Каждому своё

яичницу на сковородке. На столе уже дымилась чашка мятного чая, рядом – ломтик

хлеба. Он даже где-то достал её любимое варенье – клубничное.

– Ты чего так рано? – спросила Женя, прислоняясь к косяку.

– Потому что у тебя школа, если забыла, – буркнул он, не оборачиваясь. – И

вообще, я всегда так делаю, просто ты раньше не замечала. Привыкай к сервису.

– Клубничное? – кивнула она на баночку.

– Специально. Сегодня у нас, я так понимаю, праздник сердца, да?

– Ну… что-то вроде, – усмехнулась Женя, садясь за стол.

– Гляжу, проснулась ты как-то подозрительно счастливой, – хмыкнул Дима. – Или

тебе снилось, что ты Цоя своего встретила?

– Да при чём тут Цой ! – рассмеялась она, кусая хлеб. – Просто… утро хорошее.

– Утро хорошее, когда нет похмелья. Всё остальное – бонус.

Женя хихикнула, закидывая ложку варенья в рот. И вдруг – звонок в дверь. Она чуть

не подавилась:

– Это он.

– Я вангую, что да, – кивнул Дима, снимая сковородку с плиты. – Э, Брава не

стесняйся-проходи коль без черных мыслей .

Паша вошёл. В чёрной куртке, с немного смущённой ухмылкой. Волосы чуть

взъерошены, глаза – ясные, будто не спал, а летал всю ночь.

Женя подошла к нему, обняла – крепко, медленно, прижавшись. Он тоже обнял её,

почти не дыша.

– Доброе утро, – прошептала она.

– Самое доброе, – ответил Паша. – Особенно после вчерашнего.

– Ну вы, голубки, это… – раздался голос Димы из кухни. Он выглянул, вытирая руки

о полотенце. – Может, потискаетесь уже после школы, а? А сейчас давай, Брава, будь

полезен: за руль и к знаниям ее. У нас девочка – умная. Учиться надо.

– Будет сделано, – кивнул Паша с лёгкой ухмылкой.

Женя, уже собираясь надеть куртку, остановилась:

– А ты, Дим, что будешь делать?

– Планы писать. И соседей слушать. А ещё – за вами наблюдать. Не забывайте, я в

курсе всего.

– Не переживай, – улыбнулась Женя, целуя его в щёку. – Головой отвечаю.

– Вот только голова твоя мне дороже всего, – проворчал он, но улыбнулся в ответ.

Дверь за ними закрылась, оставив за порогом запах мятного чая и тишину кухни.

Утро было морозным, но лёгким. Таким, как будто сам воздух знал – день сегодня

будет особенным.

Женя шла рядом с Пашей, держа его за руку, и в груди пульсировало нечто странное

– смесь нежности, радости и лёгкого волнения. Они почти не говорили, просто

шагали к машине, время от времени переглядываясь и улыбаясь так, будто знали —

вот он, момент, ради которого стоило жить.

Паша открыл перед ней дверь, как настоящий джентльмен, и, когда она села,

наклонился и сказал:

– Пристёгивайся. А то я тебя в охапке возить не готов, только в поцелуях.

Женя рассмеялась, хлопнув его по плечу:

– Едь уже, Паш.

Машина завелась с характерным гулом, и они выехали со двора. За окном мелькали

дома, заснеженный асфальт блестел на утреннем солнце, как свежеотмытый металл. В

салоне играло радио – как фон, на уровне шёпота. Их разговор был важнее.

– Во сколько заканчивается последний урок? – спросил Паша, не отрывая глаз от дороги.

– В пол третьего, – ответила она.– Но ты можешь не приезжать, я сама…

– Не-не, – перебил он. – Сказал заберу – значит заберу.

– Как приговор, – улыбнулась она. – Но приятный.

Когда подъехали к школе, Паша заглушил мотор, повернулся к ней и замер на секунду.

Потом медленно наклонился – их губы встретились в лёгком, но очень настоящем

поцелуе. В нём было всё: и «хорошего дня», и «я буду скучать », и обещание увидеться

позже.

– Ну, давай, учёная, – сказал он, чуть хрипло. – Пол третьего. Не

вздумай сбежать с уроков.

– Обещаю, – улыбнулась Женя, открывая дверь.

