Дело в сером дворе

Соколов встал. Все встало на свои места. Секретные чертежи. Мелкое, точное устройство, как часовой механизм. «Машинка». Его заставляли что-то сделать. Что-то опасное. Он тянул время, не хотел отдавать. И тогда они пришли за ним.

«Это еще не все, Степан, – сказал Соколов, глядя прямо в глаза мужчине. – В ночь, когда он погиб. Ты что-нибудь видел? Слышал?»

Степан опустил голову, его плечи ссутулились. Он стал совсем маленьким и жалким.

«Видел, – прошептал он. – Я не спал. Зуб болел. Вышел на кухню воды выпить. А в коридоре шум. Я в щелку глянул. Двое его выводили. Тот самый хмырь в кепке и еще один. Здоровый такой, в хорошем пальто. Лица не разглядел, он спиной стоял. Витька наш не сопротивлялся. Шел, как овца на заклание. Они его тихо вывели и все. А утром его во дворе нашли».

«Почему ты молчал, Степан?»

Степан поднял на него полные отчаяния глаза. «А что бы я сказал, гражданин начальник? Что я, бывший урка, видел, как инженера под белы рученьки увели? Кто б мне поверил? Сказали бы, сам соучастник. И снова – в лагерь. А я не хочу. Я лучше тут, со своим стаканом. Тут хоть и паршиво, да воля…»

Он был прав. Его бы никто не слушал. Кроме одного упрямого капитана. Степан был тем самым тихим свидетелем. Свидетелем, которого все презирали и не замечали. Свидетелем, который боялся говорить, потому что знал: в этом мире слово может стоить жизни.

Соколов положил на стол оставшиеся папиросы.

«Спасибо, Степан. Ты мне очень помог. И не бойся. Никто не узнает, что это ты рассказал».

Он вышел из коммунальной квартиры и остановился на лестничной площадке, у того самого распахнутого окна. Холодный ветер бил в лицо. Теперь он знал почти все. Молчанова не довели до самоубийства. Его забрали из дома, отвезли на завод, где он, вероятно, что-то спрятал или должен был забрать. Возможно, он пытался бежать, перелезая через тот зеленый забор. Его поймали. Убили там же. А потом привезли тело сюда, в его собственный двор, и инсценировали самоубийство. Идеальное преступление. Почти. Они не учли несколько мелочей. Царапину на ботинке. И тихого, испуганного свидетеля из коммуналки, который не мог спать из-за больного зуба.

Оставался главный вопрос. Что это за «машинка»? И для кого она предназначалась? Эта нить вела уже не просто к убийству инженера. Она вела к чему-то гораздо более масштабному и опасному. У Соколова оставалось меньше суток. И он понятия не имел, где искать того хмыря в кепке и его молчаливого, здорового напарника. Но теперь у него было направление. И он пойдет по этому следу до конца. Даже если этот след приведет его в самое пекло.

Тень в сером дворе

Ночной кабинет на Петровке был похож на склеп, где хоронили чужие тайны и загубленные жизни. Воздух, густой и неподвижный, пах остывшим чаем, дешевым табаком и сыростью старых бумажных папок, которые громоздились на шкафах, словно саркофаги. Соколов сидел за своим столом, заваленным бумагами, и смотрел на единственный источник света – желтый круг от настольной лампы. За пределами этого круга царил мрак, в котором тонул и сам кабинет, и вся Москва за окном, превратившаяся в черную, моросящую бездну. Часы на стене, казалось, не тикали, а отсчитывали удары сердца умирающего. До конца ультиматума Кузнецова оставалось меньше суток. Двадцать три часа, чтобы вытащить из небытия правду о смерти тихого инженера Виктора Молчанова.

На столе перед ним лежали четыре предмета, четыре осколка разбитой жизни. Выцветшая фотография улыбающейся Лены, чей смех, казалось, застыл в янтаре времени, теплый и недостижимый. Бездушный тетрадный листок с напечатанными словами, лишенными даже отчаяния, просто констатация конца. Ботинок с резкой царапиной на мыске, немой свидетель борьбы или бегства. И блокнот, в котором сухим, убористым почерком Соколова было записано одно слово, услышанное из уст запуганного бывшего зэка: «машинка». Эти четыре предмета не складывались в единую картину. Они принадлежали разным мирам. Фотография говорила о любви и несбывшейся мечте о домике у моря. Записка и ботинок – о холодном, расчетливом убийстве. А слово «машинка» вело в мир, о котором Соколов пока не знал ничего, но чувствовал его смертельную опасность.

