Дело №7. Театр на Тверской

Кожин посмотрел на нее внимательно. На воротнике ее светлой блузки, видневшейся из-под шубы, не хватало одной перламутровой пуговицы.

– Следователь Кожин. Пройдемте со мной, Ирина… – он сделал паузу, ожидая отчества.

– Аркадьевна, – прошептала она.

Он повел ее не в кабинет, а в маленький буфет для актеров. Там было пусто и пахло остывшим кофе. Он усадил ее за столик, принес стакан воды из кулера. Она пила жадно, стуча зубами о край стакана.

– Вы были близки с Лавровым? – начал он мягко.

Она кивнула. Слезы снова покатились по ее щекам.

– Мы… У нас были отношения.

– Когда вы видели его в последний раз?

– Вчера. После репетиции. Мы поссорились. Он был сам не свой в последние недели. Нервный, говорил о какой-то несправедливости, о том, что должен что-то сделать… Я не понимала. Я боялась за него.

– О чем вы ссорились?

– Он… он хотел все бросить. Уехать. Говорил, что здесь дышать нечем. А я… У меня здесь все. Роли, театр… Я не могла с ним ехать в никуда. Я сказала ему, что он эгоист. Что он думает только о себе. Это были мои последние слова ему… – она зарыдала, закрыв лицо руками.

Кожин молчал, давая ей выплакаться. Он не верил ни единому ее слову. Вернее, он верил, что она говорит часть правды. Но самая важная часть оставалась за кадром, как и настоящий убийца. Ее горе выглядело искренним, но ее страх был еще сильнее. Она играла роль. Как и все в этом театре.

– Ирина Аркадьевна, вчера вечером, после ссоры, вы куда пошли?

– Домой, – она подняла на него заплаканные, но ясные глаза. – Я была дома. Одна.

– Вы не возвращались в театр?

– Нет. Зачем?

Кожин достал из кармана конверт и высыпал на стол перламутровую пуговицу.

– Это ваша?

Ирина посмотрела на пуговицу, и ее лицо на мгновение стало жестким, как маска. Вся ее хрупкость и растерянность исчезли. На секунду Кожин увидел перед собой другого человека – расчетливого, холодного, способного на все ради выживания. Потом маска снова сменилась горем.

– Не знаю… может быть. У меня много блузок. Я… я не помню.

– Эта пуговица найдена там, наверху. На колосниках. Где упал Лавров.

Ее глаза расширились от ужаса. Настоящего, не сыгранного.

– Я не знаю, как она туда попала! Я там никогда не была! Я боюсь высоты…

Кожин смотрел на нее и понимал, что она – ключ. Но к какой двери? И что за этой дверью – правда или еще одна ложь, еще одна декорация в этом бесконечном спектакле? Он понял, что допрашивать ее сейчас бессмысленно. Она была в шоке, и ее защита была слишком крепка.

– Хорошо, – сказал он, убирая пуговицу. – Оставьте мне свой адрес и телефон. Я с вами еще свяжусь. А сейчас вам лучше пойти домой.

Она встала, шатаясь. Посмотрела на Кожина долгим, испуганным взглядом.

– Вы ведь не думаете, что это несчастный случай? – прошептала она.

– Я думаю, что в театре не бывает несчастных случаев, – ответил Кожин. – Здесь все – постановка.

Он проводил ее до выхода. Снег все шел, укутывая Москву в белый саван. Город репетировал свою зимнюю пьесу. И где-то в этом городе, за заснеженными окнами, сейчас сидел режиссер этого убийства. Он был уверен, что его спектакль идеален. Он не знал, что в зале появился очень внимательный зритель. Зритель, который не аплодирует. Он ищет концы веревок, за которые дергают марионеток.

Кожин вернулся на сцену. Синицын уже ждал его с пачкой бумаг.

– Алексей Петрович, вот предварительные списки. Рабочие, актеры, администрация. Человек пятьдесят, у кого теоретически мог быть доступ.

– Хорошо. Начинай опрашивать. Всех. С самого утра. Мне нужно алиби каждого на вчерашний вечер. И не просто «был дома». Свидетели, детали, подробности. И еще. Найди мне завлита. Орлова Павла Дмитриевича. Говорят, он здесь знает все и про всех. Хочу с ним поговорить. Прямо сейчас.

Синицын недовольно поджал губы, но кивнул. Работа предстояла долгая и нудная. Не такая, о которой пишут в газетах.