Она вышла, махнула рукой и направилась к школе, будто шла не на уроки, а через

тонкую грань между двумя мирами – привычным и новым.

Она прошла в здание, коридор с облупленными шкафчиками, запах мелa и дешёвой

краски – всё это вдруг показалось таким родным. И всё бы было просто и светло, если

бы не одно «но».

Андрея не было.

Её взгляд сам искал его среди учеников, будто щупальца тревоги пробежались по

спине. Ни у входа, ни на лестнице, ни у их привычного окна – нигде.

"Может, просто опоздал?.. Или… Вкладыши?" – мысль пронеслась холодной стрелой.

Всё, что случилось в последние дни – поджог, взрывы, разговоры вполголоса – вдруг

снова всплыло в голове. Ей стало не по себе.

Женя села на своё место в классе, глядя на пустой соседний стул, и впервые за всё

утро улыбка исчезла с её лица. Радость сменилась беспокойством. «Что, если что-то

случилось?..»

Сердце заныло, не громко – но настойчиво. Она вздохнула, уткнулась взглядом в

тетрадь и попыталась отогнать мысли. Паша пообещал забрать. Значит, всё будет

хорошо. Наверное

Уроки тянулись вязко, будто кто-то размазал время по стеклу.

Женя сидела у окна, глядя сквозь блеклый солнечный свет, который пятнами ложился

на парты. Учитель что-то монотонно бормотал у доски – о математике, уравнениях

или формулах, – но каждое слово разбивалось о стеклянную стену в голове, где её

мысли жили отдельно от школьной суеты.

Андрея так и не пришёл. И Гвоздь тоже.

Гвоздь – такой же странный, как и его кличка. Сухощавый, вечно в чёрной одежде, с

тяжёлым взглядом и точными фразами. Женя знала, что он – свой. Один из

«вкладышей». Но дружбы между ними не было. Он всегда держался чуть в стороне,

будто знал больше, чем говорил. Иногда они перекидывались словами, и всё.

Класс будто дышал отдельно от неё. Разговоры шли мимо. Тетрадь лежала открытой,

но буквы в ней казались чужими.

Женя чувствовала спиной взгляды – те самые, полные молчаливого напряжения. Она уже

привыкла. Кто-то просто избегал её. Кто-то, наоборот, шептался за спиной, думая, что

она не слышит. Но она слышала. Всегда.

– Это та самая, у которой дядя – Деготь, – шептались девчонки в раздевалке.

– Ага, говорят, что у неё на районе даже мусора боятся во двор заходить.

Женя знала, что не вписывается. Она не была одной из них.И не станет. Новый мир.

Новый район. Новые правила.

Школа была будто декорацией, фоновой декорацией к настоящей жизни, которая

происходила вне этих стен.

Иногда ей хотелось стать как все. Просто сидеть на уроке, обсуждать у кого какие

ногти, или как Виталик из параллельного купил себе кроссовки. Но это была не её

история. Не её роль.

Она уткнулась в ладони, оперевшись локтями о парту. Усталость накатывала не от

учебников – от пустоты.

Только Андрей мог разогнать её. Она посмотрела в окно —

мимо школы проехала белая «девятка». Не та, конечно, но сердце дёрнулось "где вы

все, парни?".

Женя вспомнила Пашу – как он сегодня смотрел на неё. Её губы дрогнули в лёгкой,

почти незаметной улыбке. Зато он рядом. Он точно будет внизу. В машине. Ровно в

полтретьего.И эта мысль – как якорь.

Как точка в будущем, к которой можно дотянуться, даже если весь день – это

сплошное «ничего».

Следующим , был урок литературы. Женя сразу выпрямилась за партой – это был её самый любимый предмет. Ни математика, ни физика, ни даже история не могли сравниться с тем волнением, которое она чувствовала каждый раз, когда открывался томик Чехова или звучало знакомое: «Сегодня пишем сочинение».

Любовь к литературе передалась ей от мамы – ещё той, живой, тёплой, пахнущей

кофе и типографской бумагой. Они читали вслух по вечерам, обсуждали героев,

спорили, смеялись. Эти моменты были как островки в бурном море – тихие,

надёжные, родные.

