Хрусталь на крови

Дарья Коваль

Хрусталь на крови

Эхо на бархате

Осенний дождь, мелкий и назойливый, словно рассыпанный бисер, висел над Петербургом серой, непроницаемой завесой. Он оседал на гранитных набережных, превращая их в скользкие, черные зеркала, в которых тускло отражалось свинцовое, низкое небо. Город казался выцветшей акварелью, где все яркие краски прошлого были смыты безжалостным временем, оставив лишь приглушенные оттенки сепии и угля. Ветер с Невы, сырой и пронизывающий, гнал по улицам палую листву, которая прилипала к мокрым тротуарам, словно прощальные письма ушедшей эпохи. Екатерина Сомова зябко повела плечами, плотнее запахивая полы своего строгого шерстяного пальто. Она стояла у витрины собственного антикварного магазина «Феникс», глядя не столько на расставленные внутри предметы, сколько на свое размытое отражение, наложенное на отражение старинного города.

«Феникс». Название пришло само собой, когда она, оставив за спиной гулкие залы Эрмитажа и тихую боль утраты, решила начать все с нуля. Словно птица из легенд, возродиться из пепла прежней жизни, где были любимая работа реставратора, общие мечты и муж, Олег, чья гибель в нелепой автокатастрофе два года назад до сих пор казалась ей дурным, незавершенным сном. Магазин стал ее крепостью, ее убежищем от суетливого и жестокого мира девяностых, который бурлил за его дверями, пахнущий большими деньгами, дешевым бензином и кровью. Здесь, среди вещей с историей, время текло иначе. Оно не неслось вперед, сметая все на своем пути, а замирало, сгущалось, как янтарь, храня в себе отзвуки чужих жизней, прикосновения давно истлевших пальцев, шепот забытых признаний.

Екатерина повернула ключ в тяжелом замке. Дверь со скрипом, похожим на старческий вздох, отворилась, впуская ее в полумрак и тишину, наполненную запахами старого дерева, пчелиного воска, пыли и чего-то еще, неопределимого, тонкого – аромата самого времени. Она щелкнула выключателем. Мягкий свет зажегся под абажурами старинных ламп, выхватывая из темноты очертания мебели, блеск фарфора, тусклое мерцание бронзы. Ее царство. Здесь каждый предмет был ей знаком, как старый друг. Вон тот массивный дубовый буфет с резными львиными мордами, который она спасла с чердака ветхого особняка на Петроградской стороне. А вот изящный столик для рукоделия из карельской березы, чей лак она восстанавливала неделями, слой за слоем, с терпением, которому научилась в эрмитажных мастерских. На стене тикали часы в корпусе из красного дерева, их маятник раскачивался с неторопливым достоинством, отмеряя секунды, которые здесь, казалось, весили больше, чем где-либо еще.

Екатерина сняла пальто, повесила его на старинную вешалку и прошла вглубь магазина, в небольшую каморку, служившую ей одновременно и кабинетом, и мастерской. Здесь пахло скипидаром и масляными красками. На рабочем столе под яркой лампой лежала фарфоровая статуэтка балерины с отбитым носком пуанта, дожидаясь ее прикосновения. Но сегодня руки до нее не дошли. Вчерашний день принес нечто новое, нечто, что нарушило привычный, размеренный уклад ее жизни.

Это была пожилая женщина, тихая, с выцветшими, полными печали глазами. Она принесла несколько картонных коробок, перевязанных бечевкой. «Наследство от тетки, – смущенно пояснила она. – Живу в коммуналке, ставить некуда, а деньги нужны, внуку на сапоги». Екатерина знала эти истории. Девяностые вытряхивали из старых петербургских квартир семейные реликвии, как пыль из ковров. Люди продавали память своих предков за бесценок, чтобы просто выжить. Она никогда не торговалась в таких случаях, давая ту цену, которую считала справедливой, чем вызывала удивление у посетительницы и неодобрение у коллег-антикваров, считавших ее непрактичной.

Она купила все, не особо разглядывая. Старый самовар, несколько подстаканников из мельхиора, стопку пожелтевших открыток с видами дореволюционного Петербурга, треснувшую сахарницу Кузнецовского фарфора. Обычный набор, хлам для одних и скромные сокровища для других. И среди этого хлама, на самом дне одной из коробок, под ворохом пожелтевших газет, она и нашла ее. Шкатулку.

