Каждому своё

то, чего мне так не хватало сейчас – тепло. Родное тепло.

В ресторане «Бригантина» было, как всегда, пафосно. Хрустальные люстры свисали с

лепного потолка, зеркала на стенах отражали огни и чужие разговоры, а между

столиков медленно ходили официанты в белоснежных рубашках и тёмных жилетах. Из

колонок негромко звучал саксофон – глухо, с ленцой, как будто сам вечер устал жить.

В уютном углу, почти в тени, за круглым столиком сидели двое. Двое – родных и в то

же время абсолютно чужих людей.

Женя оглядывала зал с осторожностью зверя, брошенного в незнакомую клетку. Она

здесь впервые, но её взгляд то и дело возвращался к мужчине напротив. Дима. Её

«новообретённый» дядя. Единственная ниточка, что ещё связывала её с этим миром.

Он спокойно, почти по-деловому делал заказ официанту, небрежно пролистав меню.

Женя украдкой рассматривала его. Высокий, широкоплечий, с прямой спиной и руками, в которых ощущалась сила. На вид – не больше тридцати, хотя ему тридцать три.

Тёмно-карие глаза блестели даже в полумраке зала, в них было что-то дикое – опасное, но притягательное. На его скуластом лице – еле заметные шрамы и ссадины. Следы жизни, в которую она до вчерашнего дня и заглянуть бы не осмелилась.

И, как бы странно это ни звучало, – они были похожи. Как две капли воды. Один и

тот же прищур, тот же изгиб бровей, та же тень боли в уголках рта. Если бы не возраст,

его можно было бы принять за её старшего брата. Из раздумий её вывел его голос. Тихий, немного сдавленный.

– Жек… – он накрыл её ладонь своей, грубой, мозолистой. – Я понимаю, тебе

сейчас чертовски тяжело. Но ты должна поесть. Хоть немного. Надо набираться сил…

– Он сглотнул. – Завтра… Завтра похороны родителей.

Женя вздрогнула. Слово «похороны» будто резануло по живому.

– Похороны?.. Кто?.. Как?.. – голос дрожал.

– Не волнуйся, – Дима осторожно убрал ладонь, как будто боялся сломать её. – Я

всё устроил. Всё будет… как надо.

И он замолчал не потому, что не хотел говорить, а потому что не мог. Дима отвёл

взгляд, пытаясь скрыть дрожь в пальцах. Это был не страх – это было волнение.

Дикая, звериная тревога. Он – человек, который не боялся ножей, пуль, погонь… но

сейчас сидел перед единственным родным человеком и не знал, как найти нужные

слова.

– Почему… – прошептала Женя, – почему мой отец никогда не говорил о тебе? Ты

же его родной брат. У нас дома ни одной фотографии. Ни одного слова о тебе, вообще

никогда.

– Жек… Это долгая и тяжёлая тема. Я мог бы… – начал он, но она перебила его.

– Нет, ты не мог! – её голос задрожал, глаза налились слезами. – Завтра я иду

хоронить самых близких мне людей. Они погибли, умерли, и никогда уже не вернутся.

Я осталась одна. Моё сердце… – она стукнула себя в грудь, – разбилось. На миллионы осколков. И я не знаю, как собрать их обратно. И вот появляешься ты. Говоришь, что ты мой дядя, что ты меня не бросишь. Забираешь меня из моего дома. Говоришь загадками, а объясниться по-человечески – не можешь.Кто ты вообще, Дима?

Она вырвала руку и резко вытерла слёзы, потекшие по щекам. Боль рвалась наружу,

сквозь каждый вдох, каждое слово.

Дима сидел напротив, молча, глядя в свою пустую рюмку. И только его стиснутые пальцы говорили, сколько ярости, отчаяния и нежности сейчас в нём кипит.

Он медленно полез во внутренний карман чёрного пиджака, достал несколько снимков

и письма в старом, пожелтевшем конверте. Протянул ей молча.

Женя взяла фотографии – дрожащими пальцами.На первой – она, совсем маленькая,

в пижаме, cо смешным бантом.На другой – с папой на рыбалке.На третьей – мама, в домашнем халате, пишет письмо, рядом чашка с ромашковым чаем.

– Это же… я?.. Откуда?.. Где ты взял это?

Её взгляд упал на конверт. В графе отправителя – знакомый до боли почерк. – Дегтярева Лилия Архиповна… Кому… Дегтяреву Дмитрию Викторовичу… прочитала она шёпотом. – Ты всё это время общался с моими родителями?