Кожин остался один посреди пустой сцены. Он снова поднял голову, вглядываясь в темноту над головой. Там, в переплетении балок и тросов, как в паутине, запуталась чья-то смерть. Истина была где-то там, в пыли и полумраке. Он чувствовал ее, как старый волк чувствует запах крови на снегу. Это дело не было простым. Оно было частью чего-то большего, частью той невидимой пьесы, которую разыгрывала вся страна. Пьесы о дефиците, о блате, о двойной морали, о том, как легко можно было упасть с высоты. И никто не заметит. Просто спишут на несчастный случай.

Он достал папиросу. Закурил. Огонек на мгновение осветил его усталое, сосредоточенное лицо. Дым медленно поплыл вверх, к колосникам, словно душа, ищущая ответа. Первый акт был окончен. Теперь был его выход. И он знал, что в этом спектакле аплодисментов не будет. Только молчание. Тяжелое, как бархатный занавес, который вот-вот опустится. Но до финала было еще далеко. Очень далеко.

Освещение неисправно

Рассвет над Москвой был серым, как шинель отставного солдата. Он не приносил света, только разбавлял ночную темень до мутной взвеси, в которой город казался размытым, ненастоящим. Кожин не спал. Вернувшись с Тверской далеко за полночь, он несколько часов сидел на своей кухне, пил остывший чай и слушал, как тикают часы на стене. Они отсчитывали чужое, уже закончившееся время. Время Сергея Лаврова.

Утро встретило его в том же театре. Воздух за ночь стал еще плотнее, тяжелее. Он пропитался запахом остывшего металла, пыли и дешевого табака криминалистов. На сцене, под одинокой дежурной лампой, все еще белел меловой контур, похожий на нелепый рисунок ребенка. Силуэт падения. Силуэт конца. Синицын, уже здесь, суетился, раздавал указания паре милиционеров, охранявших место происшествия. Его молодое лицо было напряженным, он хотел действовать, двигаться, а работа следователя часто заключалась в обратном. В неподвижности. В умении смотреть и ждать, пока вещи сами не начнут говорить.

Кожин прошел мимо него, даже не кивнув. Его целью была не сцена, а то, что над ней. Мир теней и механизмов. Он снова поднялся по гулкой винтовой лестнице на колосники. Вчерашний беглый осмотр был лишь прологом. Теперь начиналась настоящая работа. Вверху было тихо. Двое экспертов уже закончили свою часть, собрали образцы, сфотографировали каждый винт и ушли, оставив после себя лишь легкий запах химикатов. Кожин остался один в этом скелете театра, под самой его крышей.

Он медленно пошел вдоль мостков, его шаги отдавались глухим эхом в пустоте зрительного зала внизу. Фонарик выхватывал из темноты ржавые фермы, толстые канаты, уходившие вниз, к штанкетам, гири противовесов, похожие на древние снаряды. Пыль. Она была повсюду. Пыль десятилетий, впитавшая в себя свет софитов, слезы актеров, дыхание тысяч зрителей. Она лежала ровным, undisturbed слоем. Почти везде.

Он снова подошел к пролому в перилах. Свежий слом металла блестел даже в тусклом свете. Рядом, на досках, не было ничего. Ни следов борьбы, ни отпечатков подошв, которые должны были остаться, если бы человек его комплекции поскользнулся, потерял равновесие. Кожин снова представил себе эту картину. Лавров, не самый легкий мужчина, опирается на перила. Старый металл поддается. Он летит вниз. Но перед этим – инстинктивное движение, попытка ухватиться, оттолкнуться. Ноги должны были проскользнуть по пыльному дереву. Должны были остаться борозды, смазанные следы. Их не было. Словно он стоял абсолютно неподвижно, когда ограждение исчезло. Или словно его держали в воздухе.

Его взгляд скользнул выше, на оборудование, нависшее над мостками. Ряды прожекторов, похожих на пушки, нацеленные на сцену. Старые, еще довоенные, громоздкие, и несколько новых, чешского производства, предмет гордости театра. Они висели на металлических штангах, опутанные толстыми черными кабелями, как пойманные в сеть глубоководные чудовища. Лавров упал примерно отсюда. Что он здесь делал ночью? Один? В темноте? Актеры и режиссеры редко забирались в эту техническую вотчину. Это было царство монтировщиков и осветителей.

Кожин посветил фонариком на ближайший прожектор. Потом на следующий. Свет был выключен во всем театре, кроме дежурного освещения. Он знал, что нужно искать. Не улику, а отсутствие. Отсутствие логики, отсутствие порядка.

