Книга I: «Черпало Великого Огня»

Залы были бескрайними, наполненными призрачным паром, который струился из-под мраморных плит, обвивал колонны и затягивал воздух ароматом пряностей – кориандра, лавра, редкой копчёной паприки. В этом мареве Тейр ощущал не только запахи, но и боль: пар, казалось, нес с собой воспоминания о потерях, о слезах, оставшихся на дне старых котлов, о смехе и страхе, растворённых в воздухе. Сквозь этот пар слышались странные звуки – песни котлов, глубокие и полные тоски. Медные и чугунные котлы стояли рядами вдоль стен, они пели, словно огромный хор, переливались голосами, каждый из которых напоминал чью-то судьбу.

Тейр двигался босиком по тёплым плитам, чувствовал сквозь подошвы мерцание былых пиршеств и забытых слов. Он не знал, куда идёт, но тянулся к свету, что исходил от огромного очага в центре зала. Там, среди бурлящего пламени, он увидел женщину. Её лицо было размытым, как будто покрытым паром, но Тейр ясно видел её руки – сильные, красивые, уверенные, держащие в ладонях фрагмент черпака. Металл отливал алым, на нём плясали отблески огня и таинственные руны, которых мальчик никогда не встречал ни в одной из монастырских книг. Женщина шагала медленно, и каждый её шаг отзывался в храме звоном, будто всё пространство затаило дыхание.

Она поднесла черпак к пламени, и в этот миг пар стал плотнее, почти осязаемым, наполнив всё вокруг запахом жареного хлеба и давнего бульона. Котлы пели всё громче, их голоса перемешались с голосами детей и взрослых, с криками боли и радости, пока всё не слилось в один бесконечный хор. Женщина бросила фрагмент в огонь, вспыхнул ослепительный свет – Тейр зажмурился и услышал глухой вздох храма, словно здание прощалось с чем-то очень дорогим.

Он проснулся внезапно – сердце стучало в груди, ладони были влажными, а во рту оставался горьковатый привкус печёной корки. За окном светало, стены архива казались особенно хрупкими и холодными. Но что-то в мальчике изменилось: он долго сидел, вглядываясь в тряпицу с выцветшим узором черпака, и понимал – теперь ему мало слов Ксанна и сказок Эмера, мало чужих рассказов и даже запахов чужих трапез. Он не примет на веру ни одного предания, пока не узнает сам, что скрывает память вкуса. В ту ночь Тейр принял своё первое взрослое решение – идти навстречу правде, какой бы она ни оказалась, искать свой ответ в мире, где даже хлеб кажется пустым.

ГЛАВА 2. ТЕНЬ ПРОШЛОГО

Прошло 2 года

Четырнадцатилетний Тейр чувствовал себя в архиве не просто хранителем забытых томов, а частью большого, медленно дышащего организма, в котором каждая полка, каждая щель, каждый запах были полны скрытого смысла. Это было его царство теней, шёпотов и пыли, где время растягивалось, а привычные правила мира казались неважными. Серые полосы света просачивались сквозь мутные окна, ложились на столы, заставленные стопками манускриптов и сосудов с засохшими чернилами. На полках стояли в строгом порядке древние книги, многие из которых были покрыты пятнами плесени, потрескавшейся кожей переплётов и теми самыми шрамами времени, что делали их почти живыми.

Каждое утро Ксанн поручал ему расставлять эти тома по старинным монастырским реестрам – сперва сборники о соли и пряностях, потом тяжёлые фолианты о хлебах, далее – забытые трактаты о супах, киселях и соусах. Тейр выполнял эту работу с особым почтением: каждый фолиант он поднимал обеими руками, ощущая под пальцами шероховатость кожи, а под ногтями – влагу, впитавшуюся от вековых протечек в стенах. В его движениях была своя ритуальность: перед тем как поставить книгу на полку, он всегда слушал, не скрипнет ли корешок, не зазвенит ли в тишине невидимый колокольчик, которым, казалось, книгой была отмечена тайна.

В этот особенно промозглый день, когда за окнами стояли свинцовые тучи, а весь монастырь погрузился в глухой полусон, Тейр перебирал самый верхний ряд. Там, где книги лежали в три слоя, где паутина с годами стала почти шёлковой, он нащупал толстый, давно не тронутый том. Края страниц были съедены мышами, переплёт вздулся от плесени, а на некоторых листах проступали странные пятна – то ли вино, то ли кровь, то ли тёмная соль. Открыв фолиант, Тейр обнаружил между страницами узкую полоску пергамента, почти слившуюся с цветом бумаги. На пергаменте, будто в спешке, были выведены неразборчивым, нервным почерком слова: “Ищи там, где пепел горчит, а небо пахнет солью”.