История Лены Беляевой многое объясняла в душевном состоянии Молчанова. Почти год он жил с грузом вины, с мыслью, что не успел, не спас. Такой человек мог сломаться, мог потерять волю к жизни. Но не так. Люди, сломленные горем, уходят тихо, без инсценировок. Они не вытирают пыль на подоконниках и не печатают анонимных записок. Они просто гаснут. А Молчанова убили. Его вывели из дома двое. Тот самый «хмырь в кепке», о котором говорил Степан, и его молчаливый, крупный напарник. Они отвезли его на завод. Зачем? Чтобы забрать то, что он для них делал. «Машинку». Он, видимо, пытался бежать, полез через свежеокрашенный забор, где и оставил тот самый след на ботинке. Его поймали и убили. А потом привезли тело обратно, во двор его дома, и обставили все как самоубийство. С дьявольской точностью. Выбрали окно на лестничной клетке, чтобы не тревожить соседей в квартире. Открыли его настежь. Подбросили напечатанную записку. Они продумали все. Почти все. Они не учли одного упрямого капитана, который не верил в идеальные самоубийства, и одного тихого свидетеля, который не мог спать из-за больного зуба.

Но кто они? И что за «машинка»? Взрывное устройство с часовым механизмом, как подсказывала интуиция? Для кого оно предназначалось? Соколов понимал, что смерть Молчанова была не целью, а лишь побочным продуктом, неприятной необходимостью. Он был инструментом, который сломался или стал опасен. И от него избавились. Теперь нужно было найти тех, кто держал этот инструмент в руках. Единственная зацепка – описание Степана. «Хмырь в кепке, глаза бегают». И второй – «здоровый такой, в хорошем пальто». С таким описанием можно было найти половину мужского населения Москвы. Это был тупик.

Соколов встал и подошел к окну. Дождь перестал моросить, превратившись в водяную пыль, висевшую в воздухе и размывавшую редкие огни фонарей. Город спал беспокойным сном. Капитан чувствовал себя бесконечно уставшим. Не физически. Это была усталость души, разъедающая изнутри, как ржавчина. Каждый день он погружался в чужую боль, ложь, грязь. Он видел худшее, на что способен человек, и это худшее оставляло на нем свои следы. Иногда ему казалось, что он сам состоит из этих следов, из чужих трагедий и невысказанных предсмертных слов.

Он снова вернулся к столу. Нужно было думать. Думать иначе. Зайти с другой стороны. Он прокручивал в голове все детали, все разговоры. Анна Игнатьевна, Степан, Катя… Катя. Молодая мать, испуганная и тихая. Что она сказала? «Он… он пах как-то странно. Не одеколоном, а… лекарствами. Горькими. Как в аптеке». Лекарства. Он тогда связал это с болезнью Лены, с теми медикаментами, что Виктор передавал для нее через Шуру. Но Лена умерла почти год назад. А Катя говорила о последних днях. Почему Молчанов пах лекарствами совсем недавно? В его комнате не было никаких медикаментов. Значит, он где-то бывал. Где-то, где стоял этот сильный, горький аптечный запах. Или встречался с кем-то, кто был пропитан этим запахом. Это была еще одна ниточка. Тонкая, почти невидимая, но она была.

И внезапно его осенила мысль, простая и почти абсурдная в своей прямолинейности. Что, если убийцы вернутся? Не за ним, конечно. А во двор. Степан сказал, что «хмырь» приходил за две недели до убийства. Они знали, где живет Молчанов. Они могли что-то упустить. Или проверять, не поднялась ли шумиха. Или… или этот двор был для них не просто адресом жертвы, а чем-то еще. Местом встречи. Точкой на карте их темных дел. Бред, конечно. Интуиция, основанная на усталости и отчаянии. Но это было хоть что-то. Лучше, чем сидеть здесь и ждать, пока истекут последние часы.

Он накинул свой вечный кожаный плащ, сунул в карман пачку «Беломора» и вышел из кабинета. Дежурный на выходе удивленно поднял бровь, но ничего не спросил. Соколов был известен своими ночными бдениями.

«Победа» довезла его до Ордынского тупика за пятнадцать минут. Город был пуст, лишь редкие поливальные машины шипели на мокром асфальте, смывая с него дневную грязь. Соколов отпустил Кольку, сказав, чтобы тот возвращался на базу. Он останется здесь. Надолго.