Внизу послышались шаги. Синицын. Он поднимался по лестнице, стараясь ступать тише, но металл выдавал его нетерпение.

Алексей Петрович, я распорядился начать допросы. Списки готовы. Техперсонал, ночная смена охраны, актеры, кто был вчера на репетиции.

Подождут, – ровным голосом ответил Кожин, не оборачиваясь. – Найди мне главного осветителя. И журнал учета работ.

Кого? – не понял Синицын.

Человека, который отвечает за свет. За каждый прожектор, за каждую лампочку в этом здании. И журнал, в котором записывается любая неисправность и ее устранение. Он должен быть. Везде есть такой журнал.

Синицын на секунду замялся, потом кивнул и исчез. Кожин снова остался один. Он ждал. Он умел ждать. Время в этом деле было таким же инструментом, как пинцет или лупа. Оно выветривало ложь, оставляя сухой остаток фактов.

Через полчаса Синицын вернулся. За ним, тяжело дыша, поднимался пожилой мужчина в засаленной синей спецовке. Лицо у него было морщинистое, недовольное, как у человека, которого оторвали от важного и понятного дела ради какой-то ерунды.

Это Егор Семенович Багров, – представил его Синицын. – Главный по свету.

Кожин обернулся и посмотрел на осветителя. Глаза у того были светлые, выцветшие, привыкшие к полумраку и резким вспышкам. Руки – большие, в мозолях и старых, въевшихся пятнах смазки.

Добрый день, Егор Семенович, – сказал Кожин. – Мне нужна ваша помощь.

Чем могу, – буркнул Багров, оглядывая Кожина с недоверием. Он не любил людей в штатском. Никаких.

Расскажите мне про освещение здесь, наверху. Как оно работает?

А чего рассказывать? Прожектора. Туды-сюды светят. С пульта внизу управляются. Вот эти, старые, – он махнул рукой на громоздкие ящики, – вручную крутить надо, если угол сменить. Новые – с пульта можно. Все по науке.

Кто и когда последний раз проверял оборудование?

Так каждый день проверяем. Перед каждым спектаклем, перед каждой репетицией. Положено так. Чтобы конфуза не вышло.

Вчера проверяли?

А как же. Все горело, все светило. Как часы.

Кожин кивнул.

Синицын, принеси журнал.

Майор протянул ему толстую амбарную книгу в потрепанном картонном переплете. Кожин открыл ее. Страницы были разлинованы и заполнены аккуратным, почти ученическим почерком. Дата, название прибора, суть неисправности, принятые меры, подпись. Кожин медленно листал страницы, вчитываясь в записи за последнюю неделю. «Замена лампы ПЖ-7 сектор 3». «Чистка контактов на пульте». «Перетяжка троса лебедки 2». Все было в идеальном порядке. Слишком идеальном. Последняя запись была сделана вчерашним днем. «Плановая проверка. Неисправностей не выявлено. Багров». Подпись была уверенной, твердой.

Вы сами вчера все проверяли? – спросил Кожин, не отрывая глаз от журнала.

Я. И ребята мои. У нас все строго. Театр – это вам не завод. Тут если свет моргнет не вовремя – весь спектакль насмарку.

Кожин закрыл журнал.

Хорошо. А теперь давайте проверим еще раз. Вместе. Включите, пожалуйста, все освещение здесь, на колосниках.

Багров посмотрел на него с удивлением.

Так все сразу нельзя. Сеть не выдержит. По одному надо.

Тогда по одному. Начнем вот с этого.

Он указал фонариком на прожектор, висевший прямо над местом, где был пролом. Это был один из старых аппаратов, тяжелый, закопченный.

Это пятый. Дальний план. Заливка. – сказал Багров. – Он редко используется. Только в массовых сценах.

Вчера он использовался?

На репетиции? Нет. Там камерная сцена была. Работали только ближние, боковые.

Включите его.

Багров вздохнул, подошел к распределительному щитку на стене, щелкнул тумблером. Послышалось гудение. Ничего не произошло.

Лампа, видать, – безразлично сказал Багров. – Перегорела. Бывает.

Кожин молчал. Он подошел к прожектору. Корпус был холодным. Он осторожно, в перчатке, дотронулся до толстого кабеля, который шел от прибора к распределительной коробке. Провел пальцами по всей длине. Кабель был целым, изоляция не нарушена. Он подошел к коробке. Открыл металлическую крышку. Внутри – ряды клемм, провода. Все выглядело аккуратно. Почти.