В будущем Женя мечтала стать писателем. Не просто сочинять – написать настоящую

книгу, ту, от которой у читателя защемит в груди, как у неё самой бывало от сильных

строчек. Она часто думала о том, с чего начнёт: с образа, с фразы или просто с пустой

тетради.

Когда прозвенел звонок, в классе сразу стихло. И почти сразу в дверь вошли двое.

Первым – директор школы, Сергей Аркадьевич, в своём неизменном сером костюме и

с привычно напряжённым лицом. За ним – молодая женщина, на вид лет двадцать с

чем-то. Высокая, в простом платье и с длинной тёмной косой, перекинутой через

плечо.

– Здравствуйте, ребята, – сказал директор. – Знакомьтесь. Это Тарковская Ирина

Вадимовна, ваш новый учитель литературы.

Кто-то сдержанно хмыкнул, зашуршали тетради. Женя не сводила глаз с новой

учительницы. Та стояла спокойно, немного напряжённо улыбаясь, словно тоже всё ещё

привыкала к себе в этой роли.

Тарковская. Фамилия сразу отозвалась внутри. Женя ощутила, как будто в воздухе что-

то сместилось. Было в этой женщине что-то литературное уже по самой внешности —

тихая строгость, лёгкая утомлённость и будто взгляд, видящий глубже обычного.Женя

поймала себя на мысли: вот бы она научила меня писать – по-настоящему…

– Ну что ж, – произнес директор. – Не смею мешать. Удачи, Ирина Вадимовна.

Он кивнул классу и вышел, прикрыв за собой дверь.

Учительница медленно подошла к столу, положила на него аккуратно сложенную

тетрадь и простую чёрную папку. Помолчала. Взглядом обвела класс – спокойно, без

наигранной строгости.

– Меня зовут Ирина Вадимовна.

Голос у неё был негромкий, но уверенный, как у человека, который больше привык

быть услышанным, чем перекрикивать.

– Я не очень люблю слово "учить". Особенно, когда речь о литературе – она сделала

небольшую паузу – Потому что хорошую литературу невозможно "выучить". Её

можно только почувствовать.

В классе повисла тишина. Кто-то уставился в окно, кто-то продолжал рисовать в

клеточку. Но Женя слушала. Каждое слово ложилось внутрь, как крупинка чего-то

важного.

– Я хочу, чтобы на моих уроках вы не боялись. Ни текста, ни себя. Здесь можно

будет спорить, не соглашаться, находить своё. Мы будем не только читать, но и

писать. Я уверена, среди вас есть те, кому есть что сказать.

Женя почувствовала, как у неё внутри что-то дрогнуло. Будто кто-то тронул самую

тонкую струну, которую никто не касался с тех пор, как не стало мамы.

– А теперь, – сказала Ирина Вадимовна, проходя вдоль парт, – я хочу, чтобы вы

написали короткое сочинение. Тема: "Когда тишина говорит громче слов."

Класс на секунду завис.

– Это типа… про что? – протянул кто-то с задней парты.

– Про то, что для вас значит тишина, – спокойно ответила она. – И постарайтесь

быть честными.

Женя уже держала ручку в руке. Лист в тетради оставался пустым не больше

нескольких секунд.

«Тишина – это когда в комнате больше нет дыхания. Когда ты слышишь, как стучит

собственное сердце. Когда некого позвать.Тишина – это то, что осталось после

мамы…"– строчки выливались будто сами. Ей даже показалось, что в классе и правда

стало тише, как будто все замерли в своих мыслях.

Она писала быстро, не глядя по сторонам. Где-то за окном скрипели санки, а у батареи

в углу чуть потрескивал чугун. На подоконнике кто-то нарисовал пальцем на

запотевшем стекле ёлку.

Зима дышала в окна – ровно, глубоко, будто напоминала: ещё две недели – и Новый

год.

Когда прозвенел звонок, класс всколыхнулся. Тетради собирали неохотно – в такие

моменты не хотелось вставать. Женя закрыла свою и аккуратно, отдала Ире Вадимовне и накинула куртку.

Выйдя на улицу, она мгновенно вдохнула мороз. Воздух был хрустящим, как первый укус яблока. Снег поскрипывал под ботинками. На ветках —инеем блестела тишина. Возле школы стоял знакомый силуэт, прислонившийся к машине.

Брава.

