Дело №7. Театр на Тверской

Ирина Мальцева вошла без стука. Кожин услышал лишь тихий скрип паркета под ее ногами. Он поднял голову от бумаг, которые на самом деле не читал, а лишь делал вид, изучая рапорт Синицына о ночных опросах. Вчера она была жертвой, растерянной, сломленной горем. Сегодня перед ним сидела другая женщина. Она была одета просто, но с той продуманной простотой, которая стоит дороже иной роскоши. Темно-синяя шерстяная юбка, строгая белая блузка из тонкого материала, гладко зачесанные назад волосы, собранные в тяжелый узел на затылке. Никакой косметики, кроме едва заметного следа туши на ресницах, словно она плакала, но успела привести себя в порядок. Ее лицо было бледным и спокойным, как у фарфоровой куклы. Она села на стул напротив, сложила руки на коленях и замерла. Она пришла не давать показания. Она пришла играть свою самую сложную роль.

Кожин помолчал несколько секунд, давая тишине сделать свою работу, стать третьим участником этого разговора. Он смотрел на нее, а видел не просто красивую женщину, а идеальный инструмент для лжи. Ее хрупкость вызывала желание защитить, ее горе – сочувствие, ее красота – доверие. Но он не был зрителем. Он был следователем.

Мальцева Ирина Аркадьевна, – начал он ровным, бесцветным голосом, будто зачитывал протокол. – Год рождения тысяча девятьсот сорок девятый. Место рождения – город Ленинград. Прописаны по адресу: улица Чехова, дом шестнадцать, квартира сорок два. Верно?

Верно, – ее голос был тихим, но твердым. Никакой вчерашней дрожи.

Вчера мы говорили недолго. Вы были в состоянии шока. Сегодня нам нужно поговорить основательно. Расскажите еще раз о вашем последнем вечере с Сергеем Викторовичем Лавровым. Подробно. С самого начала репетиции.

Она слегка кивнула. Взгляд ее был устремлен куда-то мимо его плеча, в пыльное окно. Словно она читала заготовленный текст с невидимого суфлера.

Репетиция была тяжелой. Как и все последние репетиции. Сергей был на взводе, срывался на актеров. Он всегда был требовательным, но в последние недели… он стал одержимым. Ему казалось, что все делают не то и не так. Что мы не понимаем главного. Он кричал, что мы играем быт, а нужно играть трагедию распада. После репетиции, это было около девяти вечера, мы остались в его гримерке.

Что вы делали?

Молчали. Он курил одну за одной. Я пыталась его успокоить. Говорила, что все получится, что спектакль будет замечательным. Но он меня не слышал. Он сказал… он сказал, что устал от всего этого. От театра, от лжи, от необходимости улыбаться тем, кого презираешь.

Кому, например?

Она помедлила. Это была первая незапланированная реплика.

Он не называл имен. Говорил в общем. О чиновниках из министерства, о снабженцах, которые достают дефицитный реквизит… о людях, которые используют театр как… как ширму.

Интересное слово. Ширма. Это его слово?

Да. Его. Он сказал, что больше не может быть частью этого спектакля. Что хочет все бросить и уехать.

Куда?

Просто уехать. Куда-нибудь, где можно дышать. Может, в деревню. Писать. Он говорил, что только там, в тишине, можно услышать правду.

А вы? Что вы ему ответили?

Я сказала, что он говорит глупости. Что его место здесь, в театре. Что это его жизнь, его призвание. Что нельзя убегать от проблем.

И тогда вы поссорились.

Да. – Она опустила глаза. – Я сказала, что не поеду с ним ни в какую деревню. Что у меня здесь… все. Роли, зрители, моя жизнь. Он назвал меня эгоисткой. Сказал, что я думаю только о себе и своей карьере. Что я такая же, как они все. Это было несправедливо. Я… я расплакалась и ушла.

Во сколько это было?

Не знаю точно. Около десяти, может, чуть позже.

Куда вы пошли?

Домой. Вызвала такси у театра. Поймала частника на «Волге».

Вы помните номер машины?

Нет, конечно. Было темно, шел снег. Я просто села и назвала адрес.

Кто-то может подтвердить, что вы вернулись домой около десяти-одиннадцати вечера? Соседи?

У меня отдельная квартира. Соседей по площадке я почти не знаю. Я была одна. Легла спать. А утром мне позвонили из театра…

Кожин снова помолчал. Ее рассказ был гладким, безупречным. Слишком безупречным. Как хорошо отрепетированная сцена. В нем была логика, эмоции, мотив – все было на месте. Но это была логика пьесы, а не жизни. В жизни всегда есть нестыковки, лишние детали, нелепые паузы. Здесь их не было.