Двор-колодец встретил его знакомой спертой тишиной и запахом прелых листьев. Он был похож на глубокую могилу, вырытую между домами. Вверху, вместо неба, висела все та же серая, подсвеченная городскими отблесками, хмарь. Большинство окон были темными. Лишь в нескольких горел тусклый желтый свет. Вон, на третьем этаже, в квартире Анны Игнатьевны, кто-то еще не спал. А вот окно Кати, задернутое ситцевой занавеской. Жизнь в этом муравейнике затихала, сворачивалась в клубок до утра.

Соколов нашел себе место в самой глубокой тени, в нише под аркой, ведущей на улицу. Отсюда просматривалась большая часть двора и единственный вход в подъезд, где жил Молчанов. Он прислонился спиной к холодной, влажной стене и закурил, прикрывая огонек ладонью. Дым нехотя вытекал изо рта и тут же растворялся во влажном воздухе. Он стал тенью. Тенью в сером дворе. Наблюдателем.

Время потекло медленно, вязко, как патока. Прошел час, потом другой. Из подъезда вышла Анна Игнатьевна с мусорным ведром. Огляделась по сторонам, словно проверяя, не происходит ли чего-нибудь интересного, вывалила содержимое ведра в бак и засеменила обратно. Позже из арки нетвердой походкой вошел Степан. Он остановился посреди двора, поднял голову, глядя на темные окна, покачал ею и побрел к своей двери, шаркая ногами. В окне Кати на мгновение появился ее силуэт, она, видимо, подошла к плачущему ребенку. Потом свет в ее окне погас. Двор окончательно уснул.

Соколов докурил очередную папиросу и бросил окурок в лужу. Он чувствовал, как холод пробирается под плащ, заставляя тело мелко дрожать. Идея была дурацкой. Никто не придет. Он просто теряет драгоценное время. Нужно было ехать в управление, поднимать архивы, искать по всему городу людей с кличкой «Хмырь». Безнадежное занятие, но все же лучше, чем это бессмысленное стояние в промозглой темноте. Он уже решил уходить, когда заметил движение.

Из темноты соседнего двора, через незапертую калитку в старом заборе, во двор скользнула фигура. Человек двигался быстро и бесшумно, как кошка. Он был одет в приличное темное пальто и шляпу, надвинутую на глаза. Он не был похож на «хмыря», каким его описывал Степан. Этот был выше, стройнее. Он остановился в центре двора, там, где еще вчера утром лежало тело Молчанова, и огляделся. Он явно кого-то ждал. Соколов замер, превратившись в часть стены. Сердце забилось ровно и тяжело.

Прошло минут десять. Из того же подъезда, где жил Молчанов, вышел еще один человек. Молодой парень, почти мальчишка. Худой, сутулый, в потертом пальтишке, явно не по росту. Он испуганно озирался, ежился то ли от холода, то ли от страха. Он подошел к человеку в шляпе. Между ними произошел короткий, почти беззвучный разговор. Парень протянул человеку в шляпе несколько мятых купюр. Тот, в свою очередь, передал ему маленький, завернутый в бумагу сверток. Парень схватил сверток, сунул его в карман и почти бегом бросился из двора, исчезнув в темноте улицы. Человек в шляпе постоял еще с минуту, пересчитывая деньги при свете далекого фонаря, затем тоже развернулся и спокойно пошел к той же калитке, через которую пришел.

Соколов выругался про себя. Это была не та встреча, которую он ожидал. Обычная ночная сделка. Фарцовщики? Или что-то похуже? Но что-то в этой сцене его зацепило. Та напряженная, больная жадность, с которой парень схватил сверток. И то место, которое они выбрали для встречи. Прямо под окнами коммунальной квартиры, полной любопытных глаз. Либо они были абсолютно уверены в своей безнаказанности, либо отчаянно глупы.

Нужно было выбирать. Человек в шляпе был более важной фигурой, но он уходил в лабиринт задних дворов, где его легко было упустить. А парень побежал на улицу, его будет проще вести. Он был звеном, и, скорее всего, самым слабым. Соколов выскользнул из своей ниши и быстрым, но тихим шагом направился к выходу из арки.

