Дело в сером дворе

Сергей Вяземский

Дело в сером дворе

Прощальное письмо без подписи

Осенний рассвет в Москве – это не пробуждение, а скорее нехотливое возвращение в сознание после беспокойного, тяжелого сна. Город не загорался светом, а медленно проявлялся из ночной серости, словно старая фотография в мутном растворе проявителя. Капитан Алексей Соколов почувствовал этот рассвет затылком, еще до того, как резкий треск телефона вырвал его из дремоты. Он спал, не раздеваясь, на жестком диване в своем кабинете на Петровке, подложив под голову свернутый в валик плащ. Так случалось все чаще. Работа высасывала все соки, оставляя лишь тупую усталость и привкус дешевого табака во рту.

Звонок был настойчивым, как зубная боль. Соколов, не открывая глаз, протянул руку, смахнул со стола пустую пачку «Беломора» и нащупал холодную эбонитовую трубку.

– Соколов, – хрипло произнес он.

– Алексей Кириллович, это дежурный, лейтенант Громов. У нас труп в Замоскворечье. Ордынский тупик, дом семь. Похоже, прыгун. Местный участковый уже там.

Соколов поморщился. Прыгун. Осенью их всегда становилось больше. Словно гнилые листья, люди срывались с карнизов, устилая мокрый асфальт. Безнадега, разлитая в стылом воздухе, проникала под кожу, в легкие, в душу, и кто-то не выдерживал.

– Что за дом? – спросил он, присаживаясь и нашаривая ботинки.

– Старый, доходный еще. Двор-колодец. Инженер какой-то молодой. Участковый говорит, чистое самоубийство. Записка при нем.

– Записка, значит, – Соколов нашел ботинки, сунул в них ноги. – Хорошо. Высылай машину. Эксперта и фотографа тоже.

Он повесил трубку и несколько секунд сидел неподвижно, глядя в мутное окно, за которым серый свет неохотно отвоевывал город у ночи. За окном моросил дождь – не ливень, а именно та мелкая, нудная изморось, которая пробирает до костей и делает весь мир одинаково бесцветным. Москва в октябре пятьдесят четвертого года была именно такой – серой, промокшей и уставшей. Война закончилась почти десять лет назад, но ее шрамы все еще зияли на фасадах домов и в глазах людей. Город строился, рос вверх сталинскими высотками, гудел автомобилями и трамваями, но под этим внешним оживлением, под парадной штукатуркой скрывалась все та же послевоенная тоска и недоверие.

Соколов поднялся, подошел к умывальнику в углу кабинета. Плеснул ледяной водой в лицо, растерся жестким вафельным полотенцем. Взглянул на свое отражение в мутном зеркальце. Усталый сорокалетний мужик. Глубокие морщины у глаз, складка горечи у рта. Глаза – выцветшие, серые, как октябрьское небо, – видели слишком много, чтобы сохранять блеск. Он натянул китель, проверил, на месте ли удостоверение и пистолет, накинул свой вечный, потертый на сгибах кожаный плащ, который давно уже стал его второй кожей. Запах этого плаща – смесь табака, дождя и чего-то неуловимо казенного – был запахом его жизни.

«Победа» ждала у подъезда, фыркая сизым дымком. Водитель, молодой сержант Колька, молча кивнул и тронул с места. Машина покатила по пустынным утренним улицам. Дворники в синих фартуках скребли по асфальту метлами, разгоняя палую листву. Редкие прохожие спешили на ранние смены, кутаясь в пальто и плащи. Город казался вымершим, декорацией к фильму, из которой ушли все актеры.

Ордынский тупик оказался именно таким, каким его представлял Соколов. Узкий, зажатый между двумя обшарпанными громадами старых домов. Их двор-колодец был похож на каменный мешок, на дне которого вечно царил полумрак. Небо виднелось лишь маленьким серым клочком где-то высоко вверху. Воздух здесь был спертый, пахнущий сыростью, прелыми листьями и чем-то еще, неуловимо кислым – запахом безысходности.