Ирина Аркадьевна, – он сменил тон, сделал его чуть мягче, почти доверительным. – Лавров был сложным человеком. Талантливым, импульсивным. У таких людей всегда много врагов. Были ли у него конфликты в театре? С актерами, с руководством?

Конфликты были всегда. Это театр. Кто-то не получил роль, кто-то считал, что Сергей его недооценивает. Но это… это рабочие моменты. Не думаю, что кто-то из-за этого мог… желать ему смерти.

А вне театра? Вы упомянули неких людей, снабженцев, чиновников. Может, у него были проблемы с ними? Денежные, например.

Я не знаю. Он не посвящал меня в свои финансовые дела. Я знаю только, что он часто бывал зол после встреч с… одним человеком.

С каким? – Кожин подался вперед. Это было то, ради чего он затеял этот спектакль. Поиск ниточки, за которую можно потянуть.

Его зовут Борис Мейер. Он… как бы культурный посредник. Доставал для театра импортные ткани, аппаратуру, то, что по официальным каналам получить было невозможно. Дефицит. Он часто бывал в театре, в кабинете у Лаврова. Они подолгу разговаривали за закрытыми дверями. Иногда спорили. Я слышала, как Сергей кричал на него.

О чем они спорили?

Не знаю. Но после этих встреч Сергей всегда был мрачным. Говорил, что Мейер тянет его в какое-то болото. Что искусство превращается в торговлю.

Торговлю чем?

Она пожала плечами. Изящный, беззащитный жест.

Я не вникала. Думаю, речь шла о деньгах. О больших деньгах. Мейер… он такой, скользкий. Всегда с улыбкой, с комплиментами, а глаза холодные, оценивающие. Как у ростовщика.

Хорошо. Вернемся к вечеру убийства. Когда вы уходили из гримерки, Лавров оставался один?

Да. Один.

Он не говорил, что ждет кого-то? Что у него назначена встреча?

Нет. Ничего не говорил. Сказал только, что ему нужно подумать.

Кожин взял со стола маленький бумажный конверт. Тот самый, в котором лежала пуговица. Он не высыпал ее на стол, как вчера. Он просто держал конверт в пальцах, слегка покачивая.

Вчера на колосниках, на месте, где, предположительно, упал Лавров, мы нашли одну вещь. Маленькую перламутровую пуговицу. С тонкой гравировкой. С женской блузки.

Лицо Ирины не изменилось. Только пальцы, лежавшие на коленях, сжались чуть крепче.

Вы мне ее показывали. Я сказала, что не знаю, моя ли она. У меня много блузок.

Да. Я помню. Но дело в том, что мы проверили осветительное оборудование. И выяснили, что один из прожекторов, как раз тот, что освещал этот участок, был намеренно выведен из строя. Провод был отсоединен от клеммы. Это не несчастный случай, Ирина Аркадьевна. Это убийство. И эта пуговица – единственная улика, которая связывает место преступления с кем-то еще, кроме самого Лаврова. С женщиной, которая была там, наверху. В темноте.

Он говорил медленно, разделяя слова, наблюдая за ней. Она не смотрела на него. Ее взгляд был прикован к конверту в его руках. В комнате повисла тишина, густая, как театральная пыль. Было слышно, как за окном каркнула ворона.

Я боюсь высоты, – произнесла она наконец, почти шепотом. Голос снова стал дрожащим, как вчера. – Я никогда… никогда бы не полезла туда. У меня кружится голова, даже когда я смотрю вниз из окна. Это какая-то ошибка. Пуговица могла попасть туда как угодно. Ее мог принести на ботинке кто-то из рабочих, ее мог обронить кто-то раньше…

Конечно, – сказал Кожин спокойно. – Могла. Но вы ведь были очень близки с Лавровым. Он делился с вами своими страхами, своими проблемами. Он собирался написать какое-то письмо, разоблачительное. Говорил вам об этом?

Кожин блефовал. Он не знал, было ли это письмо закончено, собирался ли Лавров его кому-то отправить. Он просто бросил на стол еще одну карту.

Ее глаза расширились. На этот раз в них был не сыгранный, а настоящий, неподдельный ужас.

Откуда вы знаете? – вырвалось у нее.

Он понял, что попал в точку.