Он увидел парня впереди, почти на углу. Тот шел быстро, то и дело оглядываясь. Соколов держался на расстоянии, используя тени домов и редкие стволы деревьев как прикрытие. Это была его стихия. Ночная Москва с ее темными улицами и переулками была для него знакомой территорией, полем для охоты.

Парень добежал до остановки и запрыгнул в последний троллейбус, лениво подкативший к бордюру. Соколов успел вскочить на заднюю площадку за мгновение до того, как захлопнулись двери. В салоне было пусто, лишь несколько сонных пассажиров дремали на своих местах. Парень прошел в середину и сел, вжавшись в угол у окна. Он не смотрел по сторонам. Все его внимание было сосредоточено на кармане, где лежал сверток. Его пальцы нервно теребили ткань пальто.

Они ехали минут двадцать. Троллейбус качало на стыках брусчатки, он гудел и дребезжал, словно старый, уставший зверь. Наконец парень встал и направился к выходу. Соколов вышел следом. Они оказались в районе Таганки, в одном из тихих, кривых переулков. Здесь было еще темнее и безлюднее, чем в Замоскворечье. Парень свернул в узкий проход между двумя домами, потом еще раз. Соколов едва не упустил его, но успел заметить, куда тот нырнул.

Конечной точкой оказалась аптека. Старая, с большой чугунной вывеской «Аптека №12». Главный вход был, разумеется, заперт на ночь. Но парень подошел не к нему. Он обошел здание и постучал в неприметную боковую дверь, предназначенную для служебного входа. Постучал условным стуком: два коротких, один длинный, два коротких. Дверь почти сразу приоткрылась, и парень скользнул внутрь.

Соколов замер за углом. Вот оно. Аптека. Горький запах лекарств. Картина начала обретать зловещую ясность. Он подождал несколько минут. Затем подошел к той же двери. Она была заперта. Он прислушался. Из-за двери доносились приглушенные голоса и звяканье стекла. Он медленно пошел вдоль стены, вглядываясь в темные окна. Одно из них, на первом этаже, было затянуто изнутри плотной черной тканью, но в углу осталась маленькая щель. Соколов осторожно приблизился и заглянул внутрь.

Он увидел часть подсобного помещения. Длинный стол, заставленный колбами, ретортами и весами. Горела одна лампа под зеленым абажуром. За столом сидел пожилой человек в белом халате и очках с толстыми линзами. Его лицо было худым, пергаментным, а руки с длинными пальцами двигались с удивительной точностью, отмеряя какой-то белый порошок. Рядом с ним стоял тот самый парень. Он уже развернул свой сверток, и теперь в его дрожащих руках была ампула и шприц. Он с лихорадочной поспешностью готовил себе дозу.

Соколов все понял. Это была не просто аптека. Это была подпольная лаборатория. Наркотики. Та самая подпольная сеть, опутавшая столицу, слухи о которой давно ходили в МУРе, но которую никак не могли накрыть. И ее следы вели в тот самый двор, где умер Виктор Молчанов.

Соколов отошел от окна. Голова работала быстро и четко, усталость как рукой сняло. Связь казалась очевидной. Молчанов жил в этом дворе. Его соседка говорила, что он пах лекарствами. Степан говорил о каком-то долге и угрозах. Что если долг был не за мифическую «машинку», а за наркотики? Что если тихий интеллигентный инженер был наркоманом? Или, что еще хуже, был втянут в их сеть? Может, он был химиком, варил для них это зелье? Он был инженер-конструктор, но знания в химии у него тоже должны были быть. Это объясняло бы и тайные чертежи, и сожженные бумаги, и страх, и деньги, которые он так хотел получить для Лены. А потом он решил соскочить. Или его решили убрать как опасного свидетеля. Угрозы, о которых слышал Степан, касались не взрывного устройства, а чего-то другого. «Машинка»… Может, это жаргонное название какой-нибудь центрифуги для очистки препарата? Или просто кодовое слово для крупной партии товара?

Эта версия выглядела куда более приземленной и логичной, чем история о таинственном взрывном устройстве. Она связывала воедино все разрозненные факты: двор, запах лекарств, долг, скрытность, убийство. Соколов почувствовал азарт охотника, напавшего на верный след.

Он не стал вламываться в аптеку. Там был только аптекарь и один несчастный наркоман. Пешки. Нужно было брать организаторов. Того человека в шляпе. И тех, кто стоял над ним. Он решил действовать по-другому. Он дождался, когда парень, шатаясь, выйдет из аптеки. Тот был уже в другом мире. Глаза его остекленели, на губах играла блаженная идиотская улыбка. Он был легкой добычей.

