни раз слышавшие все его истории многочисленные внуки покатываются со смеху. И редко-редко кто его видел грустным или опечаленным. Я видел его таким лишь однажды, когда опа о чём-то продолжительно шептался в саду с яблоней, поглаживая её ветви, а потом уселся в их тени и долго-долго смотрел, как медленно тянутся по небу редкие белёсые облачка. А когда через пару лет яблоня начала сохнуть и перестала плодоносить, её срубили. Следующей весной не стало и опы. Ему просто не с кем стало делиться своими печалями.

Теперь я знал, что мне есть с кем делить веселье и радость, и кто, если вдруг потребуется, выслушает меня, не перебивая, и поймёт. У меня появился собеседник. Вернее, собеседница.

*

– А какой крем? – вдруг спохватился Карл.

– Балиин!! Точно! Для него надо масло и сгущёнку, – вновь сверяясь с записями, сказала Ирина.

– У меня ни того, ни другого.

– Можно джем. Или повидло, – с какой-то особой манерой проговорила это слово Ирина, словно вкладывая в него нечто большее, чем оно могло значить.

– Есть варенье.

– Вот и славно! Его я и имела в виду.

– Тогда приступим?

– За дело!

Приготовить бисквит дело нехитрое. Пока Карл взбивал с яйцами сахар, Ирина просеивала муку. Соединив все три ингредиента вместе, поставили в духовку выпекаться. А сами уселись за стол ждать.

– Может, пока чай? Кофе? – предложил Карл.

– Естественно, кофе!

– У меня растворимый.

– Сгодится, – махнула рукой Ирина.

В духовке румянился и поднимался бисквит. Они сидели за столом друг напротив друга. Ели шоколадку, запивали её – она кофе, он чаем. Смотрели друг на друга. Безмолвно начали игру в гляделки. Она приподняла брови. Он нахмурил. Она прищурилась. Он скосил глаза. Она заулыбалась. Он остался серьёзным. Она показала ему язык. Он пошевелил ушами. Она засмеялась, моргнула и сдалась первая. Он продолжил смотреть на неё, не моргая. Она отвела взгляд. Облизнула с пальцев растаявший шоколад. Потянулась за другим кусочком. Он перехватил её руку, взяв её ладонь в свою. Она не противилась.

В приятную атмосферу органично вплелась мелодия «Take on me» группы «A-ha» – зазвонил телефон Ирины. На экране высветилось непонятное: Nővér.

– Аллё, – весело ответила Ирина, не освобождая своей руки из руки Карла и вновь глядя ему в глаза. – И тебе… Всё путём. У вас?.. Ага… Ну как где?.. Естественно… Ну конечно, бесчинствуем!.. Да! Молодцы!.. Ага… Узнáю… Лады. Потом звякну или напишу. Вислат4.

Пока Ирина вела эту непродолжительную беседу, Карл боролся со жгучим желанием «вдохнуть» её, совершенно не вслушиваясь в разговор.

Она положила трубку и, отхлебнув ароматный кофе, спросила Карла:

– А ты действительно «муж на час»?

– Если тебе так больше нравится называть то, чем я занимаюсь, то да. А что?

– А ты можешь подключить Занусси?

– Стиралку что ли?

– Ага.

– Могу. А кому?

– Одной довольно молодой даме.

– Да? А кто такая? – поинтересовался Карл.

– Особо не обольщайся! Это мама моего племянника! – ответила Ирина и больно ущипнула Карла за руку.

– Уй! – потирая ущипленное место, сказал Карл, – За что?

– Это аванс, – хохотнула Ирина и продолжила уже серьёзно, – Она заплатит.

Карл кивнул.

– А когда?

– Ну не сейчас точно. Когда ты можешь?

– В выходные, например.

– Я скажу в субботу, в два часа?

– Скажи.

Ирина быстро набрала сообщение и отправила сестре Марине.

Глотнув уже остывший кофе, она взглянула на Карла и спросила:

– Я хочу, чтобы ты мне ответил кое на что. Ты не обидишься?

– Нет, не обижусь. На что? – поинтересовался Карл, полагая, что разговор может вновь вернуться к его семье.

– На что ответить или на что обидеться?

– На что ответить. Спрашивай, а там посмотрим, обижаться или нет, – подзадорил её Карл.

– Скажи, а как тебя близкие зовут?

– Киса, – не удержался от шутки Карл, рассмеявшись. Ирина тоже рассмеялась и чуть не подавилась своим кофе.

– Киса и Ося здесь были, – чётко проговорила она, вытирая салфеткой капли кофе с подбородка. – Ну честно?

– Да Карлом и звали. Или иногда кричали: Эй ты! И тапкой швыряли.

И эта глупая шутка тоже вызвала у Ирины кратковременный смешок.

– Можно я буду называть тебя Чак, или Чаки?