Значит, говорил. О чем было это письмо? И кому оно предназначалось?

Она молчала. Она смотрела на него, и сейчас он видел, как за маской актрисы борется испуганная женщина. Она просчитывала ходы. Сказать правду – значило шагнуть в неизвестность, в мир, где она больше не контролирует ситуацию. Солгать – значило укрепить стену, за которой, возможно, было уже не так безопасно, как казалось.

Я не знаю, – сказала она наконец. – Он только намекал. Говорил, что если его не услышат здесь, то он напишет «наверх». В ЦК, в газету «Правда»… Куда угодно. Он хотел рассказать правду о том, что происходит в театре. О схемах Мейера, о деньгах… Он был идеалистом. Он верил, что если сказать правду, то все изменится.

А вы не верили?

Она криво усмехнулась. Это была первая настоящая эмоция на ее лице за все время допроса. Усмешка была горькой и усталой.

Я верила в то, что если пытаться сломать систему, то система сломает тебя. Я говорила ему, чтобы он был осторожен. Умоляла его не делать глупостей. Ради него самого. Ради меня.

Ради вас? Почему? Вы боялись, что это отразится на вашей карьере?

Я боялась, что его убьют, – сказала она тихо и отчетливо. И в этот момент Кожин ей почти поверил. – Эти люди… Мейер и те, кто за ним стоит… они не прощают такого. Для них театр – это не искусство. Это просто… доходное место. Они не позволили бы Сергею все разрушить.

То есть, вы считаете, что Лаврова убил Мейер? Или его люди?

Я ничего не считаю. Я просто боюсь. Я боялась за Сергея. А теперь боюсь за себя.

Кожин откинулся на спинку стула. Скрип дерева прозвучал в тишине оглушительно громко. Он получил то, что хотел. Новое имя. Новую сюжетную линию. Отвлекающий маневр. Она была умна. Она дала ему ровно столько, чтобы он вцепился в эту версию. Она подсунула ему другого злодея, более правдоподобного, чем хрупкая актриса. Она переводила стрелки.

Хорошо, Ирина Аркадьевна. На сегодня все. Можете идти. Но не уезжайте из города. Вы нам еще понадобитесь.

Она поднялась. Ее движения были плавными, отточенными. Она не посмотрела на него, подошла к двери, на секунду задержалась, положив руку на ручку.

Следователь, – сказала она, не оборачиваясь. – Найдите их. Пожалуйста. Сделайте так, чтобы смерть Сергея не была напрасной.

Дверь за ней тихо закрылась. Кожин остался один в мертвой тишине костюмерной. Запах нафталина и пыли казался теперь запахом тления. Он смотрел на стул, где она только что сидела. Пустое место. Как и ее показания. Они были полны фактов, имен, эмоций, но в центре была пустота. Там, где должна была быть правда, зияла дыра.

Он знал, что она лжет. Не во всем, но в главном. В ее алиби. В ее незнании. В ее страхе. Ее страх был настоящим, но причина его была другой. Она боялась не Мейера. Она боялась его, Кожина. Боялась того, что он может найти. Он встал, подошел к столу и высыпал пуговицу из конверта на ладонь. Маленький перламутровый кружок, холодный и гладкий. Свидетель, который не умел говорить, но мог рассказать все. Он подумал о том, что она не спросила главного. Она не спросила, с какой именно блузки эта пуговица, как она выглядит. Если бы она была невиновна, она бы засыпала его вопросами, пыталась бы доказать, что ни одна из ее вещей не подходит. Но она этого не сделала. Она приняла существование этой улики как данность, как фигуру на шахматной доске, которую нужно обойти.

Он подошел к окну. Внизу, в каменном колодце двора, было серо и уныло. Лежал затоптанный, грязный снег. Он видел, как Ирина Мальцева вышла из служебного подъезда. Она на секунду остановилась, подняла воротник своего дорогого пальто, и пошла прочь, не оглядываясь. Ее походка была быстрой и уверенной. Совсем не той, какой ходят убитые горем женщины.

Кожин смотрел ей вслед, и в его голове складывалась другая картина того вечера. Ссора. Угрозы Лаврова все рассказать. Испуг. Отчаянная попытка его остановить. Возможно, не ее самой. Она могла быть не одна. Он вспомнил ее слова: «Я сказала, что не поеду с ним ни в какую деревню». Она защищала не любовь. Она защищала свою жизнь, ту, которую она построила здесь, в этом театре, в этой Москве. Жизнь, где были импортные блузки, французские духи и главные роли. И Лавров с его идеализмом и его правдой стал угрозой для этой жизни.

