Дело на старой веранде

Сергей Вяземский

Дело на старой веранде

Кости под половицами

Осень сорок седьмого года выдалась такой, словно война, забрав свое, решила напоследок выскрести из мира остатки тепла и цвета. Она застряла в горле промозглым кашлем, осела на плечи тяжестью мокрого сукна и глядела свинцовыми, безразличными глазами с низкого, почти касающегося макушек деревьев, неба. Воздух, густой и неподвижный, пах прелой листвой, сырой землей и едва уловимым, въевшимся в самую суть этого времени, запахом тления. Это был запах старых, невыплаканных слез, ржавеющего железа и холодных, давно остывших печей. Аркадий Левандовский знал этот запах лучше, чем запах собственного табака. Он вдыхал его каждое утро, просыпаясь в своей каморке на окраине города, чувствовал его на языке вместе с привкусом горького, заваренного на три раза чая, видел его в тусклых глазах прохожих, спешащих по своим неотложным, мелким делам, которые только и позволяли не думать о делах больших и страшных, оставшихся за спиной.

Телефонный звонок ворвался в эту серую тишину, как удар кнута. Резкий, требовательный, он заставил Левандовского вздрогнуть и оторвать взгляд от мокрого стекла, по которому медленно, словно нехотя, ползли дождевые капли. Он не любил телефон. Этот черный, блестящий от времени аппарат на его столе казался ему вестником дурных новостей, лакированным пауком, терпеливо ждущим, чтобы впрыснуть яд в его и без того отравленное существование. Он снял трубку не сразу, дав трели захлебнуться собственным нетерпением.

– Левандовский.

Голос на том конце провода был знаком. Павел Грачёв, начальник местного отделения милиции в поселке под Тверью. Человек прямой, как устав, лишенный воображения и оттого считавший себя образцом порядочности. Они пересекались раньше, когда Левандовский еще носил форму и имел кабинет с табличкой на двери, а не пропахшую сыростью комнату с видом на кирпичную стену.

– Аркадий Степанович, здравствуй. Это Грачёв. Не отвлекаю?

Вопрос был риторическим. Оба знали, что Левандовского отвлекать не от чего. Его дни были похожи один на другой, как монеты одного номинала: тусклые, тяжелые, безликие.

– Слушаю тебя, Павел. Что-то стряслось? По твоей интонации, не корова у соседки отелилась.

– Остроумие твое при тебе, я смотрю, – в голосе Грачёва не было обиды, только деловитая усталость. – Тут у нас дело… необычное. Ты ведь теперь по частной части?

– По какой есть, – ровно ответил Левандовский.

«Частная часть» – так теперь называлась его жизнь. После сокращения, вежливого, но унизительного, как подаяние, он остался один на один с миром, которому больше не был нужен. Бывший следователь по особо важным делам, теперь он брался за любую работу, которая позволяла платить за жилье и покупать папиросы: искал пропавших мужей, уличал в неверности жен, разыскивал украденных коз. Каждое такое дело было маленьким гвоздем в крышку гроба его самоуважения.

– В общем, так, Аркадий Степанович. Тут у нас имение старое разбирают. Рудневское. Слыхал, может?

– Смутно. Что-то дореволюционное.

– Оно самое. Гнездо бывших. Его под снос определили, там клуб строить будут. Рабочие сегодня веранду ломали… В общем, под половицами нашли.

Грачёв замолчал, подбирая слова.

– Нашли что, Павел? Клад? Фамильное серебро?

– Лучше бы клад. Кости нашли, Аркадий Степанович. Человеческие.

Левандовский молчал, и в трубке повисло тяжелое, наэлектризованное ожидание. Кости. Это слово, короткое и сухое, как щелчок затвора, мгновенно изменило все. Серая муть за окном обрела смысл, а запах тления – источник.

– Сколько? – наконец спросил он. Голос его стал другим: собранным, лишенным всякой иронии.

– Пока что… троих насчитали. Скелеты. Старые, земля в них вросла. Я таких дел отродясь не видел. Тут не по нашей части, понимаешь? Это копать надо, в прошлое лезть. А у меня тут два участковых на весь район, и те вчера пьяного тракториста ловили. Городских вызывать – шум поднимется на всю область. А дело темное, старое. Мне бы разобраться по-тихому для начала. Понять, что к чему.

– И ты решил позвать меня, – закончил за него Левандовский.