У арки, ведущей во двор, их уже ждал участковый, молоденький лейтенант в намокшей шинели. Рядом с ним стоял пожилой дворник в ватнике и с метлой в руках – видимо, тот, кто и обнаружил тело.

– Капитан Соколов, МУР, – представился Алексей, выходя из машины.

– Участковый уполномоченный Мишин, – отрапортовал лейтенант, вытягиваясь. – Вот, товарищ капитан. Прямо под окнами.

Они прошли вглубь двора. Тело лежало на мокром, усыпанном желтыми листьями асфальте. Лежало неестественно, как сломанная кукла. Молодой мужчина, лет двадцати пяти, в приличном, хоть и недорогом костюме. Лицо, бледное и чистое, было обращено к небу. Глаза закрыты. Казалось, он просто спит, если бы не вывернутая под странным углом нога и темное пятно, расплывающееся на асфальте под головой. Дождь смешивался с кровью, превращая ее в розовую воду, которая медленно стекала в ближайшую водосточную решетку.

Вокруг уже суетились эксперт-криминалист Петр Захарович, седовласый и всегда невозмутимый, и фотограф Сенька, щелкавший своим громоздким аппаратом с разных ракурсов, ослепляя двор вспышками магния.

– Что у нас тут, Петр Захарович? – спросил Соколов, прикуривая «Беломор». Дым смешался с влажным воздухом.

– На первый взгляд, все очевидно, Алексей Кириллович, – отозвался эксперт, не отрываясь от осмотра. – Падение с большой высоты. Множественные переломы, черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью. Смерть наступила мгновенно.

– С какого этажа?

Участковый Мишин указал наверх:

– Вон оттуда. Пятый этаж. Окно на лестничной клетке распахнуто. Он в этом подъезде жил, в коммунальной квартире номер двенадцать. Мо-олчанов Виктор Сергеевич, тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения. Инженер-конструктор на заводе «Красный пролетарий». Не пьющий, не скандальный. Тихий, говорят.

Соколов медленно обошел тело. Он всегда так делал. Не торопясь, всматриваясь в детали, которые другие могли пропустить. Мокрый асфальт хранил следы. Вот следы дворника, вот следы участкового. Ничего постороннего. Одежда на погибшем была чистой, если не считать грязи и крови от падения. Ботинки. Хорошие, почти новые ботинки. Соколов присел на корточки, вглядываясь. На мыске правого ботинка – свежая царапина, сбившая черную краску до светлой кожи. Странно для падения плашмя.

– Записка, говоришь, была? – спросил он, поднимаясь.

– Так точно, – Мишин протянул сложенный вчетверо листок, аккуратно зажатый в пинцет и помещенный в конверт. – Во внутреннем кармане пиджака нашли.

Соколов осторожно извлек листок. Обычный тетрадный лист в клетку. На нем было напечатано на машинке несколько строк. Никакого обращения, никакой даты. Просто текст.

«Больше так не могу. Никого не вините. Простите, если сможете».

Коротко и сухо. Как в отчете. Соколов перевернул листок. Пусто. Он всмотрелся в напечатанные буквы. Стандартный шрифт.

– И все? – спросил он.

– Все, товарищ капитан.

Соколов снова посмотрел на текст. Что-то в нем было не так. Какая-то фальшь. Люди, решившиеся на последний шаг, обычно пишут иначе. Более эмоционально. Или, наоборот, совсем бессвязно. А здесь – холодная констатация. И главное…

– Где подпись? – спросил Соколов, глядя на участкового поверх листка.

Мишин растерянно моргнул.

– Какая подпись?

– Обыкновенная. Фамилия. Имя. Просто «Виктор». Хоть что-то. Люди подписывают прощальные письма. Они хотят, чтобы их услышали в последний раз. А это… это не письмо. Это анонимка.

