Вечная иголка для примуса

Кирилл Дужников

Вечная иголка для примуса

– Вчера на улице ко мне подошла старуха

и предложила купить вечную иглу для примуса.

Вы знаете, Адам, я не купил.

Мне не нужна вечная игла,

я не хочу жить вечно. Я хочу умереть.

И. Ильф, Е. Петров.

Золотой телёнок

Меня зовут Карл. Карл Цойс. Не путайте с Карлом Цейсом. И нет, я не кореец, как могло бы показаться на первый взгляд. И вас, вероятно, удивит, если вы узнаете, как пишется моя фамилия на языке моих далёких предков. И это моё настоящее имя. Не выдуманный псевдоним для фальшивых документов. Я немец. Не без примесей. Но чистейших германских кровей. Прапредки моих прапредков были выходцами из Голландии, Германии, Пруссии. В восемнадцатом веке они перебрались в Россию. Жили обособленно. Чтили закон светский, а ещё больше божий. Трудились с присущей немцам педантичностью. Дэ орднэн мотт зэннэ1! И при этом каждый как Махатма Ганди – пример миролюбия и ненасилия. В общем – нет насилию и злу! Но это до поры до времени.

В целом этого достаточно для общего представления о том, в какой среде я рос.

Я никому никогда ничего не говорил о своей способности. Способности чувствовать запахи. Вы скажете: «Пф! Ох и способность! Удивил!» И будете правы. Что в этом удивительного? Запахи! Ведь их бессчётное множество вокруг нас. Кофе и апельсины, сдоба и корица, коньяк и сигара, корюшка и свежий огурец. Сирень в мае. Лилии на день рождения. А ещё освежитель Car freshener royal pine в машине в виде ёлочки. Или птицефабрика в 25 км от города, о существовании которой не даёт забыть смена направления ветра. А очистные сооружения на севере города? Я уж не говорю о непередаваемой атмосфере общественного транспорта летом, или о соседке, не знающей меры в использовании мерзейших духов, чьё присутствие в лифте, после того, как она отправилась утром на работу, не успевает выветриться к её возвращению! Да-да! Все эти и множество других запахов либо восхитительны, либо омерзительны.

Запахи цветов, еды, кожи, озона, парфюма. Кто их не чувствует? Запах свежескошенной травы! М-м-м!!! Каждый знает. Каждый готов всем объёмом своих лёгких вдыхать этот запах. Но это запах боли и страха! Каково теперь будет дышать, а?

Нет, я не Жан-Батист Гренуй из «Парфюмера» Патрика Зюскинда. Я не чувствую всех оттенков духов, я не могу назвать все 23 составляющие того или иного аромата. Я совершенно на него не похож. И способности наши разные.

Вот вы знаете, как пахнет синий цвет? А чем пахнет глупость, ложь или пощёчина?

А я знаю!

Но я не об этом хочу рассказать, не этим я хочу поделиться.

Я знаю, как пахнут жизни других.

Точнее не так. Я могу вдыхать жизни других. Нет, по-другому. Я делаю вдох около человека и знаю всю его жизнь до этого самого момента. Знаю всё! Кто нравился в детском саду, как боялся поросёнка в деревни у бабушки и как стрелял в него потом горохом, с кем воровал портвейн и закуску на втором курсе, где спрятана заначка от жены. Или почему вышла замуж за нелюбимого, и что теперь ему соврать, чтобы он не узнал об измене.

Я знаю, как упоительно и дурманяще может пахнуть распоследняя и распаскудная дрянь, считающая себя центром вселенной. А заливисто-злой собачий лай раздаётся ей вслед только потому, что этот приторно-сладкий дух покойника учуяли и местные дворняги.

И каким горьким и терпким может быть шлейф, тянущийся за крепким и здоровым работягой, который остаётся на сверхурочку, чтобы было чем платить по счетам и гасить ипотеку. И те же самые дворняги несутся ему навстречу, радостно виляя хвостами и поскуливая в предвкушении непременной вкусняшки.

Я говорю не о дорогих духах или дешёвом бальзаме после бритья. Я говорю о сути человека. Я говорю о том, что я знаю, как и чем пахнут жизни других.

Во всё это можно не верить, как не верить в то, что молодая мамаша с дредами и татуировками может вырастить нормального воспитанного и образованного сына. А у её соседки, прокачанной по последней моде ресницами, ногтями, губами, отягощённой высшим образованием, и, не дай бог, какой-нибудь кандидатской, вырастает распоследнее отребье. Можно относиться к этому скептически, пока не убедишься в обратном.