– Тебя. Ты в этом собаку съел. Посмотришь своим глазом, скажешь, что думаешь. Не за бесплатно, разумеется. Оплату гарантирую. Из личных, так сказать, фондов.

«Личные фонды» Грачёва означали, что дело действительно было скользким, и он хотел подстраховаться, прежде чем писать официальные рапорты. Левандовский почувствовал, как внутри что-то встрепенулось. Это было не любопытство и не азарт, давно выжженные войной и последующими годами. Это было нечто иное – слабое, почти забытое эхо профессионального долга, привычка идти на запах беды, как гончая идет по следу.

– Диктуй адрес. Буду через пару часов.

Дорога до поселка была под стать дню – долгой, серой и унылой. Старенький автобус, пропахший махоркой и мокрой одеждой, тащился по разбитому шоссе, то и дело застревая в грязи. Левандовский сидел у окна, глядя на проплывающие мимо убогие деревни, на покосившиеся избы с темными, слепыми окнами, на голые поля, укрытые рваным одеялом тумана. Эта земля казалась уставшей. Она слишком много видела, слишком много в себя впитала – крови, слез, железа – и теперь хотела только одного: спать под холодным осенним дождем.

Имение Рудневых стояло на отшибе, на небольшом холме, с которого открывался вид на потемневшую от дождей реку. Даже в своем нынешнем, полуразрушенном состоянии, дом производил гнетущее впечатление. Он был построен из темного, почти черного от времени дерева, с высоким мезонином, пустыми глазницами окон и облупившейся резьбой под самой крышей. Казалось, он не просто старел, а медленно умирал, и процесс этот был мучительным. Вокруг дома раскинулся запущенный сад, где вековые липы и дубы переплелись с диким кустарником, создавая непроходимые заросли. Все здесь дышало запустением и забвением.

У ворот его уже ждал Грачёв. Он был в форме, но без фуражки, и его коротко стриженные волосы были мокрыми от измороси.

– Приехал все-таки, – сказал он вместо приветствия. – Пойдем, покажу.

Они пошли по раскисшей аллее, усыпанной гниющими листьями. Работа была остановлена. Несколько рабочих в телогрейках курили поодаль, бросая на милиционера и незнакомца настороженные взгляды. Место находки было оцеплено веревкой. Веранда, некогда, видимо, служившая украшением дома, теперь представляла собой жалкое зрелище. Часть дощатого настила была сорвана, обнажая темную, влажную землю. И в этой земле, в неглубокой, но широкой яме, белели они.

Левандовский присел на корточки у края. Он не торопился. Сначала он окинул взглядом всю картину целиком: вскрытый пол, обнажившиеся лаги, почерневшие от сыроosti, разрытую землю, и лишь затем перевел взгляд на то, что лежало в ней.

Это были не просто кости. Это был клубок, страшный, противоестественный узел из человеческих останков. Три скелета лежали так близко друг к другу, что их ребра и конечности переплелись. Они были сброшены в яму без всякого порядка, как мусор. Один лежал ничком, раскинув руки, словно в последнем, отчаянном объятии с землей. Второй скрючился на боку, подтянув колени к груди – поза нерожденного младенца или человека, умершего в муках. Третий… третий был почти полностью погребен под двумя другими, виднелся только череп, запрокинутый вверх, с пустыми глазницами, обращенными к гнилым доскам веранды, которые десятилетиями служили ему небом.

– Экспертов я еще не вызывал, – тихо сказал Грачёв, стоя за спиной. – Хотел, чтобы ты первым глянул.

Левандовский молчал, его взгляд методично обшаривал яму. Он был похож на хирурга перед сложной операцией. Его мозг, отточенный сотнями подобных дел, уже начал работать, отсекая лишнее, фиксируя детали.

– Земля здесь плотная, глинистая, – произнес он наконец, скорее для себя, чем для Грачёва. – Хорошо сохраняет. Глубина небольшая, около метра. Копали в спешке, ночью, скорее всего.

Он указал подбородком на край ямы.

– Видишь? Края неровные, осыпавшиеся. Работали лопатами, грубо. Не хотели привлекать внимание.

Он осторожно, кончиками пальцев, коснулся черепа, лежавшего сверху. Кость была холодной и влажной.

– Взрослые. Двое, судя по строению тазовых костей, вероятно, мужчины. Третий… – он вгляделся в более изящное строение скелета, лежавшего на боку, – возможно, женщина. Но это так, навскидку. Нужны специалисты.