Участковый пожал плечами. Для него все было ясно. Прыгун, записка – дело закрыто. Но Соколов чувствовал, как внутри зарождается знакомый червячок сомнения. Тот самый, который не давал ему спать по ночам и заставлял копаться в, казалось бы, очевидных делах.

– Осмотрите карманы, – распорядился он.

В карманах Мо-олчанова нашли немного мелочи, ключ от комнаты, пропуск на завод и носовой платок. Чистый. Слишком чистый. Соколов взял платок пинцетом. Ни пятнышка. Руки погибшего тоже были чистыми, ногти аккуратно подстрижены. Он посмотрел на подоконник открытого окна на пятом этаже. Грязный, пыльный подоконник. Если человек собирается прыгать, он опирается на него руками. Должны были остаться следы грязи. А руки чистые. И платок тоже. Мелочи. Незначительные детали. Но из таких мелочей и состояла его работа.

– Пойдем наверх, – сказал Соколов участковому. – Поговорим с соседями. А вы, – обратился он к эксперту, – повнимательнее там. Особенно с руками и одеждой. И ботинки эти проверьте.

Подъезд встретил их запахом сырости, кошек и кислой капусты. Старый дом жил своей жизнью, полной звуков и запахов. Скрипели ступени под ногами. На стенах облупилась краска, обнажая слои прошлых десятилетий. На площадке пятого этажа, у распахнутого окна, было холодно и гулял сквозняк. Соколов подошел к подоконнику. Толстый слой пыли и голубиного помета. И посреди этой грязи – два четких, чистых отпечатка. Словно кто-то протер подоконник тряпкой, прежде чем… что? Прежде чем вытолкнуть человека? Или Мо-олчанов был таким аккуратистом, что даже перед смертью решил не пачкать руки? Бред.

Дверь в двенадцатую квартиру была обита видавшим виды дерматином. Соколов нажал на кнопку звонка. За дверью послышались шаги, скрип, и она приоткрылась. На пороге стояла пожилая женщина в застиранном халате и с бигуди на голове.

– Вам кого? – спросила она с тем выражением лица, с каким встречают всех представителей власти.

– Капитан Соколов, уголовный розыск, – показал он удостоверение. – Мы по поводу вашего соседа, Мо-олчанова.

Женщина ахнула и прижала руку ко рту.

– Витенька? Что с ним? Увезли его? Он же больной был, я говорила…

– Он погиб, – сказал Соколов ровным голосом. – Выпал из окна на лестнице.

Глаза женщины наполнились слезами.

– Господи Иисусе! Я ж говорила, говорила… Доведут человека!

– Кто доведет? Пройдемте в квартиру, гражданка. Нужно опросить всех жильцов.

Квартира была типичной московской коммуналкой. Длинный темный коридор, увешанный пальто и заставленный велосипедами и санками. Из-за десятка дверей доносились обрывки чужих жизней: плач ребенка, ругань, звуки радио. В воздухе висел густой, непередаваемый запах жареного лука, старых вещей и общей неустроенности.

Они прошли на общую кухню. Здесь, среди кастрюль, примусов и развешанного белья, уже собралось несколько жильцов, разбуженных шумом во дворе. Та самая женщина, оказавшаяся Анной Игнатьевной, пенсионеркой, мужчина в майке-алкоголичке, хмурый и небритый, и молодая женщина с испуганными глазами, прижимавшая к себе закутанного в одеяло ребенка.

– Рассказывайте, – Соколов обвел их взглядом. – Каким он был, ваш сосед?

– Тихий, – первой заговорила Анна Игнатьевна, всхлипывая. – Вежливый всегда. Здравствуйте, до свидания. Но в себе весь. Последнее время совсем с лица спал. Бледный ходил, нелюдимый. Я ж говорила ему: «Витенька, что с тобой? Может, к доктору?» А он только отмахивался.