Егор Семенович, подойдите сюда.

Осветитель нехотя подошел.

Смотрите.

Кожин посветил фонариком на одну из клемм. Медный провод, который должен был быть плотно зажат винтом, был вытащен и просто лежал рядом. Контакта не было.

Этого не может быть, – пробормотал Багров, наклоняясь ближе. Его лицо изменилось. Удивление сменилось тревогой. – Он не мог сам выскочить. Вибрации здесь почти нет. И винт затянут.

Кожин ничего не ответил. Он внимательно осмотрел винт. На его шляпке, в прорези, виднелась крошечная царапина на слое старой краски и грязи. Свежая. Словно его недавно откручивали и закручивали обратно. Отверткой с тонким шлицем.

Кто-то его вытащил, – сказал Кожин тихо, почти про себя. – Осторожно вытащил провод, а потом затянул винт обратно. Чтобы со стороны казалось, что все в порядке.

Но зачем? – прошептал Багров.

Чтобы он не горел. Чтобы именно в этом месте была темнота.

Он выпрямился и посмотрел на осветителя.

Кто, кроме вас и ваших людей, имеет сюда доступ? Кто разбирается в этом оборудовании?

Так… никто, почитай. Актеры боятся сюда лазить. Монтировщики – они по своей части, по механике. А в электрику никто не лезет. Опасно.

Но кто-то же залез. И точно знал, что делает. Не лампочку выкрутил, а обесточил прибор так, чтобы это не бросалось в глаза. Это работа профессионала. Или человека, который хорошо подготовился.

Кожин снова открыл журнал.

Вы говорите, вчера все работало. Когда вы проверяли?

Днем. Часа в три. Перед репетицией.

Значит, это произошло между тремя часами дня и моментом падения Лаврова.

Он повернулся к Синицыну, который все это время молча стоял рядом, впитывая каждое слово. Его лицо было бледным. Версия несчастного случая рассыпалась на глазах, как мокрый песок.

Нужны списки всех, кто был в театре вчера после трех. Всех до единого. Вахтеры, уборщицы, буфетчицы. И проверить алиби каждого на время с трех до десяти вечера. Особенно тех, у кого есть технические навыки. Бывшие электрики, инженеры, радиолюбители. Что угодно.

А с ним что? – Синицын кивнул на Багрова.

Егор Семенович нам поможет. Мы продолжим осмотр.

Следующие три часа они методично, один за другим, проверяли каждый осветительный прибор, каждый кабель, каждый выключатель. Кожин работал молча, сосредоточенно. Он был похож на часовщика, который ищет одну неверно поставленную деталь в огромном, сложном механизме. Багров, поначалу хмурый и неразговорчивый, постепенно втянулся в процесс. В нем проснулся профессиональный азарт и оскорбленное чувство мастера, в чье хозяйство грубо вторглись. Он сам теперь замечал мелочи, которые вчера пропустил бы. Слегка ослабленный хомут на креплении одного из софитов. Небольшая потертость на изоляции кабеля там, где ее не должно было быть. Но все это было мелочами по сравнению с первой находкой. Главным был тот обесточенный прожектор. Он создавал идеальное темное пятно. Прямо там, где перила были готовы обрушиться.

Они спустились вниз, в осветительную будку, расположенную в задней части зрительного зала. Это была маленькая комната с толстым стеклом, смотрящим на сцену. Внутри пахло озоном и нагретой пластмассой. Здесь стоял главный пульт управления светом – огромное сооружение из эбонита и металла, с сотнями тумблеров, кнопок и ползунков. Он напоминал пульт управления электростанцией или подводной лодкой.

Отсюда все включается, – пояснил Багров, проводя рукой по пыльной поверхности. – Каждый прибор. Каждая группа. Можно хоть симфонию световую сыграть, если умеючи. Лавров, покойный, это дело любил. Сам иногда садился сюда, показывал, какой ему свет нужен. Он в этом понимал.

Кожин внимательно осматривал пульт. На первый взгляд – ничего необычного. Пыль, отпечатки пальцев, которые уже сняли эксперты. Он провел пальцем по ряду тумблеров.

Вот этот, пятый, – сказал Багров, указывая на один из них.

Кожин щелкнул им. Вверх-вниз. Ход был нормальный.

Если бы кто-то включил его отсюда, а провод наверху был отсоединен, что бы произошло?

Ничего. Лампочка на пульте бы загорелась, показала бы, что напряжение подано. А сам прожектор бы не зажегся. И никто бы не заметил до тех пор, пока не понадобился бы его свет. Или пока наверх не полезли бы с проверкой.