Сейчас эта шкатулка стояла на ее рабочем столе, отдельно от прочих вещей, словно изолированная от остального мира невидимым барьером. Она не была ни роскошной, ни броской. Небольшая, примерно с две ладони в длину, из темного, почти черного палисандра, сдержанно украшенная тонкой перламутровой инкрустацией по углам. Работа была тонкая, искусная, но без показного блеска. Такие вещицы делали в конце девятнадцатого века для хранения писем или перчаток. Но было в ней что-то притягивающее, какая-то скрытая глубина. Екатерина, чьи пальцы помнили текстуру сотен, если не тысяч старинных предметов, сразу почувствовала это. Вещь была «с характером», как говорил ее наставник в Эрмитаже, старый мастер, учивший ее не просто видеть, но и чувствовать дерево, лак, металл.

Она провела по крышке кончиками пальцев. Гладкая, прохладная поверхность, испещренная тончайшей сеточкой кракелюра – морщинками времени. На крышке не было ни вензеля, ни герба, что было странно для вещи такого качества. Она была анонимной, словно намеренно скрывала свое происхождение. Замочная скважина была крошечной, из потемневшей латуни, без ключа. Шкатулка была заперта.

Екатерина аккуратно перевернула ее. Дно было гладким, без клейма мастера. Она осторожно поставила ее обратно и подняла крышку, насколько позволял замок. Образовалась узкая щель, сквозь которую внутрь проникал свет. И тогда она увидела то, что заставило ее вчера отставить шкатулку в сторону и не прикасаться к ней до самого утра. То, что заставило ее спать тревожно, с обрывками странных, давящих снов.

Внутренняя обивка. Она была сделана из темно-вишневого, почти бордового бархата. И на этом бархате, в одном из углов, расплылось темное, бурое пятно.

Екатерина взяла тонкий пинцет и лупу – привычные инструменты реставратора. Она придвинула лампу ближе, направляя луч света в щель. Пятно было старым, волокна бархата в этом месте загрубели, слиплись. Оно впиталось глубоко, изменив цвет ткани с благородного вишневого на ржаво-коричневый, почти черный по краям. Она видела много пятен за свою карьеру. Чернильные кляксы, следы от пролитого вина, потемневшие капли воска. Но это пятно было другим. Его форма, его цвет, то, как оно впиталось в ткань, – все говорило о его органическом происхождении. Все говорило о том, что это была кровь.

Холодок, не имеющий ничего общего с промозглой погодой за окном, пробежал по ее спине. Кровь на бархате внутри запертой шкатулки. Это уже не было просто антиквариатом. Это было посланием, фрагментом какой-то драмы, трагедии, застывшей во времени. Чья кровь? Что произошло? Почему ее так тщательно спрятали в этой безымянной шкатулке? Вопросы роились в голове, но ответов не было.

Она снова вспомнила Олега. Он любил такие загадки. Сам не будучи профессиональным историком, он обладал невероятным чутьем на вещи с «двойным дном». Он мог часами просиживать в архивах, раскапывая историю какого-нибудь неприметного портсигара или веера, и часто его поиски увенчивались удивительными открытиями. Иногда ей казалось, что эта его страсть к тайнам, к скрытой жизни вещей, и привела его к гибели. Официальная версия – не справился с управлением на скользкой загородной дороге – никогда не казалась ей убедительной. В его делах в последнее время было слишком много недомолвок, странных звонков, встреч с людьми, которых он не спешил ей представлять. Он стал замкнутым, напряженным. А потом его не стало. И полиция очень быстро закрыла дело, списав все на несчастный случай.

Екатерина отогнала эти мысли. Прошлое не вернуть, а копаться в нем – все равно что бередить незаживающую рану. Сейчас перед ней была вполне материальная загадка. Шкатулка. Она решила, что первым делом нужно ее открыть. Аккуратно, не повредив замок. Это была тонкая работа, требующая терпения и специальных инструментов. У нее все это было.