– Врагов у него не было? Не ссорился ни с кем?

Хмурый мужчина в майке, которого звали Степаном, хмыкнул.

– Да какие у него враги? Мухи не обидит. Интеллигент. Сидел у себя в комнате, книжки читал. У него и в гостях-то никого не бывало. Разве что…

Он замолчал, почесывая заросший щетиной подбородок.

– Что «разве что»? – нахмурился Соколов.

– Да был тут один… Недельки две назад. Вечером приходил. Такой… хмырь. В кепке, глаза бегают. Они у Витьки в комнате сидели, тихо так разговаривали. А потом вроде как поругались. Голоса повышали. Я курить в коридор вышел, слышал.

– О чем говорили?

– Да не разобрал я. Что-то про долг, кажись. И этот, в кепке, ему вроде как грозил. А Витька наш мямлил что-то, оправдывался. Потом тот ушел, дверью хлопнул. А Витька после этого совсем сник.

– Как выглядел этот человек? Можете описать?

– Да как… Обычный. Среднего роста, худой. Пальто на нем серое было, драповое. Лица я толком не разглядел, в коридоре лампочка тусклая.

Соколов сделал пометку в блокноте. Уже что-то. Долг. Угрозы. Это уже не вписывалось в картину тихого самоубийства от осенней хандры.

– А вы, гражданка? – обратился он к молодой женщине. – Вы что-нибудь знаете?

Женщина, ее звали Катя, вздрогнула и еще крепче прижала к себе ребенка.

– Я… я ничего не знаю. Он хороший был. Вчера вечером видела его. Он с работы вернулся, уставший такой. Поздоровался со мной в коридоре. И все.

– Во сколько это было?

– Часов в семь, наверное. Я ужин готовила.

– Ничего необычного в его поведении не заметили?

Катя на мгновение задумалась, закусив губу.

– Он… он пах как-то странно. Не одеколоном, а… лекарствами. Горькими. Как в аптеке.

Лекарства. Еще одна деталь. Соколов кивнул.

– Комнату его нужно осмотреть. У кого ключи?

– Да она не заперта была, – сказала Анна Игнатьевна. – Он редко запирался.

Комната Мо-олчанова была под стать хозяину. Небольшая, почти спартанская. Железная кровать, аккуратно застеленная серым солдатским одеялом. Книжный шкаф, забитый в основном технической литературой. Стол у окна. На столе – стопка чертежей, готовальня, настольная лампа. И пишущая машинка «Москва».

Соколов подошел к столу. Осмотрел чертежи. Какие-то детали, схемы. Ничего необычного. Он открыл ящики стола. Все в идеальном порядке. Стопки бумаг, карандаши, ручки. Никаких личных писем, никаких дневников. Словно здесь жил не человек, а механизм.

Он посмотрел на пишущую машинку. Положил в нее чистый лист бумаги и напечатал несколько слов. Затем достал из конверта предсмертную записку и сравнил. Шрифт совпадал. Буква «о» была чуть смещена вверх – характерный дефект. Машинка была та самая.

Соколов сел на единственный стул и огляделся. Все было слишком правильно. Слишком чисто. Слишком безлично. Люди не живут так. У каждого есть свой беспорядок, свои маленькие секреты, спрятанные в дальнем углу ящика. А здесь – пустота. Стерильная, вычищенная пустота.

Он встал и подошел к шкафу. Провел пальцем по корешкам книг. «Детали машин», «Сопротивление материалов», «Теоретическая механика». И среди них – томик стихов Блока. Соколов вытащил его. Книга была зачитана до дыр. Между страницами он нашел закладку – старую трамвайную квитанцию. Никаких пометок, никаких подчеркиваний. Он пролистал книгу. И вдруг из нее выпал маленький, сложенный вдвое клочок бумаги. Не записка. Фотография.