Я и сам в это не верил. Не хотел верить. Не принимал это.

Я никогда никому не говорил об этом. Кроме Ирины.

*

– И постарайтесь пару часов ничего не есть, – дружелюбно сказал врач, стоя в дверях кабинета, пока Карл в небольшой приёмной снимал бахилы, сидя в глубоком кожаном кресле. – Не потому что пломбу повредите, а потому что можете прикусить язык и не почувствовать из-за обезболивающего укола.

– Пафиба, – произнёс он в ответ вместо «спасибо».

Доктор, привыкший слышать такое, только улыбнулся. Он всегда был доброжелателен с пациентами, располагал их к себе с первой минуты. Любой обратившийся к нему всегда попадал в его атмосферу приветливости и обходительности. И даже самый закоренелый трус, боящийся стоматологов с самого раннего детства, забывал все страхи и больше уже о них не вспоминал. Такими отзывчивыми и внимательными к другим бывают только люди, у которых завтра отпуск и которые сегодня почти закончили свой рабочий день, а уже завтра они полной грудью будут вдыхать морской бриз, или хвойный туман, или горный простор. Поэтому, чтобы не испортить своё предвосхищение от будущего, они стараются минимизировать неудобства других в настоящем.

Поблагодарив своего доктора, Карл, заряженный врачебным позитивом и благодушием, отправился домой.

Асфальтированная тропинка к остановке пролегала мимо продуктового магазина с нескромным названием «Нужный». Карл не мог отказать в удовольствии купить себе там фиников к чаю, а заодно и сухофруктов с орехами.

Удобно расположившись в троллейбусе на сидении с солнечной стороны, Карл аккуратно ощупывал левую щёку.

«Нормально. Уже начинает отпускать», – радостно отметил он про себя.

На следующей остановке в салон с громким гоготом ввалились два парня. Рыжий и лысый. На вид им было лет по девятнадцать-двадцать.

«Прям клоунский дуэт. Тиньтя и Виньтя», – подумал Карл, вспомнив, что в детском саду он и его друг Сашка Дик выступали на новогоднем утреннике именно под такими именами. Это воспоминание заставило его однобоко улыбнуться.

«Только эти уже успели набраться. Разит какой-то сивухой-бормотухой».

Клоуны продолжали шуметь и галдеть, не обращая ровным счётом никакого внимания на немногочисленных пассажиров троллейбуса. Да и пассажиры, в общем-то, платили им той же монетой. В какой-то момент, задирая друг друга, рыжий толкнул лысого, и тот, отступая назад в узкий проход и неловко падая, угодил Карлу локтем в плечо. Но, вернув равновесие, даже не повернулся к нему с хотя бы формальными извинениями.

– Чуточку бы поаккуратней, ладно? – дружелюбно сказал Карл. Но его слова остались незамеченными, потонув в громком смехе рыжего.

– Не мешало бы извиниться, – громче и уже без единой дружелюбной нотки произнёс Карл.

Извинений не последовало, но рыжий с лысым, казалось, успокоились, и стали о чём-то негромко говорить.

«А всё-таки осенью солнце больше радует», – щурясь, думал Карл. – «Эх, чайкý с финиками наверну. На балконе, на солнышке, да с видом на парк», – продолжал он мысленно блаженствовать, выходя на своей остановке.

– Э! Слышь! Тормозни-ка, ага, – послышалось сзади.

«У! Вечер перестаёт быть томным», – в который раз вспомнилась фраза из фильма.

– Слышь, пацаны, – в тон обращению к себе ответил Карл, – хорош барагозить.

– А то чё? – по-хамски удивился рыжий.

– А то разложу вас щяс тут на асфальте по алфавиту. Как звать-то вас?

– Да ты сам щяс тут лягешь! – подал голос лысый, опасливо вертя своей круглой, как ягода крыжовника, головой.

– Э! Ты чё! Борзый? – подступая ближе к Карлу, рявкал рыжий.

Лысый в это время пытался заходить с боку.

– Ладно. Раз не хотите представляться, ты будешь А, – показывая на рыжего, сказал Карл, – а ты – Б, – услышал лысый. Называть их Тиньтя и Виньтя было бы оскорбительно для воспоминаний о новогоднем утреннике в детском саду.