Она достала из ящика стола набор тонких стальных отмычек, больше похожих на зубоврачебные инструменты. Это была еще одна грань ее профессии. Реставраторы старинной мебели часто сталкивались с запертыми ящиками и секретными отделениями, и умение вскрывать старые замки было почти обязательным навыком. Она вставила в скважину самый тонкий щуп, пытаясь нащупать штифты механизма. Замок был миниатюрным, но сложным. Английский, скорее всего. Она работала медленно, прислушиваясь к малейшим щелчкам, к сопротивлению металла. Пальцы двигались уверенно, автоматически. Это успокаивало. В такие моменты мир сужался до кончиков ее пальцев, до крошечного пространства внутри замочной скважины. Не было ни дождя за окном, ни тревожных мыслей, ни призраков прошлого. Только она, металл и тайна, которую он хранил.

Прошло минут десять, прежде чем она почувствовала, как последний штифт поддался. Раздался тихий, едва слышный щелчок. Сердце на мгновение замерло. Она убрала инструменты и осторожно, с замиранием сердца, подняла крышку.

Внутри, на потертом вишневом бархате, лежало всего два предмета.

Первым была фотография. Старая, на толстом картонном паспарту, с выцветшими, пожелтевшими краями. Групповой портрет. Екатерина узнала их мгновенно, как и любой человек, выросший в этом городе, в этой стране. Царская семья. Николай II, императрица Александра Федоровна, четыре великие княжны – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия – и цесаревич Алексей. Они сидели в парке, на фоне какой-то дворцовой постройки. Снимок был неформальным, живым. Император улыбался, щурясь на солнце, княжны смеялись, глядя в объектив. Они выглядели не как августейшие особы, а как обычная счастливая семья на отдыхе. И от этого становилось только страшнее, зная их судьбу.

Екатерина взяла фотографию в руки. Пальцы в тонких нитяных перчатках осторожно коснулись картона. Она перевернула ее. На обороте, каллиграфическим почерком, выведенным выцветшими фиолетовыми чернилами, была сделана надпись. Всего несколько слов: «Летний день в Александрии. Ключ там, где лев стережет жемчужину».

«Лев стережет жемчужину». Что это? Поэтическая метафора? Шифр? Название какого-то места? Екатерина нахмурилась. Александрия – так неофициально называли парк вокруг Александровского дворца в Царском Селе. Это было логично, судя по фотографии. Но лев… жемчужина… Это могло быть что угодно. Название павильона, деталь фонтана, строка из стихотворения. Без контекста разгадать это было невозможно.

Она отложила фотографию и посмотрела на второй предмет. Это был ключ. Маленький, изящный, из потемневшего от времени серебра. Он был плоским, с ажурной головкой в виде витиеватого вензеля, в котором угадывались переплетенные буквы «А» и «Ф». Александра Федоровна. И сложным, необычным узором бородки. Это был не ключ от шкатулки, он был слишком мал для этого. Скорее, от какого-то тайника, сейфа или другой, более миниатюрной шкатулки.

И тут ее взгляд снова упал на кровавое пятно в углу. Теперь, когда шкатулка была открыта, оно выглядело еще более зловещим. Оно было здесь, рядом с фотографией счастливой, обреченной семьи, рядом с ключом, подписанным инициалами императрицы. История, которая до этого момента была лишь смутным предположением, обретала жуткие, почти осязаемые черты. Эта шкатулка, очевидно, была связана с Романовыми. И с какой-то тайной, за которую кто-то, когда-то, заплатил кровью.

Екатерина почувствовала, как по коже пробежали мурашки. Она держала в руках не просто антиквариат. Она держала осколок великой исторической трагедии, опасный осколок, который пролежал в забвении почти восемьдесят лет, чтобы теперь оказаться на ее рабочем столе.

Она сидела так, наверное, с полчаса, глядя на шкатулку и ее содержимое, пытаясь собрать мысли в единое целое. Что ей делать с этим? Отнести в полицию? Она представила себе лица дежурных в отделении, их скуку, недоверие. «Женщина, у вас что, других дел нет? Фотография царской семьи? Так их тысячи. Ключик? Пятно? Может, вареньем капнули». В лучшем случае ее поднимут на смех. В худшем – начнут задавать вопросы. Откуда шкатулка? Кто продал? А учитывая туманную историю с гибелью Олега, лишнее внимание со стороны правоохранительных органов было последним, чего бы ей хотелось.