– Можно, – удивился Карл. – Хоть горшком, только в печь не ставь.

– Не, так точно не стану, – улыбнулась, скрывая смущение, Ирина. – Тем более там уже бисквит.

– Признаться, странный вопрос. А почему вдруг?

– Пусть это будет моей тайной.

– Из-за звука Р? – предположил Карл.

– Догадливый, – кивнула Ирина. – Не хочу, чтобы ты в меня тоже тапочкой запустил, когда услышишь: «Каᴚл, Каᴚл!» Я словно коᴚтавая воᴚона.

– Да брось! Я на это даже не обратил внимания, – бросился он успокаивать. – Это очень мило звучит. Так меня точно никто не называл. Но и Чак мне тоже нравится, – подбодрил он её.

– Ты этого не заметил, потому что я пытаюсь обходиться без слов с этим звуком.

– Хм, интересно. Но почему Чак?

– Так и знала. Ты готов услышать ᴚ?

Теперь Карл кивнул.

– Каᴚл – это Чаᴚльз, а Чаᴚльз – это Чак.

«Прелесть какая миленькая», – подумал Карл. Но ему стало так приятно, что едва ли бы он смог выразить это словами.

– А тебя как в семье называют?

– Лэлкэм, – с готовностью и не без удовольствия в голосе ответила Ирина.

– Неожиданно! – искренне удивился Карл. – И необычно. А что это значит?

– Душа моя. По-венгеᴚски.

– Ого! Красиво. А ты венгерский знаешь?

– Могу заказать один гуляш и два пива.

– Уже не мало. С голоду точно не помрёшь.

За всеми этими гляделками и разговорами подошло время вынимать бисквит из духовки. Румяный и пышный он вывалился из формы на стол. Кухню наполнил запах свежей выпечки.

– Пусть остынет, – тоном знатока сказала Ирина.

– Потом разрезáть на коржи будем?

– Да. И смажем потом.

– Но это ж только завтра тортик будет готов, получается.

– Получается, – согласилась Ирина. – Ох ты жук! Ловко!

– С чего вдруг? – опешил Карл.

– Я, значит, сейчас уйду, а ты тут всё доделаешь, смажем и съешь.

– Так ты не уходи. Оставайся! – в искреннем порыве предложил Карл безо всякой задней мысли.

– Вот потому и жук!

*

И она осталась у меня. И если прежде можно было говорить, что между нами были дружеские отношения, то к утру следующего дня они закончились, благополучно эволюционировав. О чём ни я, ни она не сожалели. Наоборот, Ирина, как я потом узнал, была очень рада тому, что кофейно-прогулочный период не затянулся надолго. А дальше? Дальше по нарастающей. И в голове всё какие-то киношно-книжные фразы из романов не моей эпохи, давно забытые, как не соответствующие действительности: высокие отношения, тонкие чувства, снизошедшее счастье. Стыдно сказать, стихи хотелось писать.

Это всё стало результатом того, что в меня снова верили, мне доверяли. Ко мне были неравнодушны. И я начинал вновь доверять. А вместе с этим появилось и чувство комфорта и спокойствие, которые, казалось, были только в детстве. Там, где остался сосед – дед Павло, который подолгу сидел у дома на старой-престарой табуретке, и который однажды выточил мне свистульку из деревяшки. И день тогда удался. А много ли надо? А ещё многочисленные дальние родственники, которых, если я и видел, то едва помнил их имена, но которые всегда приходили не с пустыми руками. И пусть нам с Эриком хотелось настольный хоккей и пистолеты с пистонами, но мы, съедая свои «сникерсы» и «марсы» жили надеждой, что в следующий их приезд мы непременно увидим их с большой коробкой, в которой будет заветный хоккей. А ещё воспитательница в детском саду Лидия Васильевна, которая всегда окружала нас вниманием и заботой ничуть не меньшими, чем родители дома. И её щербатая улыбка. Я тогда думал, что она, должно быть, может здорово свистеть благодаря таким зубам. Но она почему-то никогда не свистела. А ещё классная руководительница в начальной школе Анна Семёновна, которая говорила «побежи» вместо «беги». И даже генсеки, из-за траура по которым отменяли «Спокойной ночи, малыши!» по телевизору. Все они там, в моём детстве. Они живы в моих воспоминаниях. Там, где вместе с этими воспоминаниями живы и мои мечты о счастливом будущем. И вот неужели оно наступило? Эти воспоминания, словно фотографии в старых альбомах. Какие-то выцвели и поблекли, утратив свою красоту и привлекательность. Другие, напротив, приобретя оттенки сепии, стали только теплее. Правда, если часто к ним обращаться, то они утрачивают свою целительную магию. И вот пришло время для нового альбома, для новой коллекции воспоминаний в будущем, для нового целебного сбора, способного оградить ото всего сиюсекундного и раздражающего.