Грачёв хмыкнул.

– Специалисты… Они тут такой сыр-бор разведут. Мне бы понять, с какой стороны к этому подходить. Когда это могло быть?

Левандовский снова опустил взгляд в яму. Рядом с одним из скелетов он заметил что-то темное, истлевшее. Осторожно, используя найденную неподалеку щепку, он потянул этот предмет на себя. Это оказались остатки ткани, грубой, почти превратившейся в прах. А рядом – что-то металлическое. Пуговица. Медная, позеленевшая, с двуглавым орлом.

– Вот тебе и ответ, – сказал Левандовский, показывая находку Грачёву. – Царская армия. По крайней мере, один из них имел к ней отношение. Это было давно, Павел. Очень давно. До революции или сразу после. В те мутные годы, когда человеческая жизнь стоила дешевле патрона.

Он выпрямился, разминая затекшие ноги. Холод пробирал до костей.

– Кто сейчас живет в доме?

– Вдова. Мария Руднева. Последняя из рода. Старуха уже, за семьдесят. Живет во флигеле, в самом доме уже лет десять как никто не живет, все ветшает. Я послал за ней человека. Должна скоро подойти. Говорят, она нелюдимая, странная.

– Все, кто так долго хранит такие секреты, становятся странными, – пробормотал Левандовский. Он посмотрел на дом. Теперь он видел его иначе. Это было не просто старое здание. Это был саркофаг. И то, что они нашли под верандой, было лишь малой частью того, что скрывали его стены. Он чувствовал это почти физически – тяжесть невысказанных слов, застывших в воздухе криков, невидимые пятна крови на истлевших обоях. Дом помнил все.

– А кто еще? Соседи? Слуги?

– Сосед есть один, Воронов. Тоже из «бывших». Белогвардеец, говорят. Отсидел свое, вернулся. Живет через реку. Молчаливый, как рыба. Со старухой Рудневой не общается, по крайней мере, на людях. Слуг у нее нет, только приходящая женщина из поселка, Софья Ивановна, помогает по хозяйству. Работает у них с незапамятных времен, еще девчонкой пришла. Ну и нотариус есть. Салтыков. Георгий Игнатьевич. Он все дела Рудневых вел, еще с отцом ее покойного мужа работал. Хитрый лис. Всю местную верхушку в кулаке держит.

Левандовский слушал, и в его голове уже выстраивалась сложная, многофигурная композиция. Вдова, хранящая тайны. Сосед-белогвардеец, помнящий прошлое. Старая служанка, знающая все. И хитрый нотариус, держащий в руках нити всех этих судеб. Классический набор для драмы, которая слишком долго ждала своего финала.

Вдалеке, на аллее, показались две фигуры. Молодой милиционер вел под руку высокую, сухую старуху в темном платке. Это была Мария Руднева.

Она шла медленно, опираясь на палку, но спину держала неестественно прямо. Когда она подошла ближе, Левандовский увидел ее лицо – пергаментная кожа, туго обтягивающая череп, тонкие, бескровные губы, сжатые в нитку, и глаза. Глаза были самым поразительным. Темные, глубоко запавшие, они смотрели на мир с ледяным, выжженным спокойствием. В них не было ни страха, ни удивления, ни скорби. Только бесконечная, черная усталость.

– Мария Петровна, – начал Грачёв, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Вот, понимаете, какое дело… при демонтаже… обнаружилось…

Он замялся, не зная, как преподнести эту чудовищную новость.

Старуха не смотрела на него. Ее взгляд был прикован к яме. Она смотрела на переплетенные кости так, словно видела старых, давно забытых знакомых.

– Вы знаете, кто это может быть? – мягко, но настойчиво спросил Левандовский, шагнув вперед.

Она медленно перевела на него свои пустые глаза.

– Откуда мне знать? – ее голос был тихим, скрипучим, как несмазанная дверная петля. – В этом доме за последние тридцать лет столько людей побывало. Красные, белые, зеленые… приходили, уходили. Кто-то оставался. Насовсем.

В ее словах не было эмоций. Это была простая констатация факта, как если бы она говорила о погоде.

– Мы нашли пуговицу с орлом, – продолжал Левандовский, внимательно следя за ее реакцией. – Возможно, здесь лежит офицер царской армии. Вы помните кого-нибудь из таких, кто бывал в вашем доме в те годы?

На ее лице не дрогнул ни один мускул.