Показать специалистам? Историкам, музейщикам? Это был вариант. Но кому можно было доверять в их мире, где каждый второй эксперт был связан с «черным рынком», где бесценные реликвии исчезали из музейных фондов и всплывали на закрытых аукционах в Европе? Такая находка могла стоить целое состояние. А там, где пахнет большими деньгами, всегда появляются хищники. Олег научил ее этому. Он говорил: «Катя, в нашем деле самое ценное – не вещь, а информация о ней. И тот, кто владеет информацией, рискует больше всех».

Нет, она должна была сначала сама попытаться понять, что у нее в руках. «Лев стережет жемчужину». Она должна была начать с этого. Нужно было ехать в Царское Село, в архивы, поднимать старые планы парка, фотографии. Это была кропотливая, почти научная работа, та, к которой она привыкла.

За этими мыслями она не заметила, как за окном стемнело. Дождь все шел, его монотонный шум действовал на нервы. В углу ее кабинета, на маленьком столике, стоял старенький телевизор «Юность». Она включала его редко, в основном, чтобы слушать новости фоном, пока работала. Сейчас она протянула руку и повернула ручку. Экран зашипел, потом на нем появилось зернистое изображение ведущей вечернего выпуска новостей.

«…и к другим новостям, – бесстрастным голосом говорила дикторша. – Сегодня в своей квартире на набережной Мойки был найден мертвым известный петербургский коллекционер Сергей Аркадьевич Орлов. По предварительным данным, смерть носит насильственный характер. На месте работает следственная группа. Сергей Орлов был широко известен в кругах ценителей антиквариата как один из крупнейших специалистов по искусству фирмы Карла Фаберже. Его коллекция считалась одной из лучших в России…»

Екатерина замерла, ее рука так и осталась лежать на ручке громкости. Орлов. Сергей Орлов. Она знала его. Не близко, но они несколько раз пересекались на аукционах и выставках. Полный, самодовольный человек с влажными ладонями и бегающими глазками, он имел репутацию жесткого и беспринципного дельца, который не брезговал ничем ради редкого экземпляра. Но его знания… они были энциклопедическими. Особенно в том, что касалось Фаберже. Он мог по одному взгляду на эмаль определить мастерскую и даже конкретного мастера.

Убит. В собственной квартире. И он был специалистом по Фаберже.

Совпадение? Возможно. Петербург девяностых был опасным местом, и богатые коллекционеры часто становились мишенями для грабителей. Но что-то внутри Екатерины, какая-то холодная, ледяная интуиция, подсказывало ей, что это не совпадение. Где-то в этом мрачном уравнении со многими неизвестными появилась новая, зловещая переменная.

Ее взгляд метнулся к шкатулке. Ключ с вензелем «АФ». Фирма Фаберже была главным поставщиком императорского двора. Александра Федоровна была одной из их самых преданных и щедрых заказчиц. Связь была хрупкой, почти эфемерной, но она была.

Екатерина выключила телевизор. В наступившей тишине было слышно только тиканье старинных часов и шум дождя. Тишина давила. Она вдруг остро почувствовала свое одиночество. Ей не с кем было посоветоваться, не с кем поделиться этой тяжестью. Олег бы понял. Он бы загорелся, его глаза бы заблестели от азарта исследователя. Он бы тут же начал строить теории, одну безумнее другой, но в одной из них непременно оказалось бы зерно истины. Но Олега не было. Была только она, ее маленький, тихий магазин, и тайна, пахнущая кровью и нафталином ушедшей империи, которая по непонятной прихоти судьбы выбрала ее своим хранителем.

Она аккуратно положила фотографию и ключ обратно в шкатулку. Закрыла крышку. Щелчок замка прозвучал в тишине на удивление громко. Она не стала прятать шкатулку. Она оставила ее на столе, на самом видном месте. Прятать было бесполезно. Она чувствовала, что тень от этой маленькой палисандровой коробочки уже накрыла ее, и убежать от этой тени не получится. Можно было лишь попытаться понять, откуда она тянется и что скрывает в своем сумраке.

Она подошла к окну. Улица была почти пуста. Лишь изредка проезжали машины, их фары выхватывали из темноты мокрый асфальт и стены домов с облупившейся штукатуркой. Петербург, ее город, смотрел на нее сотнями темных окон, как равнодушный, древний свидетель. Он хранил в своих гранитных объятиях бесчисленное множество тайн, и та, что попала к ней в руки, была лишь одной из них. Но теперь это была ее тайна.