– Только с Лилей, – хрипло ответил он. – Саша вычеркнул меня из жизни

восемнадцать лет назад…

Он поднёс сигарету к губам, вдохнул, и начал говорить – медленно, тяжело, будто

сдирая кожу со старых ран…

– Не в пылу ссоры, не в пьяной злости. А тихо. Холодно. Навсегда.Просто однажды

перестал смотреть в мою сторону. Как будто я больше не существую.Для него я стал…

несчастьем. Пятном, которое он хотел забыть.

Дима откинулся на спинку кресла. Его лицо было тенью. Жене показалось , что рядом

не человек, а чёрно-белый фотоснимок, забытый в старом ящике. Линии усталости,

прожжённые под глазами, и губы, сжатые так, будто внутри копится что-то, что давно

просится наружу.

– Знаешь, они же были одноклассниками Саня и Лилька. Я всегда говорил, что они

как из кино. Он на неё смотрел, как на солнце. А она на него – как на якорь. Саня

однажды пришёл из четвертого класса, кинул портфель и сказал:– Я женюсь на

Лильке.Все уже решено и обсуждению не подлежит.Родители смеялись. А я уже тогда

знал – он не шутит. Мы были командой. Всегда вместе. У нас было своё дерево во дворе, свой тайник, свои «секретики» в земле, своя башня из поддонов за гаражами.Это было золотое время. Мы были банда из трёх.

И вдруг – всё рухнуло. В 1971 начался полный беспредел. В городе – взрыв. Сначала слухи, потом разборки, потом кровь. В воздухе чувствовалось что-то неправильное – как будто само время начало рассыпаться на части.Менты либо подкуплены, либо боятся.Улицы – как фронт. Всё началось не с меня, Жек.Началось с бати. С деда твоего – Виктора.

Он был…настоящий. Работяга, с мозолями, как кора. Без выкрутасов. Он пахал на заводе. Станочник, токарь пятого разряда. Простой мужик, которого уважали даже пьяницы на районе. Потому что знал своё дело и слово держал.

Дима сжал руку в кулак, словно пытался сжать в ней прошлое.

– В тот день он пришёл домой пораньше. Мы собирались всей семьёй посидеть. Мама

наварила борща, Саша мастерил табурет, я помогал, а Лилька принесла пирог,

смеялась, рассказывала веселые истории и лезла всем под руку.Дом был полон света.Полон нас.Даже радио, которое вечно хрипело, играло вдруг чисто.А он сказал:

«Пойду, возьму хлеб, чтоб уж совсем по-людски было».Вышел.И не вернулся.

Женя затаила дыхание.

– Его привезли только ночью.В «скорой».Был в рабочей форме, пальто открытое,

руки разбиты, лицо в крови. Я помню… как мать закричала. Тот крик… до сих пор в ушах.Врачи потом сказали: задержка из-за административного  недоразумения.Не то что бы забрали – просто… в больнице не хватало мест. Он пролежал в коридоре.А у него – череп пробит, гематома,внутреннее кровоизлияние.Сказали: "Если бы привезли на час раньше…"

Дима замолчал, взгляд его стекленел, и Женя впервые увидела в нём что-то щенячье.

Потерянное. Беззащитное.

– Батя стал… не собой.Он дышал, ел, моргал… но не говорил.Смотрел в потолок,

словно искал в нём что-то. Слово. Жизнь. Ответ.Мама съежилась. За неделю постарела

лет на десять.Начала пить.Саша – ухаживал, как святой. Молчал. Ни слёз, ни жалоб.

Только ждал. Он был… правильный. Честный. Такой, каким и должен быть.А я…

Он прижал пальцы к переносице, втягивая воздух через зубы.

– А я не мог. Я рвал подушку зубами по ночам. Я не спал. Я хотел только одного —

найти тех, кто это сделал. И сделать с ними то же самое. Или хуже.

– И вот тогда появился Лёха Бравин. Мой старый сосед. Пропал давно, уехал с

матерью. А тут – бац – стоит у подъезда.Мы с ним пошли на крышу. Там всегда был

воздух.Сидим. Молчим. Курим.

Я тогда только выдохнул: «Отцу череп проломили.Просто так. За часы. За уважение, может. За то, что не согнулся.» Он затягивается, смотрит на город и говорит: «Мои тоже мертвы. Батю и бабку зарезали. За старый телек и мешок гречки.Просто так.» Я ему:– Я не могу больше жить, как все.А он мне:—Либо мы станем волками, либо нас сожрут. Ты кто, Димон? Щенок? Или…И я понял – я волк. Я не щенок. Я не жертва.