«А и Б сидели на трубе», – стал ритмично произносить про себя Карл с детства знакомый стишок, – «А упало…»

Легко уклонившись на пружинящих ногах от того, что, по мнению рыжего, было ударом, способным уложить Карла на асфальт, в ответ «двоечкой» – прямой левый и правый боковой в подбородок – вырубил рыжего. И как, в фильмах про Рокки – челюсть в одну сторону, а взгляд пьяных, и уже не понимающих происходящего, глаз – в другую. Рыжий осел и бесформенной массой громоздился у невысокого ограждения вдоль дороги. Лысому прилетело в печень. От чего он тут же согнулся, и его стошнило на свои же стоптанные кроссовки.

«…Б пропало.»

– Что осталось на трубе? – закончил Карл, поправляя сбившийся рюкзак.

На душе тут же стало противно.

«Тьфу! Связался чёрт с младенцем. Надо вот было, а? А ведь могли и ножом пырнуть. Так не я и начал! Обошлось же. Да и с ними ничего не будет. Протрезвеют быстрее. Ну а это киношное ‘Разложу по алфавиту’? Фу! Какая пошлятина! А и Б! Гадость! Так что ж, теперь вернуться и извинения ещё у них просить, что ли?»

Поглощённый этим внутренним диалогом между ангелом и бесом, Карл уже шагал к дому по парковой дорожке, посыпанной мелким гравием. Нервное возбуждение, успокаиваемое осознанием кажущейся правоты своих действий, уступало место отрешённости. Он был выбит из равновесия. И желание попить чаю с финиками уже было забыто. И беспокойство стало расти.

«Хорош!» – с той же интонацией, что и несколько минут назад он обращался к «клоунам», Карл обратился и к самому себе, – «Успокойся! Ты сразу понял, что этим может закончиться, когда почуял от них запах спиртного».

Ко всему прочему Карл чувствовал раздражение. Но это раздражение было явно вызвано не произошедшей только что стычкой, и не омерзительной пошлостью своего же комментария. Источник раздражения был внешний. Впереди и чуть левее по брусчатке, почти параллельным курсом, шаркающей походкой шёл мужчина. Со спины невозможно было определить его возраст, но, казалось, он едва ли был старше Карла. Сильно сутулый, едва не горбатый, он, очевидно, не знающий и не умеющий ходить иначе, привык к постоянному шарканью.

«Да бог ты мой!» – уходя с головой в своё раздражение, подумал Карл. «Неужели же ты не слышишь, что у тебя камушек застрял в протекторе подошвы, и ты им скребёшь по брусчатке!»

Карл замедлил свой шаг и, повернув почти на девяносто градусов, пошёл по самой крайней правой дорожке, давая согбенному мужчине возможность уйти дальше вперёд. А тот, словно почувствовав волну незримого раздражения, остановился и обернулся в поисках его источника. И среди мам с детьми и собачников со своими питомцами увидел лишь удалявшегося парня с чёрным рюкзаком. Но и он скрылся в сизом дымке смрадно чадящей папиросы во рту сутулого.

Но Карл не имел привычки оглядываться, и потому не видел ищущих глаз стоявшего глаголем мужчины. Весёлый смех ребятишек на детской игровой площадке и заливистый лай разномастных собак в парке отвлекли его от затихающего шарканья ног и скрежета камушка по брусчатке, а лёгкий приятный ветерок, подталкивающий в спину, заставлял поторапливаться и ускорять шаг.

На площадке, оборудованной специально для выгула и дрессировки собак самозабвенно носился молоденький кобелишка, похожий то ли на борзую, то ли на гончую. Поджарый и на длинных ногах. Рядом на бревне, предназначенном для тренировки собак, вполоборота к Карлу сидела хозяйка – молоденькая шатенка с короткой стрижкой, не лишённой небрежного шарма. В лучах предвечернего осеннего солнца ярким камушком сверкнул пирсинг в носу. Задумчиво улыбаясь своим мыслям, она, прищурившись, следила за резвящимся псом.

– Извините! А что за порода? – неожиданно для самого себя поинтересовался Карл.

– Двоᴚняга, – обернувшись, охотно отозвалась очаровательная хозяйка, карамельно грассируя.

– Дворняга?! Удивительно! Очень симпатичный.

– Да многие удивляются. Зато у него нюх отличный.