Екатерина плотнее запахнула кардиган. Ночь обещала быть долгой. И она знала, что завтрашний день уже не будет похож на предыдущий. Тихое эхо далекой трагедии, прозвучавшее на старом бархате, уже начало менять ее жизнь, и она понятия не имела, куда приведет ее этот путь, начавшийся с коробки старого хлама, принесенного печальной женщиной, собиравшей внуку на сапоги. Она знала только одно: спокойная жизнь в ее маленьком «Фениксе» закончилась.

Хододный аукцион

Ночь прошла в тревожной, рваной дреме, похожей на попытку собрать разбитое зеркало. Сны были колкими осколками: темный бархат, запах ржавчины, беззвучно смеющиеся лица на старой фотографии, холодный блеск серебряного ключа, который в ее ладони вдруг превращался в змею. Екатерина проснулась задолго до рассвета, с тяжелой головой и гулким чувством неотвратимости, поселившимся где-то под ребрами. Тиканье часов в гостиной казалось отсчетом времени, которого у нее оставалось все меньше. Она встала, накинула халат и босиком прошла в свой кабинет. В предрассветном сумраке, просачивающемся сквозь щели в шторах, палисандровая шкатулка на столе выглядела черным, плотным сгустком тьмы. Она не прикоснулась к ней. Казалось, от нее исходил едва ощутимый холод, холод запертой внутри трагедии и пролитой крови.

Новости об убийстве Сергея Орлова теперь звучали в ее голове не просто фоном, а набатом. Это не было совпадением. Интуиция, отточенная годами работы с вещами, которые умели молчать о своих тайнах, кричала об этом. Орлов – крупнейший специалист по Фаберже. Шкатулка, хранящая ключ с вензелем императрицы, последней и самой преданной клиентки великого ювелира. Связь была очевидной, но доказать ее было невозможно. Она была призрачной, сотканной из догадок и предчувствий. И если она пойдет с этим в полицию, ее примут за сумасшедшую. Или, что хуже, за соучастницу. Они спросят, откуда у нее шкатулка. Она ответит – принесла старушка, имени которой она не знает. Они спросят, где старушка. Она разведет руками. И в их глазах она увидит ровно то, чего боялась: недоверие, подозрение. В лучшем случае ее сочтут хитрой мошенницей, пытающейся выгодно продать государству сомнительную находку. В худшем – причастной к убийству коллекционера.

Она сварила себе крепкий, горький кофе, пытаясь прогнать остатки ночных кошмаров. За окном просыпался город. Скрипели первые троллейбусы, редкие прохожие спешили по своим делам, кутаясь в воротники. Обычная жизнь, которая вчера еще была и ее жизнью, теперь казалась чем-то бесконечно далеким, как берег, от которого ее медленно, но верно уносило в холодное, серое море. Ей нужно было действовать. Но как? Олег бы знал. Он бы уже сидел, обложенный книгами и картами, его глаза горели бы азартом. Он бы сказал: «Катя, чтобы понять тайну, нужно войти в нее, а не стоять на пороге». Но Олега не было. И ей было страшно. Не физически, а глубинно, экзистенциально. Она чувствовала, как прошлое, которое она так старательно похоронила, начинает шевелиться, протягивать к ней свои ледяные пальцы.

Мысль пришла внезапно, ясная и холодная, как петербургский воздух. Сегодня. Сегодня должен был состояться предаукционный показ в одном из старейших антикварных салонов на Невском. Событие для их узкого мира. Там соберутся все: коллекционеры, дилеры, искусствоведы, оценщики. Там будет обсуждаться все, что происходит в их маленьком, замкнутом сообществе. И главной темой, без сомнения, станет смерть Орлова. Там можно будет слушать. Слушать не то, что говорят, а как говорят. Следить за взглядами, за паузами в разговорах. В их мире недомолвки всегда были красноречивее слов. Это был риск. Появиться там – значит, выйти на свет. Но сидеть в своем магазине, как в осажденной крепости, было еще хуже. Неведение было пыткой.