На выцветшем, пожелтевшем от времени снимке была изображена молодая девушка. Она сидела на скамейке в парке, и осеннее солнце играло в ее светлых волосах. Она улыбалась – открыто, счастливо, так, как улыбаются только в юности. На обороте корявым ученическим почерком было выведено одно слово: «Лена».

Соколов долго смотрел на фотографию. Вот она. Первая настоящая эмоция в этой стерильной комнате. Первая ниточка, ведущая из этого царства чертежей и формул в мир живых человеческих чувств. Кто эта Лена? И где она сейчас?

Он аккуратно положил фотографию в карман.

– Обыскать комнату, – приказал он участковому, который все это время мялся в дверях. – Тщательно. Каждый листок, каждую щель. Ищите письма, записки, что угодно. А я обратно, на Петровку.

Возвращаясь в управление, Соколов курил одну сигарету за другой, глядя на проплывающие за окном серые дома. Картина не складывалась. Тихий, нелюдимый инженер, который вдруг решает свести счеты с жизнью. При этом оставляет напечатанную на машинке записку без подписи. В его комнате идеальный порядок, но при этом кто-то приходил к нему требовать долг и угрожал. Он пахнет лекарствами, но никаких медикаментов в комнате нет. У него в книге спрятана фотография счастливой девушки, но никто из соседей не упоминал о его пассии. Слишком много «но». Слишком много нестыковок. Самоубийства так не выглядят. Самоубийства – это хаос, отчаяние, беспорядок. А здесь все было выверено, как на чертеже этого самого Мо-олчанова. Слишком выверено, чтобы быть правдой.

В кабинете его уже ждал майор Кузнецов, его непосредственный начальник. Человек грузный, с одышкой и вечным недовольством на лице. Он не любил, когда простые дела становились сложными.

– Ну что там у тебя, Соколов? – спросил он, не отрываясь от бумаг на своем столе. – Закрыл «прыгуна»?

– Не думаю, что это «прыгун», товарищ майор, – ответил Соколов, останавливаясь посреди кабинета.

Кузнецов поднял на него тяжелый взгляд.

– Это еще почему? Записка есть, окно открыто. Чего тебе еще надо?

– Записка без подписи. Напечатана на машинке. В комнате стерильная чистота. На подоконнике, с которого он якобы прыгал, кто-то заботливо вытер пыль. Руки у трупа чистые. И был некий визитер, который требовал с него долг и угрожал.

Майор тяжело вздохнул.

– Соколов, опять ты за свое. Ищешь черную кошку в темной комнате. Особенно когда ее там нет. Осень, парень с жизнью решил покончить. Бывает. Долг мог быть обычный, соседский. Мало ли. Не создавай проблему на ровном месте. У нас «висяков» и без того хватает. Пиши рапорт о самоубийстве и закрывай дело.

– Не буду я писать такой рапорт, – тихо, но твердо сказал Соколов.

– Что?! – Кузнецов побагровел. – Ты в своем уме, капитан? Приказ не обсуждается!

– Это не самоубийство, – повторил Соколов, глядя прямо в глаза начальнику. – Это убийство, замаскированное под самоубийство. И я это докажу.

– Да как ты… – начал было майор, но осекся, наткнувшись на холодный, упрямый взгляд Соколова. Он знал этот взгляд. Если Соколов что-то вбил себе в голову, выбить это было невозможно. Проще было сдвинуть с места здание на Петровке.

– Ладно, – выдохнул он. – Делай, что хочешь. Но неофициально. В свободное от основной работы время, которого у тебя нет. Даю тебе двое суток. Если за сорок восемь часов не найдешь ничего серьезного – дело закрывается как суицид. И не дай бог ты поднимешь шум и опозоришь управление. Понял меня?

– Так точно, товарищ майор, – ответил Соколов.