Так появилась наша первая пятёрка.Так родились «Вкладыши».

Каждый из нас был чем-то полезен: кто-то – базар держал, кто-то – железо точил, кто-то был разведчиком.А я… был молотом.Сначала мы чистили ларьки. Потом взяли контроль над базаром.А потом – весь район. С этого всё и началось.С этого момента – и до сегодняшнего дня.Так родились мы «Вкладыши». Не просто пацаны. Не просто шпана. Мы стали силой.

Нас было пятеро. Потом – двадцать. Потом – весь район.Мы не играли в благородство. Мы забирали своё. Но зато – наши старушки спокойно шли

на рынок. Мамки не боялись выпускать детей.Потому что знали: если что – Вкладыши рядом.И Дёготь – не даст в обиду.

А Саша… Он всё это видел. Он приходил домой, где мама тихо плачет над

фотографией, где отец сидит в инвалидной коляске. А меня… он вычеркнул. Смотрел,

будто я – грязь на его ботинке.Он верил, что мир можно спасти словами. А я знал —

словами можно только потерять время.

Знаешь, в тот день, когда мы впервые разошлись, он не сказал мне ни слова.Просто оставил на столе ключ от сарая и записку: «Теперь ты сам по себе».Словно выдал приговор.Он думал, что мир можно спасти законами. Что на зло надо отвечать добром.Но, Жек… Он никогда не видел, как парни в масках выволакивали из подъезда бабушку и ломали ей пальцы за сто двадцать рублей пенсии.А я видел. И я не мог просто отвернуться.

Дима замолчал. Долго. Очень. Женя не смела прервать.

– Лилька…Она была единственной, кто не отвернулся.Она не принимала то, что я

делал – но понимала, зачем я это делал.Писала мне. Передавала твои фото. Рассказывала, как ты растёшь. Как боишься темноты. Как разговариваешь во сне.Ты

унаследовала от неё свет, Жек.А от меня – огонь.И я здесь.Потому что не мог не

прийти. Потому что теперь ты – моя ответственность.Моя кровь.Моя племяшка.

Он накрыл её руку своей – грубой, шершавой, крепкой. Но тёплой. Живой.

– И я клянусь…Пока я дышу – ты не будешь одна.

Женя долго молчала, глядя на стиснутую в кулаке салфетку. Слова Димы будто

растворялись в ней – не оставляя места ни гневу, ни прощению. Только пустота. Но

она всё-таки выдохнула:

– То есть ты… ты действительно убивал?

Дима поднял взгляд. Мягкий свет из-под потолка «Бригантины» высветил в его глазах

не ярость, не гордость – а усталость. Глубокую, как шахта, из которой не выбраться.

– Да.

– Людей?

– Не всегда людей, – криво усмехнулся он. – Иногда… зверьё. В человечьем

обличье.

– Чушь! – вскинулась Женя, стукнув ладонью по столу. – Так все оправдываются!

Все, кто давил, ломал, стрелял – они всегда делают это ради «справедливости», ради

«своих». Ты такой же.Обычный уличный пёс, который уверовал, что стал богом!

Дима не ответил сразу. Просто затушил сигарету, аккуратно – как будто хотел, чтобы

даже пепел остался на месте.

– Ты ничего не знаешь о том что происходит сейчас.

– Да мне не надо знать! – почти закричала она. – Мне достаточно знать, что ты

прятался за кулаками, когда надо было говорить. Что ты выбирал насилие, когда

можно было уйти. Ты строишь из себя героя, а на деле – просто мясник!

– Хватит. – Его голос стал низким, как рокот грома. —Хватит, Женя.

– Нет! Не хватит! – её глаза налились слезами, но голос был острым, как стекло. —

Ты появился в моей жизни, как грёбаный кошмар, с братками, уколами! И теперь

сидишь тут, говоришь о чести, о долге… А ты – убийца, Дим! И мне плевать, что у тебя был отец, которого покалечили. У меня – были родители, которые погибли! И

они были лучше тебя!

На этих словах Дима опустил взгляд. Долго смотрел на пол. Потом выдохнул и сказал:

– Они не просто погибли, Жек.

Тишина стала громче сирены. Женя замерла. У неё дрожали руки.

