Синий платок

Она встала, чувствуя, как ноет каждая косточка. Холодный воздух обжег легкие. Нужно было начинать утренние процедуры, погружаться в рутину, которая одна только и могла послужить ей маскировкой. Она ополоснула лицо ледяной водой из рукомойника, глядя на свое отражение в мутном осколке зеркала. Усталая женщина с темными кругами под глазами. Взгляд был слишком напряженным, слишком внимательным. Она заставила себя расслабить мышцы лица, придать ему выражение привычной, отстраненной заботы. Сегодня ей предстояло сыграть самую сложную роль в своей жизни – роль обычной медсестры Анны Морозовой, которая ничего не знает и ничего не подозревает.

Коридоры уже оживали. Скрипели носилки, которые санитары выносили из палат с теми, кто не пережил ночь. Слышался приглушенный кашель, стоны, тихая перебранка персонала. Запах карболки, гноя и кислой капусты, казалось, въелся в сами стены. Анна шла по коридору, и каждый звук, каждый взгляд казался ей теперь частью шифра, который она должна была разгадать. Вот старшая медсестра Зинаида Петровна, грузная, властная, отдавала распоряжения санитаркам. Ее лицо, как всегда, было непроницаемым, но не промелькнуло ли в ее маленьких, глубоко посаженных глазках что-то новое, какая-то настороженность, когда она посмотрела на Анну? Или это просто игра воображения, плод бессонной ночи? А вот юная Маруся семенила с тазом горячей воды, ее васильковые глаза были испуганными, как у пойманной птички. Она старалась не встречаться с Анной взглядом. Слухи о приезде следователя военной прокуратуры уже, конечно, расползлись по госпиталю, как сырость по подвалу. Все понимали: просто так такие люди не приезжают. Значит, случилось что-то серьезное. Что-то, выходящее за рамки привычной ежедневной трагедии.

Утренний обход с Руденко превратился в изощренную пытку. Главный врач был собран и деловит, как всегда. Его ровный, лишенный эмоций голос разносился по палатам, ставя диагнозы, отдавая распоряжения. Но Анна чувствовала за этой привычной деловитостью новое, стальное напряжение. Он был как натянутая струна. Когда они подошли к лейтенанту с ранением в грудь, которому вчера делали пункцию, Руденко лично осмотрел дренаж. Его тонкие, аристократические пальцы двигались с выверенной точностью гениального хирурга.

«Температура спала. Кризис миновал, – констатировал он, делая пометку в истории болезни. Затем он поднял глаза и посмотрел прямо на Анну. Его взгляд сквозь стекла пенсне был холодным и острым, как скальпель. – Ваша забота, сестра, дает свои плоды. Вы очень внимательны к этому больному».

В его словах не было похвалы. Это был вопрос. Предупреждение. Он словно говорил: «Я вижу тебя. Я знаю, что ты смотришь. И я смотрю на тебя».

«Я делаю свою работу, Павел Андреевич», – ровным голосом ответила Анна, выдерживая его взгляд.

«Именно. Каждый из нас должен просто делать свою работу. И не делать того, что в его обязанности не входит», – отрезал он и перешел к следующей койке.

Анна почувствовала, как по спине пробежал холодок. Это была прямая угроза. Он знал. Он все знал. Он понял, что рапорт написала она. Разговор с Левшиным подтвердил это. Теперь игра шла в открытую, хоть и без слов.

После обхода ее ждало самое ответственное и самое страшное на сегодня дело. Утренняя раздача лекарств. Особенно тех, что хранились в процедурном кабинете под замком. Наркотические анальгетики. Морфий, промедол. То, что приносило облегчение от невыносимой боли, и то, что могло легко убить при неправильной дозировке. Анна всегда относилась к этому с предельной щепетильностью. Каждая ампула была на строжайшем учете. Журнал, подписи, сдача пустых ампул. Система, казалось, была надежной. Но после всего, что она узнала, после этого загадочного «Криолина-7», который появлялся в картах и исчезал вместе с ними, она больше не верила ни в какие системы.

Процедурный кабинет был маленькой, тесной каморкой, где на полках теснились склянки, биксы со стерильным материалом и коробки с лекарствами. Главной ценностью и главной опасностью был небольшой металлический сейф, вделанный в стену. Ключ от него хранился у старшей медсестры Зинаиды Петровны, которая выдавала его дежурной сестре под роспись.

Когда Анна пришла за ключом, Зинаида Петровна долго, изучающе смотрела на нее.

«Что-то ты бледная сегодня, Морозова, – сказала она своим низким, грудным голосом. – Не досыпаешь, что ли? Или думы всякие в голову лезут?»

«Тяжелое дежурство было, Зинаида Петровна. Новый эшелон», – уклончиво ответила Анна.

