Дело на старой веранде

Первым делом нужно было снова осмотреть дом. Вчерашний визит в сумерках, под аккомпанемент вздохов Грачёва, был лишь поверхностной рекогносцировкой. Ему нужно было остаться с домом наедине, услышать его тихий, безмолвный рассказ. Он взял у хозяйки кружку мутного кипятка, бросил туда щепотку цикория и, обжигая пальцы, выпил горькую жидкость. Это должно было заменить ему завтрак. Еда в последние годы стала для него просто топливом, лишенным всякого вкуса, необходимостью, от которой нельзя избавиться.

Дорога к имению была такой же раскисшей и безрадостной, как и вчера. У ворот стоял молодой милиционер, оставленный Грачёвым в охранение. Он зябко кутался в шинель и с любопытством посмотрел на Левандовского. Аркадий кивнул ему, прошел мимо оцепленной веранды, не глядя на раскоп, словно боясь, что кости за ночь могли изменить свое положение или вовсе исчезнуть, превратив все в дурной сон. Он подошел к главному входу. Тяжелый ржавый ключ, который вчера дала ему Руднева, со скрежетом повернулся в замке. Дверь отворилась, впуская его в царство пыли и тишины.

Сегодня, при скудном дневном свете, пробивавшемся сквозь грязные окна, дом выглядел еще более заброшенным и мертвым. Левандовский не спешил. Он стоял в холле, давая глазам привыкнуть к полумраку, а легким – к спертому воздуху, в котором смешались запахи тления, старого дерева и мышиного помета. Он закрыл за собой дверь, и звуки внешнего мира остались за ней. Тишина внутри была почти материальной. Она давила на барабанные перепонки, звенела в ушах. Это была не просто тишина отсутствия звуков, а тишина забвения, тишина, которая наступает после того, как отзвучали последние крики.

Он начал осмотр с гостиной. Огромное помещение с высоким потолком, покрытым паутиной, напоминавшей траурную вуаль. Зияющая дыра камина, похожего на разверстую пасть. На полу, под толстым слоем пыли, виднелись царапины от передвигаемой мебели. Он представил, как здесь когда-то горел огонь, отражаясь в хрустальных бокалах, как звучала музыка, смех, разговоры. Теперь здесь звучало только эхо его собственных шагов. Он подошел к стене, где висел когда-то большой гобелен или картина. Прямоугольник на выцветших обоях был темнее остального фона. Левандовский провел по нему рукой. Пыль была мягкой, как бархат. Он присмотрелся. В одном месте, на уровне человеческого роста, на обоях было темное пятно, расплывчатое, неправильной формы. Старое. Он потер его пальцем. Ничего. Но он знал, что это могло быть. Кровь, очень старая кровь, давно впитавшаяся в бумагу и штукатурку.

Он методично обходил комнату за комнатой. Столовая с длинным обеденным столом, на котором кто-то когда-то вырезал ножом инициалы «П.Р.». Петр Руднев, муж Марии. Библиотека, где пустые полки скорбели о своих утраченных книгах. В одной из книжных ниш он нашел завалившийся за полку маленький кожаный томик. «Стихотворения» Лермонтова. Он открыл его. На форзаце каллиграфическим женским почерком было выведено: «Моей дорогой сестре Лидии в день ее ангела. Верь, надейся и люби. М. 1918 год». Лидия. Сестра Марии. А где же она сейчас? Почему о ней никто не упоминал? Грачёв говорил, что Мария – последняя из рода. Левандовский осторожно положил книжку во внутренний карман плаща. Первая ниточка. Тонкая, почти истлевшая, но ниточка.

Он поднялся на второй этаж. Скрип ступеней был единственным звуком в мертвом доме. Здесь располагались спальни. Он вошел в ту самую, большую, с эркером, где вчера ему померещился силуэт. Стена над местом, где стояла кровать. Неравномерно выцветшие обои, повторяющие контур большого овального портрета. Он подошел ближе. Вчерашний осмотр был беглым. Сейчас он изучал стену сантиметр за сантиметром. Следы от проколов, которые он заметил вчера, были сконцентрированы в основном в верхней части овала, там, где должно было быть лицо. Кто-то с яростью, методично и долго, уничтожал изображение. Не просто сорвал портрет, а именно истыкал его, словно пытаясь убить уже мертвое изображение. Это была не просто злость. Это была ненависть, глубокая, личная, почти безумная. Чей это был портрет? Марии? Или той самой сестры Лидии?