Он вернулся к столу, аккуратно ссыпал пуговицу обратно в конверт и убрал в карман. Допрос не дал ему прямых доказательств. Но он дал нечто большее. Он дал ему понимание расстановки сил. Это был не просто театр. Это было поле боя. И Ирина Мальцева была на нем не зрителем и не жертвой. Она была солдатом. Чью сторону она занимала – вот это и был главный вопрос.

Кожин взял со стола графин и налил себе стакан воды. Вода была теплой и безвкусной. Он выпил ее залпом. Он понял, что допрашивал не свидетельницу. Он проводил прослушивание. И она блестяще справилась с ролью. Но спектакль только начинался, и он знал, что в последнем акте все маски будут сорваны. Главное – дожить до финала. И не оказаться одним из персонажей, которых убирают со сцены досрочно.

Следы в бухгалтерии

Бухгалтерия встретила его запахом сургуча, остывшего чая и мышей. Запах был вечным, неистребимым, как сама советская власть. Он въедался в толстые картонные папки «Дело», в обивку стульев, в шерстяные кофты сотрудниц. Кожин вошел в это царство цифр и отчетов как инородное тело. Здесь не пахло порохом, потом или страхом. Здесь пахло пыльной стабильностью. По крайней мере, так казалось на первый взгляд.

Кабинет главного бухгалтера, Марии Павловны Крыловой, был угловым, с двумя окнами. Одно выходило на заснеженный двор, где курили монтировщики, другое – на глухую кирпичную стену соседнего дома. Стена давила, съедала свет. Сам кабинет был тесным, заставленным громоздкими шкафами из темного дерева. На столе – идеальный порядок. Стопка бумаг, прижатая чугунным пресс-папье в виде кремлевской башни. Арифмометр «Феликс», накрытый пожелтевшим от времени чехлом. Счеты с костяшками, отполированными до блеска миллионами прикосновений. И сама хозяйка кабинета, Мария Павловна.

Она сидела за столом прямо, почти не двигаясь. Женщина без возраста, лет пятидесяти. Тихая, незаметная, как серая пыль на этих шкафах. Гладкая прическа, узел на затылке. Строгое платье мышиного цвета. Очки в тонкой металлической оправе. За стеклами – испуганные, выцветшие глаза. Она подняла их на Кожина, и в них на секунду мелькнуло что-то похожее на панику затравленного зверька. Потом снова пустота. Профессиональная маска счетовода.

Кожин не сел. Он остался стоять посреди кабинета, медленно расстегивая пальто. Он давал ей время привыкнуть к его присутствию, к нарушению ее выверенного мирка. Он сам чувствовал себя здесь чужим. Его работа была связана с хаосом, с нарушением порядка, со смертью. Ее работа была самим порядком. Дебет, кредит. Все должно сходиться. А если не сходится – значит, ошибка. Или преступление.

«Алексей Петрович Кожин, МУР», – сказал он тихо, хотя они уже были представлены. Он просто напоминал, кто он и зачем здесь. «Мне нужно посмотреть некоторые ваши документы. Ведомости по зарплате, сметы на постановки, особенно на последнюю».

«Все документы в архиве, Алексей Петрович. Только по запросу», – ее голос был таким же тихим и бесцветным, как она сама. Она не смотрела на него, ее взгляд был прикован к пресс-папье.

«Запрос будет. Но я думал, мы можем поговорить неофициально. Вы давно работаете в театре?»

«С пятьдесят второго года», – она ответила сразу, будто ждала этого вопроса. В этом ответе была гордость. Вся жизнь в этих стенах.

«Значит, вы всех знаете. И Лаврова знали хорошо».

Она чуть заметно вздрогнула при упоминании фамилии. «Сергей Викторович был… талантливый. Очень требовательный».

«Требовательный в чем? В работе? Или в деньгах?»

Крылова поджала тонкие губы. «В работе, конечно. Он художник».

Кожин прошелся по кабинету. Подошел к окну, выходившему во двор. Снег падал медленно, лениво. Монтировщик в телогрейке прикурил от окурка другого. Дым лениво пополз вверх и растаял. Все было обыденно. Скучно. И от этого еще более фальшиво. «Мария Павловна, в театре ходили слухи о, скажем так, неучтенных доходах. О «черной кассе». Вы что-нибудь об этом знаете?»