– А как зовут?

– Валет.

– Хых. Как в фильме…

– … Да-да.

– А вас как?

– Иᴚина.

Карл тоже представился.

– Не будете против, если я присяду?

– Нет, пожалуйста, – и она подвинулась, освобождая и без того достаточно места на бревне.

– А Валет не будет против?

– Нет, что вы. Он очень ласковый.

И Валет не замедлил доказать своё дружелюбие, обнюхав Карла и, более усердно, снятый со спины рюкзак.

– Извини, дружок. У меня для тебя ничего нет, если только ты не ешь сухофрукты или финики.

– А он, кстати, от фиников не отказывается, – отозвалась Ирина. – Только я ему косточки из них вынимаю.

– А у меня как раз без косточек. А не вредно?

– Не больше двух, – предупредила Ирина.

*

Наша встреча произошла не вчера, не в прошлом месяце, а полгода назад. Это знакомство было неожиданностью для нас обоих. В тот первый раз мы просто поболтали. Она рассказывала что-то про себя, про собак в целом и про Валета в частности. Я тоже о чём-то говорил, но больше слушал. Даже телефонами не обменялись. Я и адресом не интересовался, полагая, что живёт она где-то по соседству. Но через пару дней я вновь прогуливался по парку, пока осенняя погода ещё позволяла, и услышал, как меня зовут по имени. И звук ᴚ обрадовал меня так, как ничто не радовало. А следом ко мне подбежал Валет. Я повернулся и метрах в пяти увидел улыбающуюся Ирину. Я тогда ещё подумал, что в первую нашу встречу я не видел её улыбки. В тот вечер мы перешли на «ты».

*

Осень ещё не прохудилась затяжными дождями, и поэтому на Ирине была лёгкая ветровка и особым образом повязанный газовый шарф на шее. Они ещё прошлись по парку вместе, болтая то о школе, то о поездках, то о фильмах и книгах, как же без этого. Время от времени отвлекались на Валета, который в своём щенячьем азарте и восторге то приносил палку взамен утерянной игрушки, то лаял на ежа, то останавливался в недоумении возле улитки, нависая над ней как близорукий над убористой инструкцией для глазных капель.

– Давай по чашке кофе? – предложила Ирина.

– Я без кошелька, – ответил Карл.

– Не беда. Я угощаю.

– Я же не альфонс за твой счёт харчеваться. Хотя давай. Вдруг это у меня в глубинах таится и мне понравится.

– А что ещё у тебя в глубинах таится? Может и мне по душе будет?

Неожиданный вопрос заставил Карла лишь пожать плечами.

В пекарню, где всегда пахло выпечкой и ароматным кофе, их с Валетом не пустили. Поэтому мужская компания осталась ждать Ирину снаружи.

– Капучино? Я ведь угадала? – спросила Ирина, выходя с двумя бумажными стаканчиками с кофе и пакетом.

Карл сразу же уловил запах булочек с корицей.

– Угадала, – соврал он, взяв свой стакан с кофе. Булочка с корицей тоже никогда не была его гастрономическим предпочтением и не удостаивалась его покупательского внимания. Но расстраивать Ирину отказом он не хотел.

Усевшись на лавочку неподалёку, Ирина громко отхлебнула горячий кофе и с хрустом откусила булочку, просыпая крошки.

– Мы познакомились, как у Чехова в книге, – прожевав, сказала она.

– В смысле?

– Ну у Чехова! «Дама с собачкой»! – весело пояснила она. – Только ты Валету финики дал вместо косточки. И там был шпиц. Забавно, да?

– Пожалуй. Я не читал. Не знаю, – смутился Карл.

– Почитай. Я вообще обожаю Чехова.

– А я кроме «Каштанки» и не читал со школы ничего. Это ведь тоже Чехов? – неуверенно произнёс Карл.

– Он самый! Антон Палыч, – по-детски рассмеялась Ирина. – Мне всегда казалось забавным оказываться в ситуациях, уже описанных у кого-то в книгах. Вот как сейчас.

– А я думаю наоборот, интереснее прочитать об уже прожитом и пройденном тобой самим событии. И потом сравнить то, как описывает автор, со своими собственными ощущениями и эмоциями. Хотя я мало читаю художественную литературу.