Значит, кто-то мог сидеть здесь, видеть, что прожектор не горит, и молчать.

Мог, – согласился Багров. – Но во время репетиции здесь сидел мой сменщик, Васяткин. Он бы заметил.

Кожин посмотрел на него.

А после репетиции?

После репетиции будка закрывается на ключ. Ключ у меня и у Васяткина. И один у дежурного администратора. На всякий пожарный.

Где сейчас Васяткин?

Дома, поди. У него смена закончилась в одиннадцать.

Вызови его, – сказал Кожин Синицыну. – И администратора, который вчера дежурил. И ключ принесите.

Пока Синицын выполнял поручение, Кожин продолжал осмотр будки. Он заглянул под пульт, в паутину проводов. Проверил вентиляцию. Ничего. Это было чистое место, функциональное. Здесь не прятали тайны. Тайны прятали в головах.

Первым приехал Васяткин. Молодой парень лет тридцати, с испуганными глазами и влажными руками. Он явно не привык к общению со следователями.

Васяткин, – начал Кожин спокойно, – расскажите про вчерашний вечер. Вы сидели за пультом во время репетиции.

Да, я, – пролепетал он.

Все приборы работали штатно?

Все. Как всегда. По схеме. Сергей Викторович сам схему утверждал.

Вы не заметили, чтобы пятый прожектор над левой частью колосников не горел?

Так он и не должен был гореть. Он в этой сцене не задействован. Я его и не включал.

А после репетиции? Вы выключили все оборудование?

Да. Порядок такой. Сначала гасим все приборы, потом отключаем главный рубильник. Я все сделал по инструкции.

И закрыли будку?

Закрыл. И ключ сдал администратору на вахту.

Вы никого постороннего здесь не видели? Никто не просил вас зайти, погреться?

Нет, что вы. Сюда нельзя посторонним. Строго.

Он был искренен. Или очень хорошо играл. Кожин смотрел на него и видел только страх. Страх обычного маленького человека, который попал в жернова большого и страшного события.

Следующим был дежурный администратор, Петр Игнатьевич, полный, лысеющий мужчина с бегающими глазками и запахом нафталина от костюма. Он отвечал за порядок в театре в вечернее время.

Ключ от осветительной вы мне вчера сдали? – спросил он Васяткина, едва войдя. Васяткин кивнул. – Сдали. Я его в ящик положил, как положено. В сейф.

Кто, кроме вас, имеет доступ к этому сейфу? – спросил Кожин.

Только директор театра. И завлит, Павел Дмитриевич. Но они вчера ушли задолго до конца репетиции.

Ключ кто-нибудь брал у вас вчера вечером?

Никто не брал. Он лежал на месте. Я сам проверял перед уходом.

Кожин смотрел на него. Администратор врал. Не во всем, но в чем-то. Его глаза слишком часто бегали по сторонам. Он теребил пуговицу на пиджаке.

Петр Игнатьевич, – сказал Кожин очень тихо, но администратор вздрогнул. – В этом театре произошло убийство. И человек, который его совершил, скорее всего, все еще где-то рядом. Он мог быть вашим знакомым. Он мог поздороваться с вами вчера в коридоре. И если выяснится, что кто-то, даже невольно, помог ему, скрыв какую-то деталь… последствия будут очень серьезными. Подумайте. Никто не просил у вас ключ? Может, не официально? Может, просто посмотреть?

Администратор сглотнул. Его лоб покрылся испариной.

Ну… подходил один человек. Просил. Но я не дал!

Кто подходил?

Мейер. Борис. Он у нас… ну, как бы снабженец. По импортным тканям, реквизиту. Человек уважаемый.

Кожин почувствовал, как внутри что-то щелкнуло. Первая ниточка. Неясная, тонкая, но она вела от технической неисправности к конкретному человеку. Борис Мейер. Валютчик, «культурный посредник», как было сказано в его предварительной характеристике.

Когда он подходил?

Уже после репетиции. Ближе к десяти. Сказал, ему нужно проверить, какой-то новый образец ткани привезли, как он будет смотреться под сценическим светом. А актеры уже разошлись. Просил ключ от будки, чтобы самому включить пару прожекторов.

И вы не дали?

Нет! Сказал, не положено. Он тогда рассердился, сказал, что сам Лавров его просил. Ушел недовольный.

Куда он пошел?

Не знаю. В сторону гримерок, кажется.