– Что?

– Их… убили.

Он вытащил из внутреннего кармана тонкий серый конверт и положил на стол.

– Я узнал об этом в этот же день. Связи скажем так. Вскрытие показало: перерезаны

тормозные магистрали. Сделано чисто, не первый раз. Саня… твой отец…Он был слишком правильный. Отказался участвовать в схеме с «откатами» на автобазе. Они пытались его подкупить. Он послал.Потом угрожали. Он опять послал. А потом…

Потом машина не остановилась.

Женя смотрела на него, как на чудовище из сна. Всё, что она знала – рушилось.

– Зачем… ты мне это говоришь?

– Потому что ты имеешь право знать правду. Потому что завтра ты будешь стоять над

двумя гробами. И должна понимать – это не несчастный случай. Это расплата.

– Значит… ты знал? Всё это время?И не сказал?!

– Хотел пощадить.

– Пощадить?! Она вскочила из-за стола.– Господи… Да ты не лучше тех, кто

перерезал те чёртовы трубки! Ты тоже молчал! Прятался! Ты убивал – а теперь хочешь сострадания?

– Нет, – спокойно сказал Дима. – Я хочу только одного: Чтобы ты знала, что это —

не конец. А только начало. Ты осталась. Ты – их кровь.И если ты не хочешь, чтобы их

смерть была напрасной – живи. Не прячься, как я. Не огрызайся. Не мсти.Живи. Но не

закрывай глаза на правду.

Женя села. Резко. Как будто всё её тело сдулось от боли. Она прикрыла глаза .Сквозь пальцы капали слёзы.

– Почему, Дима?.. Почему никто ничего не с это елал? Почему, если все знали, никто не остановил?

Он посмотрел на неё с бесконечной тяжестью в глазах.

– Потому что сейчас такое время, Жек. Потому что в наше время честь и совесть – роскошь. Таких либо ломают, либо хоронят. И потому, что Саша был один. А один – не выживает.

Они замолчали. Зал в «Бригантине» будто сжался, стал тесным, как коридор на

кладбище.

Потом Дима медленно встал, достал бумажник и положил на стол крупные купюры.

Говорить не было нужды. Женя смотрела в пустоту.

– Завтра… рано вставать. Похороны в девять. Надо быть на кладбище до девяти.Я

заказал машину.

Он обернулся на выходе. И, уже почти у двери, бросил тихо:

– Если не сможешь спать – я на кухне. Блины всё ещё не получаются, но чай…

заварю.

Они шли по улице, молча, рядом, но будто бы по разным дорогам. Слов больше не было. После всего сказанного в «Бригантине» воздух между ними стал вязким, как дым дешёвых сигарет, или пролитый на стол вино…

Женя брела с опущенной головой.Каждый шаг гремел в ушах, будто удары молотка по

гробовой доске.

В голове крутилось только одно: "Папа знал, и всё равно пошёл до конца. Мама знала

– и молчала, чтобы не сломать его."

Дима шёл немного впереди, тяжело, будто нес что-то на плечах. Может, вину. Может, память.

Они поднялись по лестнице, без слов, без взглядов. В квартире было темно и тихо. Как

в морге. Женя машинально разулась, скинула пальто на крючок, и прошла в комнату

родителей.Там пахло ими. Её миром.

– Мам… – выдохнула она. – Пап… – И опустилась на пол.

Дима не зашёл. Просто притворил дверь и сел в кухне. Курил у открытого окна.Пепел

падал на подоконник, как серый снег. Он не плакал. Плакать – значит признать слабость. А он мог быть кем угодно – но не слабым. Не сейчас.

Утро похорон. В квартире стояла гробовая тишина. Такое ощущение, будто даже время

решило затаиться, не дышать. Свет падал сквозь грязноватое окно на старый ковёр, на

котором Женя сидела, свернувшись, в халате своей мамы. Он был ей велик – как вся

новая реальность.

С кухни доносился запах кофе. Настоящего – горького, крепкого, сваренного по-

людски.

– Собирайся, Жек. – голос был мягкий, как редкое прощение. – Уже почти семь.

Она подняла голову. Глаза были опухшими, но внутри уже не было слёз. Плакать —

значит поверить, что это правда. А она пока не могла.

– Я нашёл чёрное пальто. Небось твоё. На нём пуговица шатается, но сойдёт. И

перчатки. Твои. Кожаные. Тёплые. Мамка заботилась.