В конце коридора была маленькая, запертая дверь в комнату прислуги. Он снова подергал ручку. Бесполезно. Замок был крепким, старым. Левандовский достал из кармана перочинный нож. Поколебавшись мгновение, он принялся ковырять старое дерево вокруг замка. Щепки отлетали с сухим треском. Это было варварством, но ему нужно было попасть внутрь. Через несколько минут ему удалось выломать кусок косяка вместе с проржавевшей запорной планкой. Он толкнул дверь. Она нехотя поддалась, заскрипев так, словно жаловалась на вторжение.

В комнате было почти темно, единственное маленькое окошко под потолком было забито досками. Пахло плесенью и чем-то еще, сладковато-приторным, запахом старых, забытых вещей. Он зажег спичку. Комнатка была крошечной, едва больше чулана. Узкая железная кровать, маленький столик и стул. И на полу, посреди комнаты, лежало то, что он вчера разглядел в замочную скважину. Фарфоровая кукла. Она лежала на спине, глядя в потолок своими стеклянными, пустыми глазами. Платье на ней истлело и превратилось в лохмотья. Фарфоровое личико было покрыто сетью мелких трещин, а светлые волосы сбились в грязный колтун. Это была дорогая, красивая кукла, не та, что могла быть у дочери простого слуги. Она выглядела так, словно ее бросили здесь в спешке, много-много лет назад. И забыли. Как забыли и ее хозяйку. Спичка догорела, обжигая пальцы. Левандовский вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Эта кукла в запертой комнате была еще одной загадкой, еще одним голосом из прошлого, который нужно было заставить говорить.

Его следующим визитом был визит к Софье Ивановне, приходящей служанке. Грачёв дал ему ее адрес. Маленькая, но на удивление крепкая избушка на другом конце поселка, с ухоженным палисадником, где доцветали последние, побитые холодом астры. Дверь ему открыла невысокая, сухонькая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко, и живыми, умными глазами, которые смотрели на него настороженно и проницательно.

«Вам кого, мил человек?» – ее голос был дребезжащим, но твердым.

«Софья Ивановна? Меня зовут Аркадий Степанович. Я по делу Рудневых», – представился он.

Она поджала губы. Взгляд стал еще более колючим. «От милиции, что ли? Ходют тут, ходют. Покоя от вас нет. Старым костям покоя не дают».

«Не совсем от милиции. Я частным образом. Хотел задать вам несколько вопросов. Вы ведь давно у них работаете?»

Она впустила его в дом, скорее из вежливости, чем из желания разговаривать. Внутри было чисто и тепло. Пахло сушеными травами и свежеиспеченным хлебом. Контраст с мертвым холодом усадьбы был разительным. Она усадила его за стол, накрытый чистой клеенкой, и поставила перед ним стакан с горячим отваром из шиповника.

«Давно, – ответила она, садясь напротив и подперев щеку рукой. – Считай, всю жизнь. Еще девчонкой к ним пришла, к Петру Алексеевичу и Марии Петровне. В услужение. Так и осталась. Теперь вот прихожу, помогаю по хозяйству. Старая она стала, Мария Петровна, сама уже не справляется».

«Значит, вы хорошо знали семью. Расскажите о них. Какими они были?»

Софья Ивановна вздохнула. «Люди как люди. Баре. Петр Алексеевич был человек суровый, вспыльчивый. Слово его – закон. А Мария Петровна всегда была тихая, себе на уме. Гордая. Книжки все читала. А как революция случилась, так и вовсе они замкнулись. Время-то какое было, страшное».

«У Марии Петровны была сестра, Лидия?» – прямо спросил Левандовский.

Старуха вздрогнула. Ее глаза на мгновение метнулись в сторону, к иконе в красном углу. «Была, – тихо ответила она после паузы. – Лидия Петровна. Младшенькая. Веселая была, смешливая. На сестру совсем не похожая. Как огонь и вода они были».

«Что с ней стало?»

«Уехала, – быстро сказала Софья Ивановна, слишком быстро, чтобы это было правдой. – Как красные пришли, так и уехала. За границу, сказывали. С одним офицером. Вроде как замуж за него вышла».

«С каким офицером? Вы помните его?» Левандовский внимательно следил за ней. Он видел, как она напряглась, как ее пальцы нервно теребят край клеенки.