Кожин посмотрел на Синицына.

Найти Мейера. Доставить. Прямо сейчас.

Синицын кивнул и выскочил из будки.

Кожин остался с администратором и осветителем. Он отпустил Васяткина. Потом повернулся к Багрову.

Егор Семенович. Скажите честно. Этот Мейер. Он разбирается в электрике?

Багров помолчал, пожевал губами.

Он во все свой нос сует. Пареньш-то хваткий. Не раз я его видел, как он тут крутился, выспрашивал, что да как устроено. И с Лавровым они часто спорили про свет. Мейер говорил, что наше оборудование – старый хлам, надо новое, импортное. А где на него валюту взять? Вот он, видать, и доставал. Думаю, если бы ему понадобилось, он бы разобрался, куда отвертку сунуть.

Кожин вышел из душной будки. В театре пахло суетой. По коридорам уже ходили люди, которых вызывали на допрос. Актеры вполголоса переговаривались в фойе, их лица были растерянными и испуганными. Смерть в их храме искусства была чем-то пошлым, неуместным. Она нарушала правила игры.

Он снова поднялся на сцену. Подошел к рампе и посмотрел в темный, пустой зал. Тысячи невидимых глаз смотрели на него из бархатного мрака. Он был сейчас на месте актера. И на месте жертвы. Он представил себе картину. Поздний вечер. Репетиция окончена. Лавров остается в театре. Зачем? Может, у него назначена встреча. Здесь, на сцене, или наверху, на колосниках. Он поднимается туда. Один или с кем-то. И в этот момент гаснет свет. Не весь. Гаснет именно тот прожектор, который освещал бы опасный участок у сломанных перил. Лавров делает шаг в темноту… Или его толкают. Падение. Крик, оборвавшийся внизу. И тишина. А потом убийца спокойно спускается вниз, уходит через служебный выход, растворяясь в московской ночи. Все чисто. Все выглядит как несчастный случай. Почти все. Перламутровая пуговица. И отсоединенный провод. Убийца был не просто сильным и жестоким. Он был расчетливым. Он был режиссером. Он поставил эту смерть.

Снег за окнами театра перестал идти. Небо немного посветлело. Короткий декабрьский день вступал в свои права. День, который обещал быть долгим. Кожин достал папиросу, но закуривать не стал. Просто повертел ее в пальцах. Неисправное освещение. Это была не просто улика. Это была метафора всего дела. Кто-то очень старался оставить главные события в тени, выключить свет там, где начиналась правда. И его, Кожина, работа заключалась в том, чтобы починить проводку. Найти оборванный контакт. И включить главный прожектор, который высветит все. Даже если свет этот окажется слепящим и невыносимым. Он сунул папиросу обратно в пачку. Представление только начиналось. И он был в первом ряду.

Допрос актрисы

Снег прекратился так же внезапно, как и начался. Небо над Москвой, серое и низкое, словно грязный холст, нависло над городом, обещая не оттепель, а лишь короткую передышку перед новым снегопадом. Утро было тихим, но эта тишина не успокаивала. Она была похожа на затишье в зрительном зале, когда свет уже погас, а занавес еще не поднялся. Тревожное, полное сдавленных кашлей и невысказанных ожиданий. В театре на Тверской эта тишина была почти осязаемой. Она пахла вчерашним страхом, пылью и холодной медью дверных ручек. Актеры, обычно шумные и полные жизни, теперь передвигались по гулким коридорам тенями, говорили шепотом, будто боялись разбудить эхо трагедии. Смерть Лаврова превратила их всех из исполнителей в свидетелей. А это была роль, к которой никого из них не готовили.

Для допроса Кожин выбрал не свой кабинет на Петровке и не казенное помещение в ближайшем отделении милиции. Он распорядился освободить старую костюмерную на втором этаже театра. Это была маленькая, забытая комната с одним высоким окном, выходившим во внутренний двор-колодец. Воздух здесь был спертый, пропитанный запахами нафталина, старой ткани и чего-то сладковатого, неуловимого – может быть, духов давно умерших актрис. Вдоль стен стояли вешалки с сиротливо обвисшими на них костюмами из списанных спектаклей: камзолы с потускневшим шитьем, бальные платья, похожие на выцветших бабочек, военные мундиры с оторванными пуговицами. Это был морг ролей, кладбище чужих жизней. Посреди комнаты стоял простой канцелярский стол и два жестких стула. На столе – пепельница, графин с водой и два граненых стакана. Декорация была готова.