Мальчик долго всматривался в эти слова, пытаясь различить не только смысл, но и их скрытый запах – сквозь чернила пробивалась едва заметная горечь, тёплая сухость, похожая на ту, что витала над залыми котлов. Он читал записку снова и снова, пытаясь ощутить её вкус на языке: были в ней не только буквы, но и намёк на то, что за этими словами таится нечто большее, чем просто рецепт или шутка архивного монаха. Тейру казалось, что в этих строках прячется загадка, на которую не находилось ответа ни в одном манускрипте, что эти слова могут стать ключом к давно утерянной истории.

С этого дня его мысли всё чаще возвращались к странной заметке. Теперь каждый том, каждая страница стали казаться ему возможным шагом к разгадке: он слышал, как книги перешёптываются друг с другом, как плесень покрывает не только переплёты, но и сами воспоминания, как в тишине архива зреет какая-то незримая опасность или, наоборот, шанс. Ощущение не отпускало – здесь, среди старых запахов, зарыто больше, чем просто рецепты забытых соусов. Здесь хранилась тайна, зовущая выйти за границы памяти, туда, где пепел горчит, а небо пахнет солью, и где, возможно, ждёт ответ, способный изменить всё.

Вечер выдался хмурым и тяжёлым – с запада к монастырю подбиралась гроза. Грянул первый раскат грома, и по каменным стенам архива прокатился глубокий гул, будто сам воздух наполнился тревогой былых времён. В такие часы Ксанн всегда становился особенно молчаливым, но сегодня, когда дождь уже барабанил по крыше, настоятель вдруг позвал Тейра на кухню – не строгим приказом, а почти шёпотом, как зовут заветного соратника в старую игру. Там, где в каменной печи тлели остатки угля, а на столе лежали горстки муки и кусок черствого сыра, Ксанн начал свою историю.

– Когда-то, – медленно, с едва заметной горечью в голосе начал он, – вкус был не просто радостью, но и оружием. Война Вкусов началась из-за специй. Не за золото и не за землю – за пряные семена, за крошку соли, за грамм шафрана, за запахи, которые способны менять сердца людей.

Тейр, привычно занятый замесом теста, бросал на Ксанна недоверчивые взгляды. Ему не верилось, что ради корицы или гвоздики кто-то мог пролить кровь, ведь в его жизни специи были скорее роскошью, чем страстью. Он не мог представить, что из-за куска имбиря вспыхивали целые города, а из-за рецепта соуса рушились семьи. Для Тейра куда важнее было другое – сама возможность делать хлеб, наблюдать, как тесто меняет форму под его пальцами, как дрожжи пускают жизнь в муку, как невидимая рука времени превращает скудные крошки в нечто тёплое и значимое.

Ксанн смотрел, как мальчик вымешивает тесто, прищурившись, будто стараясь уловить в его движениях что-то знакомое и странное. Печь медленно наполнялась ароматом – сперва сырой муки, потом теплом закваски, и наконец в воздухе заиграли нотки жареной корки, будто сама история становилась ближе и реальней через запах. Тейр почти не слушал продолжение рассказа о войне: его занимало таинство, в котором каждое движение, каждая крошка соли могли изменить будущий вкус.

Когда хлеб наконец вышел из печи – чуть грубоватый, с коричневой, потрескавшейся коркой, – Ксанн отломил ломоть, поднёс к лицу и с удивлением в голосе признал:

– У тебя, Тейр, особое чутьё. Ты чувствуешь тесто так, будто слышишь его мысли.

Мальчик промолчал, только едва заметно улыбнулся. Для него было важнее всё, что происходило в эти минуты: в шуме грозы, в горячем дыхании печи, в доверии, с которым настоятель наконец разделил с ним не только историю, но и хлеб, и тот таинственный, живой ритуал приготовления, о котором мечтают все ищущие свой путь.

С самого утра по монастырю ползала сырая духота, в руинах всё было затянуто тягучим маревом, где запахи камня, мха и прошлогодней золы перемешивались с дымом от скудных костров. Тейр вышел на окраину – старшие монахи поручили ему прибрать валуны у северной стены, там, где когда-то стояли котлы, а теперь лежали только груды пепла и обломки плит. Он работал с привычной сосредоточенностью, выковыривая грязь из щелей, когда услышал позади странный говор – чужой, оживлённый, как ветер в новой расщелине.