Женя не ответила. Просто прошла мимо него в ванную. Умылась ледяной водой.

Посмотрела в зеркало – и не узнала лицо. Губы белые. Щёки ввалились. Волосы —

спутанные. Там стояла не она. Там стояла сирота.

На кладбище туман стелился по земле, как забытая молитва. Чёрные силуэты людей.

Мягкий хруст снега под ногами. Хоронили под музыку. Без попа. Без долгих речей.

Как в 90-е – просто, по-человечески. Два гроба. Два…

Женя стояла рядом с Димой, и держала в руке мамин платок. Она ни на кого не

смотрела. Да и никто не подходил. Каждый понимал: есть боль, к которой нельзя

прикасаться.

Потом подошёл мужик с автобазы. В фуражке, с помятым лицом.

– Я… я с Александром работал, – пробормотал он. – Он… он был человек честный.

У нас таких не осталось.

Женя просто кивнула. Ни слёз, ни слов. Только в глазах – сталь. И в этом взгляде

Дима узнал Сашу. Того самого, непоколебимого. И понял: вот оно. Пошло по крови.

Когда гроб опускали, Женя дрожала. Земля падала с глухим стуком, как набат.

– Прости, папа, – прошептала она. – Прости, мам.Я не успела сказать главное.

Дима положил руку ей на плечо.

– Они знали. Ты была для них – весь мир. Теперь твоя очередь. Прожить так, чтобы

они там радовались, и были счастливы за тебя.

На обратной дороге они тоже молчали. Только ветер стучал по стёклам чёрной

Волги.

Дом уже не казался домом. Теперь это была база. Старт. Граница между прошлым и

тем, что будет дальше.Женя зашла в комнату, будто сквозь вату – медленно, тяжело, не раздеваясь. Пальто свисало с плеча, как крыло подбитой птицы.

Она опустилась на диван и, едва коснувшись головой подушки, провалилась в сон – резкий, беззвучный, как обморок.Никаких снов, только темнота. Тело отключилось от переизбытка всего – страха, усталости, слов, которые так и не были сказаны. Стресс, как туман за окном, плотно застилал внутри всё – и разум, и сердце.

Проснулась Женя уже поздним вечером.В квартире по-прежнему пахло мамиными

духами и папиным лосьоном после бритья. Комната казалась музейной витриной: всё

стояло так, будто они вот-вот вернутся.

Она села на подоконник, прижав колени к груди, смотрела на окна соседнего дома. За ними жили обычные люди, и там горел тёплый свет, где никто не умер, никто не

плакал.

Дима зашёл в комнату и поставил рядом с ней чашку чая. Присел на край стула. Он

больше не курил. Просто молча жевал зубочистку и смотрел на неё, как смотрят на

обломки после пожара: живое – только потому, что не сгорело полностью.

– Что теперь? – тихо спросила она. – Завтра что?

Он помолчал. Потом выдохнул:

– Уезжаем. Ко мне. В Зеленодольск.

– Зеленодольск… – Женя медленно повторила, будто пробовала вкус слова. – Там,

где вы выросли?

– Там, где всё начиналось. Где был дом, дерево, дедовский сарай. Где Саня впервые

вмазал пацану за Лильку, а я впервые порвал дневник из-за двойки по математике.

Женя слабо улыбнулась – впервые за весь день.

– А что со школой? Мне остался последний год…Выпускной…

– Переведу тебя. Я уже звонил. Там нормальная школа. Учителя – старой закалки.

Выпустят. Сдам документы.

– А ты…Ты будешь рядом?

Он посмотрел на неё серьёзно. Очень серьёзно.Голос у него был ровный, уверенный – тот самый, каким старший брат говорит младшему, когда тому страшно:

– Всегда. Пока дышу – я с тобой.

Ночь прошла, как в тумане. Сна не было, только закрытые глаза и тяжесть внутри.А

утром – началось.

Собирать – значит отпускать.

Женя открывала ящики и чувствовала, как с каждым поднятым предметом отрывается

ещё кусок души.Вот папин галстук. Вот мамин блокнот с рецептами. Вот их смешной магнит с поездки в Одессу – она тогда была совсем маленькой.Дима не мешал. Он просто тихо заходил и выносил коробки, аккуратно, по-людски.Уважительно. Он отдал честь дому.

Паковали выборочно. Не всё. Только то, что – память. Остальное оставили, будто бы для них. Будто бы они ещё здесь. Иногда Женя ловила себя на том, что хочет сказать:

"Мам, ты не видела мой красный свитер?" И тут же вспоминала – мамы нет.