«Имени не помню. Давно это было. Гостил он у них. Красивый такой, видный. Все песни пел под гитару. Ну вот они с Лидией Петровной и… полюбили друг друга. А потом пропали оба. Сказали, уехали. Больше я про них ничего не слыхала».

Она лгала. Или, по крайней мере, повторяла заученную ложь. Ту же самую, что он услышал от Воронова. Офицер уехал к белым, в Крым. Сестра уехала за границу. Все уехали, все исчезли, оставив после себя лишь пустоту и невысказанные вопросы.

«А дети у Рудневых были?» – задал он следующий вопрос, вспомнив куклу в запертой комнате.

Лицо Софьи Ивановны окаменело. «Не было у них детей. Не дал им Бог».

Ее голос прозвучал так окончательно, так глухо, что Левандовский понял: эту стену ему сейчас не пробить. Он поблагодарил ее за отвар, сказал, что, возможно, зайдет еще, и вышел на улицу. Воздух показался ему свежим и чистым после душной атмосферы чужих тайн. Он был уверен, что Софья Ивановна знает гораздо больше, чем говорит. Она была не просто служанкой. Она была хранительницей. Но чьих секретов? И от кого она их хранила?

Дальше по его списку шел Андрей Воронов. Его дом стоял на другом берегу небольшой, потемневшей от осени речки. Хлипкий деревянный мостик прогибался под ногами, и Левандовский, переходя его, смотрел на медленное течение воды, уносившей с собой палые листья. Дом Воронова был полной противоположностью имению Рудневых. Крепкий, рубленый, с аккуратными наличниками. Вокруг был разбит огород, уже убранный, с ровными грядками. Чувствовалась твердая хозяйская рука.

Воронов сам работал во дворе, колол дрова. Увидев Левандовского, он нехотя отложил топор и вытер руки о штаны. Его лицо было непроницаемым, как и вчера.

«Я снова к вам, Андрей Сергеевич», – начал Левандовский без предисловий. – «Хочу уточнить кое-что».

«Я вчера все сказал, что помнил», – отрезал Воронов.

«Вы сказали, что офицер, гостивший у Рудневых, исчез. Уехал в Крым. Вы уверены в этом?»

«Так говорили», – уклончиво ответил тот.

«А кто говорил? Рудневы? Вы сами его отъезд видели?»

Воронов молчал, его желваки заходили под обветренной кожей.

«И еще. Женщина. Вы сказали, что не помните никакой пропавшей женщины. А я вот сегодня узнал, что у Марии Рудневой была сестра, Лидия. Она тоже исчезла примерно в то же время. Вы ее помните?»

Взгляд Воронова стал ледяным. «Не твое это дело, сыщик. Куда лезешь? Тридцать лет прошло. Кто старое помянет…»

«…тому глаз вон», – закончил за него Левандовский. – «А кто забудет – тому оба. Старая поговорка, Андрей Сергеевич. Но здесь не о памяти речь, а об убийстве. Под верандой нашли три трупа. Один из них, возможно, тот самый поручик. А другой – женщина. Не сестра ли это была, Лидия?»

«Я ничего не знаю», – глухо повторил Воронов и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Он снова взял топор и с силой опустил его на полено. Дерево раскололось с сухим треском.

Левандовский постоял еще немного, глядя на его напряженную спину. Он был уверен, что Воронов знает все. Он не просто слышал слухи, он был свидетелем. Возможно, даже соучастником. Но его молчание было крепким, как гранит. Молчание солдата, привыкшего хранить тайну. Левандовский развернулся и пошел обратно к мосту. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Воронова, но не обернулся.

Последним в его списке на сегодня был нотариус, Георгий Игнатьевич Салтыков. Его контора, как и полагается, находилась в самом центре поселка, в добротном кирпичном доме дореволюционной постройки. Левандовский толкнул тяжелую дубовую дверь с медной табличкой и вошел. Его окутал запах старой бумаги, сургуча и пыли. Это был запах законов, договоров, завещаний – запах человеческих судеб, облеченных в юридическую форму.

Сам Салтыков сидел за массивным письменным столом. Это был мужчина лет шестидесяти, полный, но не рыхлый, с гладко выбритым лицом, высоким лбом и внимательными, очень светлыми, почти бесцветными глазами за стеклами пенсне в золотой оправе. Он был одет в строгий, хорошо сшитый костюм, и вся его фигура выражала основательность и уверенность в себе.