На тропе вдоль руин показался караван бродячих гастромонахов – пятеро в выцветших балахонах, с котомками на длинных посохах, среди которых мерцали подвешенные кубки, щипцы, веточки трав. Их лица были загорелыми, губы обветрены дорогой, а в глазах читалась та самая неутомимая тяга к перемене мест, которую Тейр прежде видел только в книгах. Монахи заметили его, замедлили шаг и собрались полукругом, рассматривали мальчика с интересом и какой-то безмятежной грустью.

– Ты, должно быть, здешний, – улыбнулся самый старший, в глазах у которого светился тёплый огонёк. – Мы ищем аромат перемен. Его мало кто улавливает, но он всегда появляется, когда что-то великое готово проснуться.

Монахи принялись обсуждать, где в этих краях "аромат перемен"был острее – в сожжённом хлебе или в ледяной росе на рассвете, а кто-то тихо напевал старую песню, от которой у Тейра по спине побежали мурашки. Ему казалось, что эти люди несут с собой не просто истории, а кусочки мира, где всё ещё есть место чуду.

Перед уходом один из гастромонахов, самый молчаливый, вынул из-за пояса крошечную банку, обтянутую старой кожей, и протянул Тейру:

– Попробуй. Это соль из утерянных колодцев. Такие уже не встретишь даже в главных храмах.

Тейр бережно взял баночку, осторожно коснулся языка к белым кристаллам. Вкус был необычайно ярким: не просто солёным, а полным живых образов. На миг ему показалось, будто руины вокруг оживают: своды вновь наполняются светом, где-то звучит знакомая песня, по залу проносится пряный пар. Сердце защемило странное воспоминание – будто он был здесь уже тысячи лет назад, видел эти стены ещё до того, как они рассыпались в прах. Перед глазами промелькнули фрагменты былого пиршества: смех, звон ложек, руны на посуде.

Гастромонахи, словно чувствуя его смятение, кивнули на прощание и скрылись за углом, а Тейр остался среди пепла с новым ощущением: аромат перемен действительно существовал, и, быть может, он уже стал частью его собственной судьбы.

Вечер мягко наползал на монастырь, медленно затягивая всё вокруг синей дымкой, как будто сама ночь не торопилась вступать в свои права. В окнах отражались редкие отсветы костра, и только ветер шуршал в щелях, принося запахи мокрого камня и угасающих углей. После встречи с гастромонахами и их загадочными разговорами о "аромате перемен"Тейр не мог найти покоя. Его мысли метались, будто искали новые запахи среди старых полок, и каждый звук в монастыре казался намёком на что-то неизвестное. Сердце билось неровно – то учащённо, то почти замирало, когда мальчик вспоминал, как вкус соли открывал в нём образы и воспоминания, не принадлежащие ему самому.

Поздним вечером, когда монахи один за другим удалялись в кельи, а Эмер укладывал свои бумаги в стопки, Тейр тайком прокрался на кухню. На деревянной полке он нашёл старую хлебную корзину, в которой лежали лишь сухие корки – такие жёсткие, что ими можно было бы поцарапать ладонь. Он вынул одну, осторожно положил в карман и ушёл обратно в архив, где воздух был прохладным и сухим, а тьма казалась особенно густой. Сев в угол, у едва тлеющей печи, Тейр медленно, почти не дыша, надломил кусок хлеба, поднёс его ко рту и неуверенно прикусил.

В тот же миг по языку пронёсся жар – не просто острота сухой крошки, а настоящий огонь, будто в хлебе пряталась искра костра. Вместе с этим жаром в нём вспыхнула и чужая тоска: тяжёлая, густая, как недосказанная песня. Вкус корки стал невыносимо ярким – на секунду перед глазами Тейра мелькнула сцена: женщина в поношенном фартуке, усталая, с трещинами на ладонях, месит тесто, бросает щепотку соли, а в глазах у неё отражается не надежда, а боль о будущем, которое никогда не наступит. Мальчик почувствовал и её боль, и усталость, и даже тяжёлое дыхание, будто сам стоял у печи, а не в полутёмном архиве.