Соколов вышел из тени и преградил ему дорогу.

– Стоять. Уголовный розыск.

Парень вздрогнул, улыбка сползла с его лица, сменившись животным ужасом. Он попытался бежать, но Соколов схватил его за шиворот и с легкостью впечатал в стену.

– Тихо, – сказал он спокойно, но так, что у парня затряслись поджилки. – Не шуми, и, может, доживешь до утра. Поговорим.

Он затащил его в темную подворотню. Парень дрожал всем телом, слезы и сопли текли по его лицу.

– Я ничего не делал, гражданин начальник… я просто…

– Просто что? – Соколов посветил ему в лицо маленьким фонариком. Студент. Курса второго, не больше. Хороший мальчик из интеллигентной семьи, попавший в плохую историю. – Просто купил себе немного смерти у аптекаря Зельдовича?

Парень вздрогнул, услышав фамилию.

– Откуда вы…

– Я много чего знаю, – оборвал его Соколов. – Сейчас ты мне расскажешь все. Что это за порошок? Кто его делает? Кто продает? Имя того человека в шляпе, которому ты отдал деньги во дворе на Ордынке. Имена всех, кого знаешь. И тогда, может быть, я не найду у тебя в кармане шприц и ампулу. А если будешь молчать, сгниешь в лагере. Выбирай.

Студент сломался сразу. Он рыдал и говорил, захлебываясь словами. Рассказал все, что знал. Порошок они называли «белой радостью». Это был какой-то новый синтетический наркотик, сильный и вызывающий мгновенное привыкание. Делал его старый аптекарь Зельдович, гениальный химик, когда-то работавший в шарашке. Распространяли через сеть мелких дилеров. Человека в шляпе звали Аркадий, но все звали его Граф за его манеры и элегантную одежду. Он был одним из главных в этой сети. Про двор в Ордынском тупике парень ничего не знал, кроме того, что это была одна из точек для встреч. Он просто получил указание прийти туда в определенное время.

Соколов слушал, и картина становилась все более четкой и страшной. Он наткнулся на целую организацию. И она была связана с его делом. Он был в этом уверен.

Он отпустил студента, забрав у него ампулу и выписав из его зачетки имя и адрес.

– Иди домой, – сказал он напоследок. – И если я еще раз увижу тебя рядом с этой аптекой, пеняй на себя. Я найду тебя, понял?

Парень, всхлипывая, кивнул и бросился бежать, словно за ним гналась сама смерть.

Соколов остался один в темном переулке. Ночь уже начинала редеть. Скоро рассвет. У него оставалось всего несколько часов. Но теперь у него было то, чего не было вчера. Имена. Фамилии. Места. Он больше не был тенью, бредущей в тумане догадок. Он вышел на след. След, который, как он верил, вел не только к организаторам наркосети, но и к убийцам Виктора Молчанова.

Он пошел по улице в сторону центра. В воздухе пахло рассветной сыростью и дымом. Город медленно просыпался. Соколов чувствовал себя странно. Он был измотан, не спал больше суток, но внутри него горел холодный огонь. Он был уверен, что распутает этот клубок. Он не знал только одного. Что клубка на самом деле было два. И, потянув за нить одного, он еще не подозревал о существовании другого, куда более страшного и запутанного. Он думал, что тень в сером дворе была одна. Но теней всегда больше, чем кажется на первый взгляд. И самая темная из них все еще ждала своего часа, скрываясь в глубокой, непроницаемой мгле.

Забытая фотография

Забытая фотография

Рассвет над Москвой не приносил облегчения. Он не был обещанием нового дня, скорее, неохотным продолжением бесконечной серой ночи. Тяжелая водяная пыль, сменившая ночной дождь, висела в воздухе, смешиваясь с дымом из первых затопленных печей и горьковатым выхлопом редких грузовиков. Город просыпался медленно, со скрипом, словно старик, разгибающий больные суставы. Для капитана Соколова эта ночь тоже еще не кончилась. Она просто перетекла в утро, не изменив своего свинцового цвета. Он стоял в темном, пахнущем сырым камнем и кошками переулке на Таганке, и холод пробирал до самых костей, но он его почти не замечал. Внутри горел другой, сухой и злой огонь – азарт погони, которая наконец обрела видимый след. Аптека. Подпольная лаборатория, скрытая за вывеской «Аптека №12», за толстыми стенами доходного дома. Точка, где человеческое горе и слабость превращали в грязные, мятые рубли. И эта точка каким-то образом была связана с тихим двором в Замоскворечье, где на мокром асфальте оборвалась жизнь инженера Молчанова.