Капюшон, сигарета в пальцах, пар изо рта. Его девятка была припорошена снегом, но

он не спешил счищать – просто ждал. Когда Женя подошла, он выкинул окурок в снег и притянул её к себе. Обнял – сильно,молча. Поцеловал в висок. От него пахло табаком, холодом и чем-то тёплым, уличным – как из детства, когда заходишь с мороза в дом и пахнет дровами.

В школьном дворе кто-то прыснул, кто-то толкнул кого-то локтем. Все знали, кто

такой Брава. И все видели, с кем он сейчас. Некоторые завидовали, другие – просто

смотрели. Старшеклассники курили за углом, но глаза были на них. У Бравы был свой

статус: чертовски привлекательный, отстранённый, с каким-то особым взглядом.

– Поедем в Олимп ? – спросил он, когда они сели в машину— Димон там. Говорит,

надо кое-что обсудить.

Женя кивнула.Она чувствовала, что день ещё не закончился. И что за этим холодом —

что-то более острое, чем просто декабрь.

Снег скрипел под подошвами. Паша держал Женю за руку – крепко, как будто ей

могло стать холодно. Они вдвоём поднялись по обледенелым ступеням, втиснулись в

дверь, которая всегда открывалась с характерным стоном старой пружины.

Внутри было тепло и полутемно. Свет – жёлтый, мягкий, от старых ламп, а воздух —

густой, плотный. Здесь почти не говорили зря, но все видели всё.

Когда они вошли, разговоры в комнате чуть притихли. Женя и Брава – за руку. Это

заметили. Заметили все.

– Ага, – протянул из угла Ворон, криво усмехаясь, – вот и снегурочка с

телохранителем.

– Щас бы ещё гирлянду на башку натянуть, – подхихикнул Буйвол, глядя на Пашу.

– Или тебе больше к лицу мешковина и топор?

– А тебе – молчание, – бросил Брава, не остановившись.

– Во, за язык дёрни – сразу поэт, – фыркнул Буйвол, – гляди, а то Женю у тебя

украду, пока ты шутки лупишь.

Женя скользнула взглядом по залу.

Каглай сидел у окна, как всегда, будто его не касалось. Ворон – с чашкой, всё также

мрачно-добродушный. И Дима – у стола, с сигаретой в пальцах, медленно тлеющей,

как фитиль.

– Прошли, – сказал он, не поднимая головы. – Не базар, а разговор.

Брава кивнул. Женя кивнула тоже, но молча, отпустив его руку, села сбоку. Она знала:

это не та сцена, где можно быть "девочкой при". Она – внутри, но не мешает.

Дима затушил сигарету. Пауза повисла, как перед выстрелом.

– Есть что по Темени?

– Тихо всё, – сказал Каглай, не оборачиваясь от окна. – Как в танке. Ни слов, ни

шагов, ни тени. Будто и не было ни пожара, ни шума. Тишь такая, будто кто-то уехал в

отпуск, и свет забыл выключить.

– Тихо – это плохо, – сказал Дима. Голос был сухим, низким. – Это не его стиль.

– Думаешь, затаился? – спросил Ворон, отставляя чашку.

– Не думаю. Знаю. Темень не из тех, кто уходит. Он как лёд под снегом – молчит,

пока не хрустнешь.

Женя уловила, как у Бравы дернулся скуловой нерв. Он держался спокойно, но с

напряжением, как пружина под свитером.

– Надо быть осторожными, – продолжил Дима. – Всё это далеко не к добру. Темень

не простит. У него своя математика – злая, без остатка. Он не любит терять.

– Что делаем? – коротко спросил Брава.

– Скорлупу заслать. Пусть копает, снюхивается, слухи собирает. Спокойно, без дыма.

Пусть даже про нас спрашивает, для отвода глаз. Главное – разнюхать, что он готовит

и когда.

Дима затянулся – дым пошёл вверх, тонкий и прямой.

– А мы пока сидим, держим форму, не суетимся.. Если пойдёт – встретим. Но

первыми не рыпаемся. Не сейчас.

– А если к праздникам что-то выкинет? – спросил Ворон.

– Тем более не суетимся, – жёстко ответил Деготь. – На Новый год – тишина.

Подарки после.

Наступила короткая пауза. Было слышно, как за окном кто-то бросил петарду —

хлопок, эхо, и снова тишина.