Он вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Двое суток. Сорок восемь часов, чтобы распутать клубок, у которого даже не видно было начала. Он вернулся к себе, сел за стол. Достал из кармана фотографию девушки по имени Лена и предсмертную записку без подписи. Два предмета из разных миров. Один – полный жизни и тепла. Другой – холодный и бездушный, как осенний дождь за окном. Где-то между ними и скрывалась разгадка смерти инженера Виктора Мо-олчанова.

Соколов закурил. Дым заполнил маленький кабинет, смешиваясь с запахом сырых бумаг и остывшего чая. За окном сгущались сумерки. Город зажигал редкие желтые огни. Для всех остальных это дело было закрыто. Просто еще одна трагедия, еще одна сломанная жизнь в огромном, равнодушном городе. Но для него, капитана Соколова, оно только начиналось. Дело в сером дворе. Дело о прощальном письме без подписи. Он чувствовал, что это письмо было адресовано не родным и близким, которых у Мо-олчанова, кажется, и не было. Оно было адресовано ему. Вызов, брошенный кем-то умным, расчетливым и жестоким. И он этот вызов принял.

Шнурок от ботинка

Сорок восемь часов. Двое суток. В мире, где время давно утратило свою ценность, превратившись в бесконечную серую ленту, отмеченную лишь сменой дежурств и новыми папками на столе, этот короткий, почти оскорбительный срок ощущался как удар хлыста. Соколов сидел в своем кабинете, глядя, как за окном неохотно умирает день. Октябрьский вечер не приносил с собой бархатной темноты и уюта зажженных окон. Он просто сгущал дневную серость до состояния чернил, разбавленных водой, делая город еще более призрачным и холодным. Дым «Беломора» висел в воздухе плотными, неподвижными слоями, словно застывшее время. На столе лежали два предмета, два полюса этого невозможного дела: выцветшая фотография улыбающейся девушки и бездушный, напечатанный на машинке листок. Жизнь и ее официальное прекращение. Тепло и холод. Между ними зияла пропасть, которую ему предстояло преодолеть за двое суток.

Он снова взял в руки ботинок Молчанова, который ему принес из лаборатории запыхавшийся стажер. Хороший, добротный ботинок из толстой кожи, на прочной подошве. Почти новый. Такие не покупали на одну зарплату инженера, такие «доставали». И вот она, эта царапина на мыске. Не просто потертость от случайного удара о бордюр. Царапина была глубокой, резкой, словно кто-то провел по коже острым металлическим предметом. Она сбила черный крем и верхний слой кожи, обнажив светлую подложку. Странно для падения плашмя. При таком падении, какое описал эксперт, тело летело лицом вверх. Ботинки могли удариться о землю каблуками, боками, но не так, не мыском, с такой силой и под таким углом. Эта царапина была свидетелем. Немым, упрямым свидетелем, который утверждал, что официальная версия – ложь. Шнурок на этом ботинке был завязан аккуратным, тугим бантом. Слишком тугим. Словно его затянули в последний раз, чтобы не развязался. Чтобы все было правильно. До тошноты правильно.

Первым делом нужно было снова поговорить с Петром Захаровичем. Не по телефону. Такие вещи обсуждались только глядя в глаза. Морг на Третьей Мещанской встретил его тишиной и запахом формалина, который, казалось, въелся в сами стены. Петр Захарович, в своем неизменном, когда-то белом халате, стоял над секционным столом, за которым уже никого не было. Он протирал инструменты, раскладывая их в строгом порядке. Его движения были точными и неторопливыми, как у часовщика.

«Алексей Кириллович, – он кивнул, не прекращая своего занятия. – Я думал, мы с вами все выяснили. Дело ясное, как октябрьское небо».

«Вот именно, Петр Захарович, как октябрьское небо. Сплошная облачность, видимость нулевая, – Соколов подошел ближе. – Мне не дает покоя одна деталь». Он положил на соседний стол упакованный ботинок. «Вот эта царапина».

Эксперт мельком взглянул на ботинок. «Ну, царапина. Мало ли где он мог ее получить. Зацепился за что-то».