«Это все сплетни, – отрезала она. Слишком быстро. Слишком резко. – У нас строгая отчетность. Нас проверяют каждый квартал. Министерство, финотдел. Никаких нарушений».

«Артисты получали только официальную зарплату? Никаких премий в конвертах?»

«Все премии проходят по ведомости. Согласно штатному расписанию и утвержденным ставкам». Она говорила как автомат, зачитывая параграфы инструкции.

Кожин обернулся. Он посмотрел ей прямо в глаза. «Лавров часто к вам заходил?»

«По рабочим вопросам. Утверждал сметы, подписывал счета».

«Говорят, у него были большие расходы. Он жил не по средствам. Откуда деньги, Мария Павловна?»

«Я не знаю. Я не слежу за личной жизнью сотрудников. Я слежу за финансами театра».

Она лгала. Кожин это чувствовал. Это была не та ложь, что скрывает мелкую кражу или интрижку. Это был страх. Глубокий, животный страх. Она боялась не его, не следователя. Она боялась того, о чем он спрашивал. Того, кто стоял за этими цифрами.

«Хорошо, – сказал Кожин примирительно. – Я вас понял. Но документы мне все равно понадобятся. За последние два года. Особенно все, что связано с закупкой реквизита, костюмов. Особенно импортных».

Он увидел, как она на секунду побледнела. Ее пальцы, лежавшие на столешнице, нервно сжались. «Я подготовлю все для официального запроса».

«Подготовьте», – согласился Кожин. Он застегнул пальто. В кабинете стало душно. Запах пыли и лжи давил на виски. У самой двери он обернулся. «Мария Павловна, если вы что-то вспомните… что-то важное, что вы могли упустить… Позвоните мне. В любое время». Он положил на край ее стола визитку с номером телефона. Она даже не посмотрела на нее.

Он вышел в коридор. За дверью мир цифр снова сменился миром театра. Пробежал помреж с какими-то бумагами, из репетиционного зала доносились звуки настраиваемого рояля. Жизнь продолжалась. Спектакль должен идти. Но Кожин теперь знал наверняка: главная драма разворачивалась не на сцене, а в этом тихом, пыльном кабинете. И ее главный бухгалтер была не просто зрителем. Она была одним из действующих лиц. И, возможно, следующей жертвой.

Он спустился в фойе. Синицын ждал его у входа, переминаясь с ноги на ногу.

«Ну что, Алексей Петрович? Нашли убийцу?» – спросил он с неуместной бодростью.

«Нашли стену, – ответил Кожин, закуривая. – Глухую, кирпичную. Но в ней есть трещина. Нужно разрешение на выемку документов из бухгалтерии. Всех. И срочно».

«Будет сделано. Агеев поможет».

«Вот именно этого я и боюсь», – пробормотал Кожин себе под нос. Он смотрел, как тает снег на ступеньках театра. Он чувствовал, что время уходит. Оно утекало, как песок сквозь пальцы, и с каждой минутой следы в этой тихой бухгалтерии становились все холоднее.

Вернулись они после обеда. С ордером на выемку, подписанным где нужно, и с двумя понятыми – хмурыми мужиками из местного ЖЭКа, пахнущими соляркой и дешевым табаком. Кожин не хотел привлекать лишнего внимания, брать людей с Петровки. Чем тише, тем лучше. Он поднялся по лестнице на второй этаж, Синицын и понятые следовали за ним. Сердце стучало ровно, тяжело. Какое-то нехорошее предчувствие скреблось внутри.

Дверь в бухгалтерию была заперта. Не на обычный замок, а на внутреннюю щеколду. Кожин постучал. Сначала тихо, потом громче. Ответом была тишина. Не та тишина, которая бывает в пустом кабинете. Другая. Плотная, звенящая.

«Мария Павловна!» – позвал Синицын.

Тишина.

«Ломайте», – коротко сказал Кожин.

Синицын, крякнув, навалился на дверь плечом. Старое дерево затрещало, но выдержало. Понятые переглянулись. Один из них, плечистый, отодвинул Синицына. «А ну, командир, дай-ка». Он размахнулся и ударил ногой рядом с замком. Дверь со стоном распахнулась внутрь.

В кабинете почти ничего не изменилось. Тот же порядок на столе. Тот же арифмометр под чехлом. Только пахло иначе. К запаху пыли и сургуча примешался горьковатый, аптечный запах. И стул за столом был отодвинут.