«Чем могу быть полезен?» – спросил он, отрываясь от бумаг. Его голос был мягким, вкрадчивым, но с металлическими нотками.

«Левандовский Аркадий Степанович», – представился сыщик. – «Я занимаюсь делом о находке в имении Рудневых. Мне сказали, что вы долгое время вели их дела».

Салтыков медленно снял пенсне, протер стекла батистовым платочком и снова водрузил его на нос. Он смотрел на Левандовского изучающе, как энтомолог на редкое насекомое.

«Да, это так. Я унаследовал дела Рудневых, можно сказать, от своего отца, который служил еще их отцу. Семья с традициями. Была», – он сделал акцент на последнем слове.

«Меня интересует период с восемнадцатого по двадцатые годы. Скажите, в это время в документах семьи фигурировала Лидия Петровна Руднева, сестра Марии Петровны?»

Салтыков слегка улыбнулся, но глаза его остались холодными. «Лидия Петровна… Да, припоминаю. Младшая дочь. Насколько мне известно из семейных бумаг, она в девятнадцатом году вышла замуж и покинула Россию вместе с супругом. Все ее имущественные права были урегулированы, доля в наследстве выплачена. Все было оформлено в строгом соответствии с законом».

«У вас сохранились эти документы? Дарственная? Свидетельство о браке?»

«Молодой человек, – в голосе Салтыкова появилась снисходительная нотка. – Вы понимаете, о каком времени мы говорим? Революция, гражданская война. Архивы горели, люди исчезали. То, что у меня сохранились хотя бы основные реестры, – уже чудо. Но я могу вас заверить, с юридической точки зрения все было чисто. Мария Петровна Руднева является единственной законной наследницей всего имущества».

«А супруг Лидии Петровны? Его имя вам известно?»

Салтыков развел руками. «Увы. В документах он фигурировал просто как «супруг». Времена были смутные, формальности часто не соблюдались с должной тщательностью. Главное было – зафиксировать сам факт передачи прав».

Он говорил гладко, уверенно, каждое его слово было выверено. Он был мастером недомолвок и юридических формулировок, за которыми можно было скрыть что угодно. Левандовский чувствовал, что перед ним сидит не просто нотариус, а режиссер, постановщик многих драм, разыгравшихся в этих краях. Он был тем пауком, который сидел в центре паутины и дергал за нужные ниточки.

«Еще один вопрос, Георгий Игнатьевич. Примерно в то же время, в девятнадцатом году, в имении погиб слуга. Его звали…» – Левандовский сделал вид, что пытается вспомнить, хотя Грачёв уже успел поднять старые донесения.

«…Алексей Углов», – закончил за него Салтыков, не моргнув глазом. – «Да, был такой трагический случай. Несчастный случай на охоте. Петр Алексеевич Руднев случайно выстрелил. Было проведено дознание. Все зафиксировано. Петр Алексеевич очень переживал, выплатил компенсацию семье погибшего. Дело давно закрыто».

«Как удобно», – тихо произнес Левандовский. – «Все уехали, кто-то погиб в результате несчастного случая. Все концы спрятаны в воду. Или в землю под верандой».

Салтыков не изменился в лице. Он лишь слегка наклонил голову. «Я не совсем понимаю ваш намек, господин Левандовский. Я оперирую фактами и документами. А ваши… инсинуации… меня не касаются. Мой вам совет: не стоит ворошить прошлое. Иногда под старыми листьями можно найти не только грибы, но и змей».

Это была плохо завуалированная угроза. Левандовский встал.

«Спасибо за ваш совет, Георгий Игнатьевич. И за уделенное время».

Он вышел из конторы нотариуса с ощущением, будто искупался в чем-то липком и холодном. Теперь он был уверен. Салтыков был не просто нитью в этом клубке. Он был его сердцем. Именно он подделывал документы, скрывал преступления, направлял события в нужное ему русло. Но доказать это было почти невозможно. За тридцать лет он обложился бумагами, как броней.

Вечер опустился на поселок так же внезапно и неотвратимо, как старость. Левандовский вернулся в свою холодную комнату. Он не зажигал лампу, сел у окна и закурил. Темный силуэт усадьбы Рудневых едва угадывался на фоне еще более темного неба. За день он поговорил с четырьмя людьми, и каждый из них солгал ему. Старуха Руднева лгала своим молчанием. Сосед Воронов лгал своим страхом. Служанка Софья лгала своей верностью. А нотариус Салтыков лгал своим знанием закона. Они все были звеньями одной цепи, выкованной тридцать лет назад. И эта цепь была прикована к трем скелетам под старой верандой.