Сначала нужно было спрятать шкатулку. Оставлять ее на видном месте было безумием. Она взяла коробочку, ощущая ее странную, непропорциональную своему размеру тяжесть, и прошла в мастерскую. Здесь, среди запахов скипидара, лака и старого дерева, она чувствовала себя увереннее. Это была ее территория. Она подошла к массивному дубовому шкафу, забитому инструментами, банками с пигментами и химикатами. В самом низу, за стопкой старых каталогов, была потайная ниша, оставшаяся от прежнего владельца – старого часовщика. Олег нашел ее случайно, и они часто шутили, что будут прятать там свои сокровища. Екатерина отодвинула каталоги, нажала на неприметный сучок в деревянной панели. Раздался тихий щелчок, и часть стены отошла в сторону, открывая небольшое углубление. Она завернула шкатулку в кусок чистого бархата – ирония судьбы, подумала она, – и положила ее в тайник. Закрыв панель, она вернула каталоги на место. Стало немного легче, словно она избавилась от опасного свидетеля. Но она знала, что это самообман. Тень шкатулки осталась с ней.

Она оделась просто, но элегантно. Темно-серое шерстяное платье, строгое пальто. Ничего лишнего, ничего кричащего. Она должна была быть незаметной, раствориться в толпе. Перед выходом она долго смотрела на себя в старое зеркало в резной раме. Из его помутневшей амальгамы на нее смотрела женщина с усталыми, слишком большими глазами. Она казалась себе хрупкой, почти прозрачной. Но где-то в глубине взгляда уже зарождалась холодная решимость. Решимость реставратора, столкнувшегося с самой сложной работой в своей жизни.

Дождь прекратился, но небо по-прежнему висело над городом низкой, тяжелой свинцовой крышкой. Воздух был влажным и холодным, пах мокрым гранитом и выхлопными газами. Она не взяла такси, решив пройтись пешком. Ходьба помогала думать. Она шла по улицам, которые знала с детства, но сегодня они казались ей чужими, полными скрытой угрозы. Величественные фасады имперских зданий с их атлантами и кариатидами смотрели на нее пустыми глазницами окон. Город молчал, храня свои бесчисленные тайны, и тайна палисандровой шкатулки была лишь одной из них, крошечной песчинкой в этом океане секретов.

Аукционный дом располагался в старинном особняке недалеко от Аничкова моста. Парадный вход с облупившейся лепниной и потускневшей латунной табличкой резко контрастировал с припаркованными у тротуара иномарками – черными, блестящими, как жуки, «Мерседесами» и «Вольво», символами новой эпохи. Внутри царил полумрак и приглушенная, почти церковная тишина. Воздух был густым от запаха старой мебели, воска, дорогих духов и чего-то еще – едва уловимого аромата денег и азарта. Вдоль стен на обитых бархатом постаментах были расставлены лоты: картины в тяжелых золоченых рамах, севрский фарфор, серебро Хлебникова, иконы, мебель из карельской березы. Люди двигались медленно, говорили вполголоса, словно боясь нарушить торжественность момента.

Екатерина знала здесь почти всех. Вот седовласый профессор Голицын, известный историк, близоруко щурится на полотно Айвазовского. Вон там, у витрины с ювелирными украшениями, громко жестикулирует Борис Кац, владелец галереи на Моховой, известный своей способностью продать что угодно кому угодно. А вот и представители новой формации – коротко стриженые молодые люди в малиновых пиджаках, неуклюже передвигающиеся в этом пространстве старинных вещей, как слоны в посудной лавке. Они не смотрели на предметы, они смотрели на ценники. Для них это были не произведения искусства, а просто активы, вложение капитала.

Она взяла каталог и отошла в дальний угол зала, к окну, выходившему в запущенный двор-колодец. Отсюда было хорошо видно почти все помещение. Она делала вид, что изучает список лотов, но сама внимательно слушала обрывки разговоров, доносившиеся до нее. И, как она и ожидала, имя Орлова звучало повсюду.

«…говорят, прямо в квартире. Головой об угол камина. Ужас…»

«…а коллекция? Что будет с коллекцией? Ее же теперь опечатают на годы…»

«…он в последнее время был сам не свой. Нервный какой-то. Говорил, что нашел что-то невероятное, какой-то прорыв…»

«…да брось, Семен, он это говорил каждый раз, когда покупал очередную безделушку Фаберже. Самореклама…»

«…а я слышал, это из-за долгов. Он многим был должен, играл по-крупному…»