Мария Павловна Крылова лежала на полу, за шкафом. Словно пыталась спрятаться. Ее тело было неестественно вывернуто, рядом валялась пустая склянка из-под лекарства и опрокинутый стакан с водой. Глаза за стеклами очков были широко открыты и смотрели в потолок с выражением безмерного удивления. Будто она только что увидела ответ на главный вопрос своей жизни, и этот ответ ее поразил. На столе, аккуратно положенная рядом с чугунной башенкой, лежала записка. Короткая, написанная бисерным, каллиграфическим почерком. «Прошу никого не винить. Я очень устала».

Синицын выругался. Понятые замерли на пороге, боясь войти. Кожин медленно вошел в кабинет. Он чувствовал себя так, будто опоздал на поезд, который ушел в никуда. Он опоздал на несколько часов. Или на целую жизнь.

«Вызывай группу», – приказал он Синицыну. – «И экспертов. Ничего не трогать».

Он подошел к столу. Не прикасаясь к записке, он смотрел на нее. «Я очень устала». Слишком просто. Слишком театрально. Лавров умер на сцене. Крылова оставила предсмертную записку, как реплику в последнем акте. Этот город, этот театр – все играли. Играли в жизнь, в работу, в смерть. И кто-то очень умело дирижировал этим спектаклем.

Пока ехала группа, Кожин молча осматривал кабинет. Теперь это было место преступления. Он не верил в самоубийство. Не после его утреннего визита. Ее не уговорили. Ее заставили. Или помогли. Он обратил внимание на ключ, торчащий в замке с внутренней стороны. Все выглядело так, будто она заперлась сама. Но это тоже могло быть частью постановки.

Он начал методично, не прикасаясь к предметам, осматривать стол. Бумаги, лежавшие сверху, были безупречны. Отчеты, приказы, счета. Все официально. Все чисто. Он заглянул под стол. Ничего. Потом его взгляд упал на счёты. Старые, деревянные, с гладкими костяшками. Они лежали сбоку. И что-то в них было не так. Какая-то неправильность в этом царстве идеального порядка. Он присмотрелся. Несколько костяшек на разных рядах были сдвинуты в сторону. Не хаотично. Определенная комбинация. Как шифр. Или номер.

«Майор, – позвал он эксперта-криминалиста, когда тот наконец появился. – Сфотографируйте это. Крупным планом. Каждый ряд отдельно».

Затем он перевел взгляд на шкафы. Огромные, пыльные, набитые папками. Десятки, сотни папок. Годы финансовой жизни театра. Где-то там, среди этих цифр, был спрятан ответ. Смерть Лаврова, самоубийство Крыловой – все это было связано. Он был уверен.

Он начал с ящиков стола. Они были не заперты. В верхнем – канцелярские принадлежности, все на своих местах. В среднем – личные вещи: носовой платок, таблетки от головной боли, старая фотография, на которой молодая женщина в ситцевом платье улыбалась у фонтана. Дочь, подумал Кожин. В биографии было указано, что дочь живет в Венгрии. Вышла замуж за военного. Папка с моста.

В нижнем ящике, под кипой старых инструкций, он нашел то, что искал. Небольшую записную книжку в твердом коленкоровом переплете. Не рабочую. Личную. Он аккуратно, пинцетом, раскрыл ее. Внутри, тем же бисерным почерком, были записаны не телефоны и адреса. Это были столбцы цифр. Даты, суммы и короткие пометки. «Лот.», «Тк.», «Рекв.». И рядом с некоторыми записями стояли фамилии. Лавров. Мейер. И еще одна, незнакомая. Сафронов.

Кожин почувствовал знакомый укол азарта. Вот они. Следы. Неясные, зашифрованные, но это был след. «Лот.» – это почти наверняка «лотерея». Старая схема отмывания денег. Покупались выигрышные билеты «Спортлото» или «Мослото» у счастливчиков за чуть большую сумму, а потом грязные деньги легализовались как честный выигрыш. «Тк.» – ткани. Мейер занимался импортными вещами. «Рекв.» – реквизит. По документам закупался антикварный стул из Парижа за бешеные деньги, а на деле привозился хлам с ближайшей барахолки. Разница оседала в карманах.

Лавров, как режиссер, утверждал сметы. Мейер, как поставщик, организовывал потоки. А Крылова все это проводила по бухгалтерии. Она была ключевым звеном. Она знала все. Все суммы, все фамилии. И поэтому она была приговорена в тот самый момент, когда Кожин вошел в ее кабинет. Его визит просто ускорил исполнение приговора.