Он достал из кармана томик Лермонтова. В тусклом свете, падавшем из окна, он снова прочел надпись: «Моей дорогой сестре Лидии… Верь, надейся и люби». Вера, надежда, любовь. Все то, что было похоронено в этом доме вместе с костями. Он закрыл книгу. День не принес ему ответов, только новые вопросы. Но теперь он знал, в каком направлении копать. Он копал не просто могилу. Он вскрывал саркофаг целой семьи, и воздух, вырвавшийся из него, был ядовитым. Левандовский глубоко затянулся папиросой. Холод пробирал до костей, и это был не только холод осенней ночи. Это был холод правды, которую ему предстояло откопать. И он чувствовал, что эта правда будет страшнее и беспощаднее любого мороза.

Дом, что помнит всё

Дом, что помнит всё

Серый, безликий рассвет не принес с собой ничего, кроме продолжения ночи. Он просочился в щели оконной рамы не светом, а лишь разбавленной тьмой, сделав контуры предметов в комнате Левандовского чуть более отчетливыми, но оттого не менее унылыми. Холод был его постоянным спутником в этой временной обители, он пробирался под тонкое одеяло, селился в костях, напоминал о старых ранах и о том всеобъемлющем холоде, что давно поселился в душе. Левандовский лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, покрытый паутиной и тенями, и перебирал в уме вчерашние разговоры. Четыре человека, четыре маски, четыре тщательно выстроенные стены лжи. Мария Руднева, вдова, чье молчание кричало громче любых слов. Андрей Воронов, бывший белогвардеец, чей страх был так же осязаем, как запах пороха на старой шинели. Софья Ивановна, служанка, чья верность стала клеткой для правды. И Георгий Салтыков, нотариус, паук в центре паутины, дергающий за нити чужих судеб с аккуратностью и хладнокровием часовщика. Все они говорили разное, но лгали об одном. Лгали слаженно, как хорошо отрепетированный хор, исполняющий заупокойную мессу по правде.

Он поднялся, чувствуя, как ноет каждый сустав. Плеснул в лицо ледяной водой из таза, прогоняя остатки тяжелого, безрадостного сна. Вода пахла ржавчиной. Все здесь пахло упадком и тленом, не только старое имение Рудневых, но и сам воздух этой осени, этой жизни. Он закурил, выпустив в спертый воздух комнаты облако горького дыма. Папироса была единственным подобием тепла. Глядя на свои вчерашние записи в блокноте – обрывки фраз, имена, вопросительные знаки – он понял, что живые ему больше ничего не скажут. По крайней мере, пока. Они заперли свои тайны на тяжелые замки страха, верности и выгоды. Но был один свидетель, который не умел лгать. Свидетель, который видел все, слышал все и помнил все, впитывая в свои стены крики, шепот, слезы и кровь. Дом.

Вчерашний осмотр был лишь беглым знакомством, прикосновением к холодной коже мертвеца. Сегодня нужно было провести вскрытие. Он докурил папиросу, раздавив окурок в щербатом блюдце, накинул потертый плащ и вышел в промозглую сырость утра.

Дорога к имению была пустынна. Туман цеплялся за голые ветви деревьев, превращая их в призрачные скелеты. Дом встретил его той же гнетущей тишиной. Молодой милиционер, оставленный Грачёвым, кивнул ему из своей будки, сколоченной из старых досок, – маленький островок казенного порядка посреди царства забвения. Левандовский прошел мимо раскопа под верандой, не глядя. Кости уже увезли, но разрытая земля, похожая на свежую рану, осталась. Он знал, что главные останки по-прежнему внутри.

Тяжелый ключ со скрежетом повернулся в замке. Дверь поддалась, и дом снова вдохнул в себя частицу внешнего мира, выдохнув навстречу Левандовскому свой застоявшийся, пыльный запах. Запах старого дерева, мышиного помета, истлевших тканей и чего-то еще, неуловимого и тревожного. Запах застывшего времени.

Он закрыл за собой дверь, отрезая себя от серого дня. Тишина обрушилась на него, плотная, почти физически ощутимая. Вчера он был здесь чужим, нарушителем. Сегодня он пришел как исповедник, готовый выслушать молчаливую исповедь этого места. Он не стал зажигать спичек или фонаря. Скудного света, проникавшего сквозь мутные стекла, было достаточно. Полумрак скрадывал детали, но обострял чувства.