– Офицеров здесь было много. Время было такое. Имена их стерлись, как надписи на могильных камнях.

Она говорила правду, но это была лишь малая, ничтожная часть правды. Левандовский был уверен в этом. За ее внешним спокойствием скрывалась бездна, и он не собирался отступать.

– А женщина? Среди них, скорее всего, есть женщина.

На этот раз он заметил. Едва уловимое движение. Ее пальцы, сжимавшие набалдашник палки, на мгновение побелели. Но это длилось лишь долю секунды.

– Не знаю никакой женщины, – отрезала она. Затем повернулась к Грачёву. – Что теперь будет? Снос остановят?

– До выяснения, Мария Петровна. Придется. Это… убийство.

– Убийство, – повторила она слово, словно пробуя его на вкус. – В этом доме слово «убийство» звучит так же естественно, как «доброе утро». Вы закончили, товарищ начальник? Мне холодно.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и медленно, с той же гордой осанкой, пошла обратно к флигелю. Левандовский смотрел ей вслед. Эта женщина была не свидетельницей. Она была частью этого места, его живым воплощением. Она была таким же саркофагом, как и ее дом, и внутри нее тоже лежали мертвецы.

– Ну и фрукт, – проворчал Грачёв. – С нее слова не вытянешь. Стена.

– Стены иногда дают трещины, – задумчиво ответил Левандовский. – Нужно только знать, где надавить. Павел, мне нужно осмотреть дом.

– Зачем? Он же пустой.

– Дома никогда не бывают пустыми. Они всегда хранят следы тех, кто в них жил. Запах, царапину на паркете, выцветшее пятно на обоях. Мне нужно почувствовать это место.

Грачёв пожал плечами.

– Хозяин – барин. Ключи у нее. Но я сомневаюсь, что она тебя пустит.

– Я попробую договориться. А ты пока сделай вот что. Охрану здесь выставь, чтобы никто ничего не трогал. Запроси в архивах все, что есть на семью Рудневых. Списки жильцов, акты о собственности, любые упоминания. И найди мне этого соседа, Воронова, и старую служанку. Я хочу поговорить с ними. Со всеми. Но поодиночке.

Грачёв кивнул, доставая блокнот. Пока он записывал поручения, Левандовский снова подошел к яме. Он смотрел на безмолвные кости, и в его голове звучали слова старухи: «Кто-то оставался. Насовсем». Это не было признанием. Это было пророчеством. Он понял, что три скелета под верандой – это только начало. Археологические раскопки, как он и подумал. И он, Аркадий Левандовский, бывший следователь, а ныне частный сыщик, только что снял первый, самый верхний слой земли. Он еще не знал, какие чудовища ждут его на глубине, но уже чувствовал их ледяное дыхание.

Он пошел к флигелю. Дверь ему открыла сама Руднева. Она стояла на пороге, темный силуэт на фоне тускло освещенной прихожей, и смотрела на него своими всевидящими, мертвыми глазами.

– Что вам еще нужно? – спросила она.

– Я хотел бы осмотреть большой дом, Мария Петровна.

– Там не на что смотреть. Только пыль и паутина.

– Иногда пыль и паутина могут рассказать больше, чем живые люди, – спокойно ответил он. – Вы боитесь, что я что-то там найду?

Она усмехнулась. Это был странный, беззвучный смех, от которого по спине Левандовского пробежал холодок.

– В этом доме уже нечего находить. Все, что можно было найти, вы уже нашли. Под верандой.

– Я так не думаю.

Они стояли друг против друга, как два бойца перед поединком. Старая, иссохшая женщина и уставший, разочарованный мужчина. Их обоих потрепала жизнь, но ни один не собирался уступать.

– Ключ на гвозде у входа, – наконец сказала она, отступая вглубь флигеля. – Только не наследите там. Я не люблю, когда в моем прошлом топчутся грязными сапогами.

Левандовский кивнул. Он взял тяжелый, ржавый ключ и пошел к главному входу в особняк. Дверь поддалась не сразу, заскрипев так, словно стонало само время. Он шагнул за порог, и его окутал густой, спертый воздух, настоянный на десятилетиях тишины, пыли и забвения. Здесь пахло старым деревом, мышами и еще чем-то неуловимым – запахом застывшего горя.