«За что? – настойчиво спросил Соколов. – Вы осмотрели тело. Переломы соответствуют падению с пятого этажа. Смерть мгновенная. Он не мог получить эту царапину после падения. Значит, получил ее до. Незадолго до. Посмотрите внимательно. Она свежая. Края не затерты, грязь внутрь не въелась. Словно он ее получил, и через несколько минут его жизнь оборвалась».

Петр Захарович вздохнул, вытер руки и подошел к столу. Он надел очки, взял в руки лупу и склонился над ботинком. В мертвой тишине морга его сопение казалось оглушительным.

«Так… – пробормотал он через минуту. – Ты прав, Алексей. Царапина свежая. И не простая. Это не дерево, не камень. Это металл. И не просто металл. Внутри, в самой глубине царапины, есть микроскопические частицы… Похоже на краску. Зеленая. Казенная зеленая краска, которой красят станки, заборы, пожарные щиты».

Соколов почувствовал, как внутри что-то щелкнуло. Вот она, первая ниточка. Не просто царапина, а след. След, который вел не на пыльный подоконник лестничной клетки, а куда-то еще.

«Зеленая краска, – повторил он вслух. – Что еще? Руки. Вы говорили, руки чистые».

«Идеально, – подтвердил эксперт. – Ногти подстрижены, под ногтями ничего. Словно он только что из парикмахерской. Ни пыли с подоконника, ни грязи. Ничего».

«А в легких?»

«Ничего необычного. Признаки асфиксии от удара о землю. Алкоголя в крови нет. Наркотических веществ, по крайней мере, известных нам, тоже. Но есть кое-что еще. В желудке. Непереваренные остатки пищи. Картофель, кусок котлеты. Обычный ужин. Он ел часа за два-три до смерти. Люди, которые собираются прыгать из окна, редко ужинают с аппетитом».

«Спасибо, Петр Захарович, – Соколов забрал ботинок. – Вы мне очень помогли».

«Я тебе ничего не говорил, Алексей, – эксперт снял очки и посмотрел на Соколова усталыми глазами. – Мой официальный отчет ты видел. Падение с высоты. Все остальное – твои фантазии. Не впутывай меня в неприятности с Кузнецовым».

Соколов кивнул. Он все понимал. У каждого была своя война и своя линия фронта.

Выйдя из морга на сырой воздух, он глубоко затянулся папиросой. Картина становилась все более странной. Инженер Молчанов плотно ужинает, затем идет куда-то, где есть свежеокрашенный зеленый металл, царапает о него ботинок, после чего, с идеально чистыми руками, оказывается на подоконнике пятого этажа и прыгает вниз, оставив напечатанное письмо без подписи. Бред. Это был не суицид. Это была инсценировка. Тщательная, продуманная, но с одним просчетом. Убийца не обратил внимания на ботинки. Он вытер руки жертвы, но забыл про обувь. Или просто не заметил эту царапину в полумраке.

Следующий пункт – завод «Красный пролетарий». Место, где Виктор Молчанов проводил большую часть своей жизни. «Победа» медленно катила по промышленному району. Из высоких кирпичных труб валил черный дым, смешиваясь с низкой серой облачностью. Воздух был пропитан запахом угля и металла. У проходной Соколов предъявил удостоверение хмурому вахтеру, который долго изучал его, словно пытаясь запомнить лицо на случай будущих неприятностей.

Конструкторское бюро располагалось в отдельном крыле, подальше от грохота цехов. Здесь царила совсем другая атмосфера: тишина, нарушаемая лишь скрипом карандашей по ватману и шелестом кальки. Пахло бумагой и пылью. Начальник КБ, грузный мужчина с отечным лицом по фамилии Семичастный, встретил Соколова с плохо скрываемым раздражением. Визит сотрудника МУРа был событием, нарушавшим размеренный производственный ритм и сулившим только проблемы.