Он испугался – впервые в жизни еда сказала ему больше, чем мог бы сказать любой взрослый. Это было пугающе честно, слишком откровенно. В панике он быстро проглотил кусок, прижал ладонь к губам, надеясь, что никто не услышал, как он вздохнул. Тейр ощутил, как внутри разливается неведомое тепло и одновременно подступает страх: если каждый кусок хлеба скрывает за собой чью-то боль, как жить дальше? Можно ли научиться отличать свои чувства от чужих, если с каждым новым вкусом открывается чужая судьба?

Тейр попытался вести себя как обычно. Он вытер руки о штаны, вернул остатки корки в карман и уставился в пламя печи, делая вид, что внимательно слушает бормотание Эмера о старых рукописях. Но внутри было неуютно, словно кто-то ещё сидел рядом, делил с ним и хлеб, и мысли. С каждым новым вдохом мальчик всё отчётливее понимал: его язык стал другим, чувствительным не только к солёности или сладости, но и к самой сути того, что люди вкладывают в пищу. Теперь еда становилась посланием – тревожным, болезненным, но настоящим.

Архивариус Эмер заметил, что с Тейром творится что-то странное. Мальчик стал более молчаливым, взгляд его теперь блуждал в полумраке, и даже в движениях появилась какая-то неловкая осторожность, словно он боялся задеть что-то важное внутри себя. Эмер несколько раз собирался расспросить, но, ловя взгляд Тейра, всякий раз сдерживался: слишком многое читалось в этом взгляде, слишком сильной была перемена, чтобы потревожить её неосторожным словом. Так наступила ночь: хлеб с чужой болью остался тайной, а вместе с ней пришло новое чувство – начало того пути, что навсегда изменит судьбу Тейра и всего, что он когда-либо попробует на вкус.

Той ночью Тейр не мог заснуть. Он лежал, завернувшись в тонкое одеяло, вслушиваясь в тяжёлое дыхание старого монастыря. Тишина была насыщенной, вязкой – в ней перекатывался шорох камней в стенах, скрип деревянных полок, шелест бумаги, уставшей от времени. Все запахи за день смешались в его памяти: горечь соли, остаточное тепло хлеба, пыль на корешках книг, редкие следы мышей и пряный шлейф трав, что ещё держался в углах архива. Казалось, что язык всё ещё помнит огонь и тоску, спрятанные в крошке, и каждый новый вдох возвращает к образам, от которых не укрыться.

Он ворочался, глядя в мутное окно, где отражался тусклый свет настенного фонаря. Лунные полосы ползли по полу, словно искали что-то важное среди завалов книг. Сердце стучало глухо, тревожно, будто предчувствуя встречу с чем-то, для чего не хватит одних только слов. В какой-то момент в окне мелькнуло движение – на мгновение светлое пятно, тень, вытянувшаяся по стене, и чья-то фигура в длинном плаще прошла по двору, направляясь в сторону древних казанов. Фигура двигалась осторожно, как тот, кто давно знает все тайные тропы между пеплом и мхом, и даже тьма не могла скрыть её решимости.

Тейр замер. Он приподнялся на локтях, едва дыша, и долго смотрел вслед исчезнувшей тени, пока свет не растаял в глубине развалин. Внутри зашевелилось что-то тревожное, давно забытое: ощущение, что именно сейчас решается нечто важное, что если отвернуться, то упустишь момент, который никогда не повторится. Он вспомнил слова гастромонахов, вкус соли из утерянных колодцев, жар в хлебе – и вдруг ясно почувствовал: не может больше быть только сторонним наблюдателем.

В этот миг Тейр дал себе клятву: узнать, что за тайна хранится под сажей старого храма, почему каждый камень, каждый древний котёл так упорно молчат, и какой голос звучит в тех стенах для того, кто осмелится слушать. Он пообещал себе не останавливаться – ни перед страхом, ни перед недоверием Ксанна, ни перед призраками прошлого, которые, возможно, всё ещё бродят между тенями архива.

Всю ночь он всматривался в окно, слушал, как затихают шаги в коридоре и как медленно, упрямо пробирается сквозь стены та самая жажда открытия, что была сильнее сна. И только к рассвету Тейр, не отпуская клятву из мыслей, наконец позволил себе заснуть, зная, что с этого дня у него появилась своя настоящая цель – разгадать тайну, которую так долго сторожил забытый храм и которую теперь слышал только он.