Когда всё было собрано, Дима крепко закрыл сумку, задвинул молнию и произнёс:

– Ну что, Красивая…Ты готова?

Женя молча кивнула.

Они вышли из подъезда. Было тихо. Серый, промозглый день. И ощущение, будто

город их отпускает.Возле дома стояла черная Волга. Весьма неформальный транспорт, но солидный, как сам Дима. На заднем стекле – наклейка в виде чёрной кошки. Он над ней смеялся:"Суеверие – дело тонкое. Но пусть будет".

Женя положила чемодан в багажник.Обернулась на дом.Тот самый подъезд. Те окна.

Смотрели на неё пустыми глазами.

– Можно… я ещё минутку? – прошептала она.

– Конечно.

Она подошла к дереву, во дворе. На нём были их с папой зарубки – по годам.

Маленькие зарубки, когда он мерил, как она растёт. Она коснулась пальцами

последней – чуть выше груди.

– Прости… Прости пап что я не запомнила, как пах твой костюм.Прости, мам, что не

сказала, что люблю. Простите… что я всё ещё здесь, а вас – уже нет.

Ветер шевельнул ветки. Она услышала, как хлопнула дверь машины.

– Поехали, – тихо сказала она. – Я готова.

В дороге было тихо.Старая кассета в магнитофоне крутилась – "Кино","Наутилус Помпилиус" .

– Хочешь покурить? – спросил он, не отрываясь от дороги.

– Да.

Дима молча вытянул руку с пачкой сигарет, не отрывая взгляда от дороги. Женя взяла

одну – движения чёткие, как будто давно выученные. Открыла окно – и внутрь сразу ворвался холодный воздух, как ледяной шёпот ночи. Снаружи – белая мгла, фары резали туман, как лезвия.

Она закурила. Огонёк затеплился у её губ, едва тронул пальцы мягким светом. Дым

потянуло в щель окна, скрутившись тонкой струйкой и тут же растворившись во

мраке.

Женя смотрела вперёд, но будто сквозь всё – сквозь стекло, туман, саму ночь. Курила

молча, не спеша, как будто этим дымом пыталась вытянуть из себя всё, что рвало

внутри.

Дима краем глаза наблюдал – не мешал, не спрашивал. Просто ехал, будто знал:

сейчас лучше просто быть рядом.

– А я вот – бросаю.

– Удивлена, – заметила она.

– Всё меняется, Жек.Даже такие, как я.

Она ехала в новый дом. Не потому, что забыла старый – а потому, что у живых нет

другого выхода, кроме как жить дальше.

Машина мчалась по зимнему шоссе, рассекая морозный воздух. Небо было темно-

синее, с инеем по краям, словно сам Господь рисовал его старой кистью. Снег лежал

вдоль обочины, укутывая мир в холодную тишину.Только фары выхватывали ленты дороги, на которую падали редкие, одинокие снежинки, и казалось, будто они застывают в воздухе, не решаясь упасть.

Город остался позади. С его похоронным гулом, шумными автобусами, дворами, где

когда-то звучал детский смех. Теперь была только дорога – и ветер, что стонал сквозь

щели в дверях.

Женя сидела, завернувшись в отцовскую куртку. Пальцы мёрзли, но она не говорила.

Просто смотрела в окно, где отражались белые поля и редкие ели. Рядом – Дима. В чёрной шапке, с кольцом пара от дыхания. Его лицо резал свет от встречных

фар.

– Дима… – голос её прозвучал в тишине, как крик в снежной пустыне.

Он повернул к ней глаза, но не ответил. Ждал.

– Почему ты называешь меня Красивая?

Он ничего не сказал. Машина мягко затормозила. Съехали на проселок, укрытый

плотным снегом.Он заглушил мотор. Осталась только тишина – глухая, зимняя, бесконечная. И скрип снега под шинами.

– Только папа так меня называл, – Женя отвернулась к окну. —Даже мама – никогда. Только он. Это было… только наше. А ты… ты же не был с нами. Ты не мог знать.

Дима глубоко вдохнул. Словно воздух резал грудь изнутри.

– Я видел. Один раз.

Он снял перчатки, положил руки на колени. Медленно, будто каждое движение

отзывалось в костях.

– Тебе было два года. Я приехал в город… втихую. Не хотел, чтоб Саша знал. Он…