Женя смотрела на Диму. В его лице не было ни паники, ни злости. Только холодный

расчёт. Он чувствовал, что буря где-то рядом, но не дрожал. Он был сам бурей.

Потом он посмотрел на неё – коротко, внимательно, с каким-то особым теплом.

– Ты нормально? – спросил он.

Женя кивнула.

– Да.

Дима затушил сигарету, придавил окурок в пепельнице. Казалось бы – разговор

закончен. Но он не встал. Посмотрел в окно, где за стеклом медленно и тихо валил

снег, и вдруг сказал спокойно, но отчётливо:

– А ещё. Слушайте внимательно.

Ворон поднял глаза, Буйвол опёрся на колено, Брава бросил взгляд из-под капюшона.

Даже Каглай отлепился от окна.

– Начали восстанавливать ХБК. И рынок – он обвёл всех взглядом – После пожара —

тихо, но идут. Материалы – те же. Люди – знакомые. Кто-то возвращается, кто-то

новые.

Пауза.

– Это не просто стройка. Это – ход.

– Проверено? – спросил Каглай.

– Уже. Мои видели. Неофициально. Без бумаг. Как будто по-тихому отдают тем, кто

должен был сгореть.

– Что, снова хотят туда вернуться? – буркнул Буйвол.

– Не просто вернуться, – отрезал Дима. – Закрепиться.

Он выпрямился, положил руки на стол, и голос стал твёрже.

– Следить. Все. За каждым кирпичом. Если там таскают доски – кто таскает, откуда,

кто платит. Если бригада – кто в ней, откуда, кого знают. Если грузовик подъехал —

кто за рулём, с кем говорит, сколько минут стоит.

– Может, людей своих подкинуть? – предложил Ворон.

– Подкинем. Но не сразу. Сначала наблюдаем, без паники. Он посмотрел на Браву.

– Брава, наши пусть погуляют рядом. Пацаны пусть "случайно" ходят мимо,

попрошайничают, чистят стёкла, собирают бутылки. Но глаза, чтоб были острые.

Брава молча кивнул.

– другая часть – пусть нюхает, с другой стороны. Кто арендует, кто интересуется,

кто там мимо пролетел на шестерке с чужими номерами.

– Если это всё Темень мутит… – начал Ворон.

– Не "если", – прервал его Дима. – Он. Он не уходит в лоб. Он залазит сбоку.

Подбирается, чтоб не почувствовали. Поэтому и начал с пепла. Чтобы сказать:

"Смотрите, я всё равно здесь."

Дима выдохнул. Посмотрел по кругу.

– Всё, разошлись. И не теряться.

Он кивнул.

– И… пусть никто не расслабляется. Пока снег не растает – мы в режиме ожидания.

На улице уже почти стемнело, снег мелкой крупой ложился на капоты машин, стекал

по лобовым стеклам, срывался с крыш тонкой ледяной бахромой. Было начало

седьмого, воздух – плотный, морозный, с привкусом табака и выхлопов.

Олимп жил своей жизнью. Тяжёлые двери закрывались и открывались, кто-то

матерился на крыльце, кто-то в коридоре гонял чай. Шумно, тесно, тепло от батарей и

перегретого воздуха, пахло дешёвыми духами и зимними куртками, насквозь пропахшими улицей.

В холле Женя стояла, обмотав шарф по самые уши. Щёки ещё алели от мороза. Она вертела головой, выглядывая одного человека. Но нужного лица всё не было.

– Ты кого высматриваешь? – услышала сзади знакомый голос.

– Андрея, – честно сказала она, оборачиваясь к Паше. – Он что, не пришёл?

Паша ухмыльнулся, руки в куртке.

– Ну да, конечно… Не пришёл. Наверное, морозы сильные – дружба заморозилась,

– язвительно сказал он.

Женя закатила глаза, но с улыбкой:

– Господи, Паша, ты дурак.

– Ага. И ревнивый, между прочим, – фыркнул он. – Просто ты так его ждёшь, что у

меня, по ходу, скоро рога вырастут.

– Ой, не начинай, – рассмеялась Женя и легонько толкнула его плечом.

Паша поднял руку, крикнул куда-то в сторону лестницы:

– Гвоздь! Эй, ты, шатающийся, где Техник?