Он не стал дожидаться, пока город окончательно проснется. Время было единственной ценностью, которой у него почти не осталось. Он поймал дребезжащий троллейбус, еще пустой и холодный, и поехал в сторону центра. Кондукторша, закутанная в шерстяной платок, смотрела на него с безразличным любопытством – еще один ночной человек, возвращающийся неведомо откуда, с печатью бессонницы на лице. Соколов смотрел в запотевшее окно, но видел не проплывающие мимо серые фасады, а картину, которую подсмотрел в щель занавески. Старик-химик, склонившийся над весами, его точные, паучьи движения. И лицо студента, искаженное жадной, почти мучительной надеждой, когда он готовил шприц. Это была изнанка города, та его часть, о которой не писали в газетах и не показывали в кино. Гниль, скрытая под парадной штукатуркой. И эта гниль пустила свои метастазы в дело о самоубийстве, которое с самого начала казалось ему фальшивым.

На Петровке, 38 было еще тихо. В коридорах пахло вчерашним табачным дымом и остывшим сургучом. Дежурный лейтенант удивленно поднял на него красные от недосыпа глаза, когда Соколов, не заходя к себе, направился прямо в кабинет начальника. Дверь в приемной была заперта. Соколов постучал. Настойчиво, но не громко. Через минуту послышалось шарканье, щелкнул замок. На пороге стоял заспанный майор Кузнецов, в наспех накинутом на нижнюю рубаху кителе, с лицом, помятым и недовольным, как и у всей страны в этот ранний час.

– Соколов? Тебе что, не спится? Или ты решил, что твои двое суток уже истекли? – проворчал он, пропуская капитана в кабинет. Воздух здесь был спертый, тяжелый. Майор часто оставался ночевать в управлении, превращая казенное помещение в подобие неуютной берлоги.

– Они почти истекли, товарищ майор. Но теперь это не имеет значения, – ровным голосом сказал Соколов, останавливаясь посреди кабинета. – Дело Молчанова оказалось крупнее, чем мы думали. Гораздо крупнее.

Кузнецов тяжело опустился в свое скрипучее кресло, потер ладонями лицо, пытаясь согнать остатки сна.

– Давай по существу, Алексей. Без твоих драматических пауз. У меня голова трещит.

– Я нашел сеть. Наркоторговцы. Похоже, очень серьезная организация. У них своя лаборатория, сеть сбытчиков и точки для встреч по всему городу.

Кузнецов перестал тереть лицо. Его взгляд стал внимательным и жестким. Это был язык, который он понимал лучше всего. «Висяки» и самоубийства были досадной рутиной, а организация – это уже серьезная работа, цифры в отчетах, звезды на погонах.

– Откуда информация? – спросил он сухо.

– Прошлой ночью я дежурил во дворе Молчанова. Была сделка. Я взял покупателя. Мальчишка-студент. Он раскололся. Указал на лабораторию. Она в подсобке аптеки номер двенадцать на Таганке. Заправляет там некий фармацевт Зельдович. Торгуют новым синтетическим порошком. Очень сильным.

– И при чем здесь твой прыгун-инженер? – Кузнецов прищурился. Он не любил совпадений, считая их признаком либо плохой работы, либо провокации.

– Соседка Молчанова говорила, что от него в последние дни пахло лекарствами. Горькими, как в аптеке. Двор, где он жил, использовался как место для передачи товара. Сам Молчанов, по словам его коллег, работал над каким-то секретным проектом, чтобы достать много денег. Ему угрожали, требовали некую «машинку». Я думаю, он был связан с ними. Возможно, как химик или инженер. Он разрабатывал для них что-то – оборудование для лаборатории, может, какой-то новый способ очистки препарата. Потом попытался соскочить, и его убрали. Инсценировали самоубийство, чтобы не привлекать внимания к своей деятельности в этом районе.

Версия была гладкой. Слишком гладкой, как показалось самому Соколову, когда он ее произнес. Но сейчас это было неважно. Важно было получить разрешение на штурм.