*

Наше дальнейшее общение и последовавшее за ним сближение развивались, пожалуй, как и у большинства. У нас появилось «наше место». И договорившись о встрече на нашем месте, я всегда ждал её в кофейне. С капучино для неё и чёрным чаем для себя. А встретившись, мы шли гулять в парк. Мы узнавали друг о друге, как и многие другие, рассказывая какие-то факты и истории о себе.

Казалось, для Ирины не существует тем, о которых она не стала бы рассказывать. Словно у неё не было секретов. В отличие от меня. Она с радостью рассказывала о себе, о своей семье. Я узнал, что её дед, венгр, попал в плен в Первую мировую и оказался в лагере где-то под Пермью. С его слов там же вроде бы был и Иосип Броз Тито. Дед стал коммунистом, продвигался по партийной линии, работал в Коминтерне. Отец Ирины родился в Москве. По долгу службы сначала работал в ВГСЧ, а потом и в МЧС, сменил несколько городов. С матерью Ирины они познакомились, когда она ещё была студенткой, а он пришёл в форме со звёздами в петлицах в клуб любителей венгерского языка. Она была увлечена унгаристикой и в дальнейшем плотно занималась жизнью и творчеством Шандора Петёфи. А когда отец Ирины стал региональным руководителем спасательной службы, они наконец-то осели. И с разницей в несколько лет у них родились две дочки. Ирина была младшей.

Обо всём этом она рассказывала с упоением, словно пересказывала какую-то романтическую книгу. А книг, несмотря на разницу в возрасте в почти десять лет, Ирина успела прочитать раз в десять больше меня. Но беспорядочно начитанной она не была. Я же всегда читал бессистемно, всё, что попадалось под руку, обо всём подряд. Книги о построении перспективы рисунка, о блюдах киргизской кухни, о языках австралийских аборигенов и о многом другом занимают внушительную часть моей однокомнатной квартиры. И всё это книжное разнообразие произвело впечатление на Ирину, когда она впервые побывала у меня в доме. Потому что едва ли такое впечатление могла бы произвести история моей семьи.

*

Машинально трепля за ухо Валета, снующего под ногами, Ирина внимательно осматривала шкафы и полки с книгами. Затем перешла к стене, на которой в искусно вырезанных, покрытых матовым лаком и, очевидно, самодельных деревянных рамках весели три фотографии. На одной, чёрно-белой, сидит пара. Он с бородой, закрывающей воротник полосатой рубашки. Натруженные руки на коленях сжимают то ли кепку, то ли фуражку. Она в тёмном платье с каким-то едва различимым рисунком и в чёрном, будто траурном, платке. Ничто в их спокойных и умиротворённых лицах не указывает на точный возраст. Но едва обозначенные улыбки молодят их. На второй – две светловолосые девочки, лет четырнадцати-пятнадцати, в светлых платьях и тёмных фартуках поверх них, на затылках у них белые чепчики. У обеих глаза с прищуром, но у одной в них любопытство, а у другой – недоверие. На третьей же фотографии – двое подростков, вряд ли старше тринадцати лет. Один чуть выше. Другой чуть ниже. Разница у них два-три года. Волосы у обоих выгоревшие на солнце. Стоят по пояс в траве. Оба в клетчатых рубашках под джинсовыми комбинезонами, закрывающими грудь. И оба смотрят в объектив камеры и смеются, будто им только что рассказали анекдот, и тут же нажали кнопку на фотоаппарате. Эта фотография единственная цветная, залитая солнечным светом, приковала к себе внимание не только Ирины, но и Валета, замершего в ожидании очередного поглаживания. Но вместо этого он услышал команду «Место!», что, вероятно, его немало озадачило, так как своё место в квартире Карла ему предстояло ещё отыскать. С чем он спешно справился, найдя его тут же под журнальным столиком, уложив свою вытянутую морду на передние лапы. Там он и оставался на протяжении всего времени, то закрывая, то открывая глаза, иногда переводя умный взгляд то на Карла, то на Ирину.

– Это твоя семья? – спросила Ирина, повернувшись к Карлу.

– Да. Родители. Пауль Конрад, но по паспорту он Павел Кондратьевич, и Ирма Фридриховна. И сёстры Ида и Фрида.

– А это ты? С кем?

– С братом.

– Мы с тобой знакомы уже больше двух месяцев, а ты никогда не упоминал о своей семье! – с напускным упрёком сказала Ирина. – Ни словом не обмолвился? – Но продолжила интересоваться. – Где они сейчас живут?