Он медленно пошел по гулким комнатам. Огромная гостиная с зияющей дырой камина, из которого давно вытащили все чугунные части. Столовая с длинным столом, покрытым таким толстым слоем пыли, что на нем можно было рисовать. Библиотека, где на полках вместо книг чернели пустые провалы. Мебель была вывезена или растащена, но на стенах остались светлые прямоугольники там, где когда-то висели картины, на полу – следы от ножек тяжелых кресел и диванов. Призраки вещей были красноречивее самих вещей.

Левандовский шел из комнаты в комнату, и с каждым шагом его не покидало ощущение, что он не один. За ним следили. Невидимые глаза смотрели на него из темных углов, из-за портьер, превратившихся в лохмотья, с высоты потолков, покрытых паутиной, как траурной вуалью. Это был взгляд самого дома. Он изучал пришельца, решая, достоин ли тот узнать его тайны или должен быть поглощен, как и многие до него.

Он поднялся на второй этаж по широкой, скрипучей лестнице. Здесь располагались спальни. В одной из них, самой большой, с эркером, выходящим в сад, он остановился. На стене, над тем местом, где, видимо, стояла кровать, обои выцвели неравномерно. Четко проступал силуэт большого портрета в овальной раме. Женский силуэт.

Он подошел к стене и провел по ней рукой. Под пальцами ощущалась какая-то шероховатость. Он присмотрелся. В нескольких местах обои были проткнуты чем-то острым. Яростно, много раз, словно кто-то в бессильной злобе истыкал лицо на портрете.

Левандовский стоял посреди пустой комнаты и пытался представить, что здесь произошло. Чей портрет висел на стене? Кто и за что так его ненавидел? Может быть, это был портрет той самой женщины, чей скелет теперь лежал под верандой?

Он вышел из комнаты и прошел дальше по коридору. В самом конце была маленькая дверь, ведущая, скорее всего, в комнату для прислуги. Она была заперта. Он подергал ручку – бесполезно. Наклонившись, он заглянул в замочную скважину. Внутри было темно, но он смог различить очертания какой-то мебели и что-то еще, валявшееся на полу. Что-то маленькое. Похожее на детскую игрушку.

Это было странно. В доме, где, по словам Грачёва, жила бездетная пара, откуда могла взяться детская игрушка?

Он вернулся вниз. Солнце уже садилось, и косые, багровые лучи проникали сквозь грязные окна, выхватывая из полумрака столбы пыли, кружащейся в воздухе, как снег. Дом наполнился тревожными тенями. Левандовский чувствовал, как стены сжимаются вокруг него. Ему захотелось поскорее выбраться на свежий воздух.

Выйдя на крыльцо, он запер дверь и повесил ключ на место. Он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на дом. В одном из окон второго этажа, в том самом, с эркером, ему на мгновение почудилась тень. Темный женский силуэт, смотрящий на него. Он моргнул – и видение исчезло. Наваждение. Игра света и воображения. Но неприятный осадок остался.

Когда он вернулся к месту раскопа, Грачёв уже был там. Рядом с ним стоял невысокий, крепко сбитый мужчина в потертой шинели. Его лицо, обветренное и суровое, казалось высеченным из камня.

– Аркадий Степанович, познакомьтесь. Это Воронов, Андрей Сергеевич. Сосед, – представил его Грачёв.

Воронов кивнул, не протягивая руки. Его глаза, светлые и холодные, как лед, внимательно изучали Левандовского.

– Мне сказали, вы нашли… – он запнулся, подбирая слово, – останки.

– Да, – подтвердил Левандовский. – Троих человек. Мы полагаем, это произошло очень давно. Во времена Гражданской войны. Вы жили здесь в то время?

– Жил, – коротко ответил Воронов. – Я все помню.

– Мы нашли пуговицу от офицерского мундира. Вы помните офицеров, которые бывали в этом доме? Может быть, кто-то из них пропал?

Воронов надолго замолчал. Он смотрел не на Левандовского, а куда-то вдаль, на черную полосу леса на горизонте. Казалось, он видит там картины прошлого.

– Офицеры… – протянул он. – Их тут было, как собак нерезаных. И наши, и красные. Дом переходил из рук в руки. Рудневы тогда уехали, остался только старый управляющий. Его потом шлепнули. А Пётр, муж Марии, вернулся уже позже, с красными. Он переметнулся. Такие времена были.

– А до этого? До того, как они уехали? В доме гостил кто-то из военных?

Воронов снова помедлил.