ГЛАВА 3. ОСКОЛОК

Утро, как и положено в стенах монастыря, начиналось с глухого звона по коридорам и мутного света, пробивавшегося сквозь толстое стекло старых окон. Однако для Тейра этот день был иным. Что-то с самого пробуждения не давало ему покоя – мысли кружились вокруг сна, обрывков запахов и острого предчувствия, что именно сегодня он приблизится к разгадке, которую искал уже неосознанно много лет. Лёгкое волнение смешивалось с тайным страхом, но было в этом чувстве и ожидание, похожее на дрожь в ладонях перед первой настоящей находкой.

Он тихо выбрался из своей узкой комнатки, прошёл мимо спящих монахов, не позавтракав, не взглянув ни на Ксанна, ни на Эмера. Его путь лежал в самый дальний зал архива – туда, где давным-давно складывали ненужную кухонную утварь, где мрак будто становился гуще, а воздух – тише, чем в любой другой части монастыря. Здесь, под потолком, висели паутины, полки прогнулись под тяжестью вещей, о назначении которых уже никто не помнил. На этих стеллажах соседствовали обугленные сковородки, кособокие кастрюли, скрипящие половники, странные ложки и ковши, будто принесённые не из мира людей, а из тёмной, ушедшей эпохи.

Тейр медленно шёл вдоль полок, чувствуя, как каждый шаг отзывается в пустоте, а в груди нарастает непонятный жар. Пальцы его дрожали, когда он стал перебирать металлические предметы, сдвигая их в сторону, вдыхая тяжелый запах копоти, старого жира, пыли и чего-то ещё – горечи, что будто застряла в этих вещах на века. Руки невольно скользили по облупленным рукояткам, цеплялись за шероховатости, пока наконец под тяжёлым слоем обломков он не нащупал что-то иное: предмет, который казался живым.

Это был фрагмент черпака – не целый, а сломанный, с ржавым обломком на краю, покрытый густым налётом рунной сажи. Сажа казалась не просто пятном: в ней угадывались линии и символы, будто черпак когда-то был частью какого-то древнего ритуала. Металл был ледяным, но под кожей ощущалась слабая пульсация, будто в этом предмете таилось эхо голоса, затерянного во времени.

Тейр осторожно провёл пальцем по черпаку, и в этот миг в нём что-то сорвалось – в мозгу будто открылась заслонка, и его захлестнула волна вкуса. Это не был вкус, знакомый ему раньше: не хлеб, не похлёбка, не соль, а нечто чужое, острое, напоённое тревогой, болью, солёной горечью. Он почувствовал на языке вспышку дыма, пряность, вкус слёз и пепла, смешанных с радостью – настолько чужую эмоцию, что тело Тейра невольно вздрогнуло. На миг перед глазами мелькнули образы – большой зал, полные светом столы, чья-то рука, бережно вытирающая черпак, и печальный взгляд женщины в клубах пара, у которой в голосе звучала и нежность, и утрата.

Всё внутри мальчика будто распахнулось, открывая дверь, которую он не умел даже искать: в него ворвались чужие воспоминания, ощущение не своей, а древней радости и страха, которые когда-то соприкасались с этим черпаком. Сердце бешено колотилось, ладони вспотели, а губы сами собой шептали забытые слова, которых он никогда прежде не слышал.

Волна быстро схлынула, оставив после себя дрожь в теле и странную лёгкость, будто после долгого бега по дождю. Тейр опустился на пол, держась за находку обеими руками, и долго не мог отпустить её – впервые за всё время ему показалось, что теперь он связан с чем-то куда большим, чем просто памятью монастыря. Здесь, среди обгоревшей утвари и холода далёкого зала, его наконец нашла древняя тайна, которая ждала своего часа не один десяток лет.

Тейр сидел на скрипучем полу дальнего зала архива, обхватив обеими ладонями фрагмент черпака. Металл казался тёплым, живым, словно в нём действительно ещё дышит жара древней печи. Вокруг было холодно, из щелей веяло стылым утренним ветром, но стоило сжать находку покрепче, как в руках расцветал островок упрямого, почти дерзкого тепла. Это тепло не просто согревало кожу – оно будто проникало внутрь, пробуждая в Тейре то, чего он никогда прежде не знал: всполох вкуса, ритм, похожий на пульс второй жизни.