Он начал с холла. Широкая лестница на второй этаж, похожая на ребра огромного зверя, уходила во мрак. Под ногами скрипели рассохшиеся паркетные плитки, каждая со своей нотой в этой похоронной сонате. Он провел рукой по перилам. Гладкое, отполированное сотнями прикосновений дерево было холодным. Он закрыл глаза, пытаясь представить. Вот по этим ступеням сбегала смеющаяся девушка в светлом платье – Лидия, огонь. А вот медленно, с достоинством, спускалась ее старшая сестра Мария, вода, с книгой в руках. Вот тяжелой, хозяйской походкой поднимался Петр Руднев, суровый и вспыльчивый. А вот, возможно, легко взбегал молодой поручик, красивый и видный, напевая под нос салонный романс. Их следы, их прикосновения, их дыхание – все это впиталось в это дерево, в эти стены.

Он вошел в гостиную. Вчера он видел лишь пустоту и пыль. Сегодня он вглядывался в эту пустоту. Вот здесь, у камина, стояли кресла. На полу остались едва заметные вмятины. Здесь сидели вечерами, глядя на огонь. О чем они говорили? О будущем, которое так и не наступило? Или о прошлом, которое уже тогда отбрасывало на их лица зловещие тени? Левандовский подошел к стене, где раньше висела картина или гобелен. Выцветший прямоугольник на обоях был не просто следом отсутствия. Это был портал в прошлое. Он приложил ладонь к стене, к тому самому темному пятну на уровне груди, которое заметил вчера. Оно было чуть шероховатым на ощупь. Он поскреб его ногтем. Ничего. Но он был уверен – это кровь. Капля, брызнувшая в пылу ссоры, в момент отчаяния или ярости. Капля, которую не смогли или не успели стереть. Она впиталась в бумагу, в штукатурку, стала частью дома, родинкой на его мертвой коже.

Он двинулся дальше, в столовую. Длинный стол, покрытый серым саваном пыли, был похож на алтарь, на котором давно не приносили жертв. Левандовский провел пальцем по его поверхности, оставляя темную борозду. Он обошел стол кругом, внимательно осматривая. И увидел их. Инициалы «П.Р.», вырезанные ножом на самом краю, там, где сидел хозяин дома. Петр Руднев. Грубые, глубокие буквы. Это была не детская шалость. Это был знак собственника, клеймо, которым он метил все, что считал своим: дом, жену, ее сестру… Левандовский нахмурился. Что-то в этих буквах было неправильное. Он присмотрелся. Рядом с инициалами была еще одна царапина, тонкая, нервная, похожая на перечеркнутую букву «Л». Или это была просто случайность?

Из столовой он прошел в библиотеку. Пустые полки смотрели на него, как глазницы черепа. Книги – душа дома – были вырваны. Но одна осталась. Тот самый томик Лермонтова, который он нашел вчера. Он снова достал его из кармана. «Моей дорогой сестре Лидии в день ее ангела. Верь, надейся и люби. М. 1918 год». Почерк Марии. Спокойный, каллиграфический. А слова… слова были полны надежды, которую эта же рука, возможно, и убила. Он перелистал страницы. Книга была читана, много раз. Некоторые страницы были заляпаны чем-то темным. Слезы? Или капли воска со свечи, при которой читали ночью, втайне от всех? На одной из страниц, рядом со строками «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник…», на полях был сделан крошечный рисунок карандашом. Профиль молодого мужчины с лихо закрученным усом. Поручик? Левандовский осторожно закрыл книгу. Дом начинал говорить, пока еще шепотом.

Он поднялся на второй этаж. Скрип ступеней отдавался в гулкой тишине. Здесь воздух был еще более спертым, тяжелым. Воздух спален, хранящий запахи снов, болезней, любви и ненависти. Он прошел мимо нескольких закрытых дверей, направляясь прямо к той самой, большой спальне с эркером.

Войдя внутрь, он замер. Дневной свет, падавший из эркера, был здесь ярче, и комната казалась огромной и пустой сценой, на которой давно отыграли трагедию. Его взгляд сразу приковался к стене напротив входа, к выцветшему овалу над тем местом, где стояла кровать. Силуэт женского портрета. Он подошел вплотную. Вчера он видел лишь следы от проколов. Сегодня он изучал их, как криминалист изучает раны на теле жертвы.