– Родители по-прежнему в отдалённом посёлке недалеко от границы с Казахстаном. А сёстры в Германии. Давно уже. Мы редко видимся.

– А как его зовут? – продолжая всматриваться в цветную фотографию и показывая пальцем на одного из мальчишек, спросила Ирина.

– Эрик.

– Он тоже уехал?

Карл подошёл к фотографии. Долго молча смотрел на неё. Потом повернулся к Ирине:

– Его убили через несколько лет после этой фотографии.

– Ой! – испуганно выдохнула Ирина. – Я… Извини… Это всё моё любопытство.

Повисло тяжёлое молчание. Оба погружались в неловкость ситуации. Но чувствуя это, продолжали стоять в тишине. И хотя первым едва сдержанным порывом Ирины было обнять Карла, она не решалась даже прикоснуться к его руке, или положить свою на его плечо. Она подумала, что обнять его в знак соболезнования было бы верхом бестактности.

– Я даже не знаю, что обычно говорят в таких случаях, – нарушил молчание Карл. – Но ведь и ты не нарочно мне об этом напомнила. Конечно, воспоминания неприятные, и по-прежнему болезненные. Хотя столько лет уже прошло.

*

И в тот вечер я рассказал Ирине о том, что случилось.

Я тогда уже жил в городе, в областном центре, и учился в ПТУ. Получал профессию повара. Чем немало гордился. У меня была комната в общаге с двумя однокурсниками. В тот день они оба на выходные разъехались по своим. А я остался. Договорились с Эриком, что он приедет ко мне, мы с ним выходные вместе проведём. Я должен был его встретить на автовокзале. Но не встретил. Группа готовилась к каким-то очередным «Мы ищем таланты». И я задержался. Не беда, думал, Эрик парень рослый, спортивный, дорогу знает. Не заблудится. Не первый раз в городе.

Когда приехала скорая, он ещё был в сознании. Тут же в больницу. Смогли стабилизировать состояние. Даже выяснили, чтό произошло: он в автобусе заступился за девушку, к которой какой-то пьяный тип приставал. Слово за слово, тот достал нож и пару раз пырнул Эрика в живот. Та самая девушка вызвала скорую. Врачи о ножевом ранении, естественно, сообщили в милицию. Ну а они уже родственникам.

Я его на автовокзале, конечно, не застал. Заглянул в чебуречную поблизости, в которой часто перекусывали. И там нет. Думал, разминулись, вернулся в общагу, а там, на вахте мне уже и сказали в какой он больнице. Я к нему, а не пускают. Через час приехали родители. Оба белее снега. У отца и без того тонкие губы вытянулись в нитку. У матери глаза красные, но сухие, без единой слезинки. Уже вытерла. Каким-то образом уговорила, чтобы её пропустили к Эрику. Отец то сидел и молчал, собирая бороду в кулак, то вставал и уходил на улицу. Я раз или два шёл за ним в надежде поговорить, но разговор не завязывался. Мы просто стояли порознь и молчали. Мне казалось, он меня даже не замечал. Я возвращался первым, отец чуть позже. И мы снова сидели и ждали новостей. Затем из палаты вышла мать. Когда она проходила мимо меня, я хотел обнять её, но услышал лишь: Дит эс дина шульд2. И это прозвучало так осмысленно, без эмоциональной окраски, что я замер на месте от осознания того, что в действительности произошло. Её слова вернули меня в реальность, которую я отказывался принимать. Они прозвучали, как пощёчина.

И нужно признать, она права. Но тогда я с этим был категорически не согласен. Я злился на себя за то, что задержался на той репетиции к конкурсу, хотя необходимости в этом не было никакой. На того мудака, который это сделал. На мать за эти слова. На ту девушку, которая стала причиной всего.

Я пытался убедить себя в обратном. Пытался найти оправдание словам матери и молчанию отца. И, пожалуй, оправдал бы, если не их безэмоциональность.

В общем, я двигался по классическому пути отрицания, гнева и прочего. И сломался на депрессии. Нет, она накрыла меня не в тот же день. Позже.

А тогда в больнице я ещё верил в лучшее, верил, что Эрик поправится. Тем более, что краем уха слышал, как мать рассказывала отцу о состоянии Эрика, о том, что он улыбается. И эта слабая улыбка питала слабую надежду. Как питает надежду молитва матери над сыном. А утром Эрика не стало.