И тут в голове раздался шёпот – едва различимый, но непреодолимый, он говорил не словами, а запахами, вкусами, ощущениями, которых не было в нынешнем монастыре. Это был язык приправ: сперва пришёл мягкий оттенок кориандра, следом – горечь пряной травы, дымка перца, солёный дух того, что нельзя описать иначе, как "прошлое". Всё это сплелось воедино, как чужой голос, говорящий в полусне. Тейр ощущал во рту привкус слёз – настоящих, горьких, давно высохших – и в то же время охватывающий восторг, тот самый, что появляется только в момент великого открытия или после долгой разлуки. Губы подрагивали, а глаза защипало так, что он едва не зажмурился от переполненности чувств.

С каждым вдохом зал наполнялся ароматами, которых не могло быть в этом времени: густой пар бульона, кислая свежесть щавеля, еле уловимая дымность жареного лука и резкая, как весенний дождь, соль. Воздух стал плотным, тяжёлым, казалось, если взмахнуть рукой, он прилипнет к коже, оставив после себя след прошлого, застывшего в стенах и предметах. Тейр не знал, что это – память черпака или его собственная фантазия, но сейчас он различал в этом наваждении даже тона: золотой, пепельный, янтарный – цвета, которых не бывает ни в одном блюде монастырской кухни.

И всё это происходило не только во внешнем мире: в груди мальчика шевелилось чувство, что вместе с чужим вкусом и ароматами в нём открылась дверь, распахнулась внутренняя тайная камера, где жили чужие воспоминания. Они захватывали разум, приносили с собой мгновения чьей-то радости, чьей-то боли, причём каждое ощущение было нестерпимо острым, ярким, как первый вдох после долгого забытья.

В этот момент в полумраке вдруг шевельнулась тень. На границе света и тьмы, в дверном проёме зала, колыхнулось нечто – и Тейр почувствовал, как за ним наблюдают. Он сразу знал: это не скрип мыши и не призрак воспоминания. Холодный, внимательный взгляд тянулся из коридора, проникая сквозь сумерки и покрытый сажей воздух. Лёгкая дрожь пробежала по телу мальчика, но в тот же миг он сжал находку покрепче и ловко спрятал фрагмент черпака за пазуху. Тёплый металл мгновенно остыл, ароматы рассеялись, оставив после себя лишь привкус дыма и тревожного ожидания.

Тейр вскочил на ноги, стараясь скрыть растерянность. На мгновение ему показалось, что в тёмном коридоре промелькнули глаза – внимательные, скупые, насторожённые. Но, как только он всмотрелся, тени сплелись и отступили. Был ли это кто-то из монахов, странник, или сама память архива – он не знал, но ощущение наблюдения осталось, холодком пробежав по спине.

Тишина вновь легла на зал, только сердце Тейра стучало громче обычного. Он осторожно провёл ладонью по груди, где под тканью одежды прятался обретённый черпак. Теперь эта находка стала для него не просто предметом – она была ключом к миру, которого больше не существовало, и именно его он теперь боялся потерять больше всего.

Тейр, крепко прижав фрагмент черпака к груди, шагал по коридорам архива, чувствуя, как внутри разливается нервное, почти пронзительное возбуждение. Сердце колотилось, в ушах гудело, а на ладонях, казалось, всё ещё пульсировал жар рунной сажи, которую он только что ощутил кончиками пальцев. В каждом шаге было и облегчение, и тревога: он ускользнул из зала до того, как неизвестный наблюдатель успел приблизиться, но знал, что теперь несёт в себе нечто совсем новое, что не принадлежит ни архиву, ни монастырю – только ему.

Вернувшись в свою келью, он запер дверь и опустился за скрипучий стол, где под ворохом пыльных бумаг и полусъеденного хлеба ждал обломок угля. Дрожащими пальцами Тейр вынул черпак, ещё раз провёл по нему взглядом, пытаясь в памяти воспроизвести рисунок рун, что расплывались, как ожившие линии, на сажистом металле. Вспышки знаков были остры, как иглы, и в то же время текучи, будто шли прямо из сна. Он закрыл глаза, позволил памяти самой подталкивать руку, взял уголь и стал рисовать на обрывке серой бумаги.

Сначала казалось, что всё получается: руны сами ложились в нужном порядке, линии были твёрдые, глубокие, почти резные. Но стоило взгляду задержаться на готовом штрихе, как он начинал искажаться, смазываться, сдвигаться в сторону, растворяясь в пыльных разводах. Тейр тёр бумагу ладонью, пытался добавить новый изгиб, и с каждым разом линии всё больше убегали друг от друга, растекались, будто ускользали под кожей, не желая быть пойманными. Ощущение было странным: словно сам черпак защищал свою тайну, не позволяя зафиксировать память о рунах обычным способом.