– Был один. Поручик. Фамилию не припомню. Вроде как дальний родственник Марии. Красавец, балагур. Все барышни по нему сохли. Он тут жил какое-то время в девятнадцатом году. А потом… исчез. Сказали, ушел к белым, в Крым. Больше его никто не видел.

– А женщина? – настойчиво спросил Левандовский. – Вы помните какую-нибудь женщину, которая могла бы… пропасть?

Взгляд Воронова стал жестким.

– Я ничего не знаю ни о какой женщине, – отрезал он.

Он лгал. Левандовский видел это по тому, как напряглись мышцы на его челюсти, как его глаза на мгновение метнулись в сторону. Он лгал так же, как и старуха Руднева. Они оба что-то скрывали, оберегая одну и ту же тайну.

– Хорошо, – сказал Левандовский, не показывая, что заметил ложь. – Спасибо, Андрей Сергеевич. Если что-то вспомните, сообщите товарищу Грачёву.

Воронов снова кивнул и, не прощаясь, зашагал прочь.

– Ну что скажешь? – спросил Грачёв, когда они остались одни.

– Скажу, что мы наступили в осиное гнездо, Павел. Они все лгут. И вдова, и этот белогвардеец. Они знают, чьи это кости. И они боятся.

– Боятся чего? Спустя столько лет.

– Боятся не наказания. Боятся правды. Иногда она бывает страшнее любой тюрьмы.

Левандовский достал папиросу, прикурил. Дым смешался с влажным вечерним воздухом. Он смотрел на темнеющий силуэт дома Рудневых, который теперь казался зловещим истуканом, охраняющим свои мертвые секреты. Кости под половицами были лишь первым словом в длинной, страшной истории. И ему, Аркадию Левандовскому, предстояло прочитать ее до конца, страницу за страницей, даже если финал этой книги принесет только боль и разрушение. Он затянулся горьким дымом и почувствовал, как холод осени проникает в самую душу. Работа началась.

Осенний визит сыщика

Рассвет не принес облегчения, лишь сменил черноту ночи на оттенки серого. Левандовский проснулся в своей съемной комнате в поселковой избе от холода, просочившегося сквозь щели в раме, и от ноющей боли в старой ране на плече. Она всегда напоминала о себе в сырую погоду, этот верный барометр его собственного прошлого. Воздух в комнате был тяжелым, пах сырой штукатуркой и слабым запахом лука от хозяев, живших за тонкой перегородкой. Он сел на скрипучей кровати, нащупал ногами ледяной пол и, не зажигая света, подошел к окну. За мутным стеклом, испещренным следами дождевых капель, простирался все тот же унылый пейзаж: размокшая дорога, голые ветви яблони, похожие на скрюченные пальцы артритного старика, и низкое, брюхатое небо, готовое в любой момент разразиться новой порцией унылой мороси. Эта осень была не просто временем года, она была состоянием души целой страны, уставшей от потерь и еще не научившейся жить с пустотой, которую они оставили.

Он зажег керосиновую лампу. Пламя нерешительно затрепетало, отбрасывая на стены дрожащие, уродливые тени. В углу на грубо сколоченном столе лежали его немногочисленные пожитки: бритвенный прибор, стопка пожелтевших от времени книг, пачка папирос «Беломорканал» и блокнот, в котором вчерашней ночью он сделал всего несколько записей. «Рудневы. Веранда. Три скелета. Муж. (2), жен. (1?). Пуговица – царск. офицер. Вдова Мария Руднева – стена. Сосед Воронов – бывш., лжет. Нотариус Салтыков – ? Служанка Софья Ивановна – ?» Короткие, рубленые фразы, похожие на удары топора по мерзлому дереву. Но за ними стояла бездна. Бездна времени, лжи и, как он уже был уверен, крови.

Он плеснул в лицо ледяной водой из оловянного умывальника, и это на мгновение привело его в чувство. Привычным движением достал папиросу, размял ее, раскурил от фитиля лампы. Горький, едкий дым наполнил легкие, приглушая запах сырости. Он курил и смотрел на свои записи. Это было похоже на разглядывание старой, выцветшей карты, на которой обозначены лишь несколько ориентиров, а все остальное – белые пятна, terra incognita, населенная призраками. Он должен был войти в эту землю, пройти по ней, нанести на карту реки лжи, горы молчания и болота страха. Он не испытывал ни азарта, ни предвкушения. Только глухую, привычную тяжесть. Это была его работа. То, что осталось от его жизни.