«Эшелоны у нас каждую неделю. А вот прокуратура – не каждый день, – прямо сказала Зинаида. – Ты смотри, не надумай себе лишнего. Наше дело маленькое: лечить и выхаживать. А большое начальство само разберется. Не лезь, куда не просят. Целее будешь».

Это было второе предупреждение за утро. И исходило оно от верной фурии Руденко. Они действовали согласованно. Они пытались ее запугать, заставить замолчать.

Анна молча взяла ключ, расписалась в журнале и пошла в процедурную. Руки ее слегка дрожали. Она понимала, что просто раздать утренние дозы лекарств сегодня недостаточно. Ей нужно было что-то найти. Что-то, что могло бы стать доказательством для капитана Левшина. Но что? И как? Она была на виду. Любое ее нестандартное действие могло быть замечено.

Она отперла сейф. Внутри на полках аккуратными рядами стояли коробки. Морфина гидрохлорид, 1% раствор в ампулах. Промедол. Кофеин. Камфора. Все стандартное, все знакомое до боли. Она взяла журнал учета и начала сверку. Это была ее возможность, ее официальное прикрытие, чтобы внимательно все осмотреть. Она доставала коробки, пересчитывала ампулы, сверяла номера серий с записями в журнале. Все сходилось. До последней ампулы. Скрупулезная, почти немецкая точность, которую так любил Руденко. Ни одной лазейки. Анна почувствовала укол разочарования. Неужели она ошиблась? Неужели все это чудовищное подозрение – лишь плод ее воспаленного воображения?

Она уже почти закончила, когда ее внимание привлекло дно сейфа. Оно было покрыто листом железа, как и стенки. Но в одном углу, сзади, этот лист, казалось, лежал не совсем ровно. Еле заметный, на миллиметр, перекос. Сердце заколотилось. Это была иррациональная догадка, инстинкт. Она поставила коробки на место, но так, чтобы они не мешали. Потом, бросив быстрый взгляд на приоткрытую дверь в коридор, она опустилась на колени и попыталась подцепить край листа ногтем. Не поддавался. Тогда она взяла из лотка тонкий металлический пинцет и осторожно просунула его в щель. Лист слегка приподнялся. Под ним было неглубокое углубление, тайник. И в этом тайнике, завернутая в пожелтевшую от времени ветошь, лежала плоская картонная коробка.

Коробка была не наша. Латинские буквы, готический шрифт. Она осторожно достала ее. На крышке было написано «Morphin puriss. Merck». Немецкий. Трофейный? Или полученный по ленд-лизу через третьи страны? Она открыла ее. Внутри, в специальных гнездах, лежали ампулы из темного стекла. Они были чуть больше стандартных. И на них не было никаких бумажных этикеток, только гравировка прямо на стекле. Анна взяла одну. Жидкость внутри была абсолютно прозрачной. Она посмотрела на коробку еще раз. Никаких отметок о том, что она стоит на учете, никаких инвентарных номеров. Это был неучтенный морфий. И судя по тому, как он был спрятан, предназначался он для чего-то тайного.

В этот момент в коридоре послышались шаги. Тяжелые, размеренные шаги Зинаиды Петровны. Анну охватил панический ужас. Она судорожно сунула коробку обратно в тайник, кое-как прикрыла ее железным листом, который никак не хотел вставать на место ровно. Вскочила на ноги, захлопнула дверцу сейфа и повернула ключ. В ту самую секунду, когда щелкнул замок, в дверном проеме выросла фигура старшей медсестры.

«Что ты там возишься, Морозова? Раненые ждут обезболивающего», – недовольно пробасила она.

«Уже иду, Зинаида Петровна. Проверяла все тщательно. Чтобы порядок был», – стараясь, чтобы голос не дрожал, ответила Анна.

Зинаида смерила ее подозрительным взглядом, окинула взором процедурную, но, видимо, ничего необычного не заметила.

«Давай, давай, шевелись», – бросила она и ушла.

Анна прислонилась к стене, чувствуя, как ноги становятся ватными. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, его стук слышен по всему коридору. Она нашла. Она нашла что-то важное. Неужели этим морфием убивали? Но зачем? Стандартный морфий не вызывает такого эффекта, о котором говорили умирающие – «холод», «лед». Передозировка морфином вызывает угнетение дыхания, кому, но не ощущение замерзания изнутри. Значит, это не то. Или не совсем то. Может, этот морфий был лишь прикрытием? Или его использовали для чего-то другого? Например, меняли на продукты на черном рынке? Тоже версия. В госпитале, где не хватало самого необходимого, такой товар был на вес золота. Это объясняло бы тайник. Но это не объясняло смерти.

Она набрала в шприцы нужные дозы из учтенных ампул и пошла в палаты. Руки все еще слегка дрожали, но она заставила себя делать все механически, как автомат. Укол одному, другому, третьему. Каждое прикосновение иглы к коже раненого теперь отзывалось в ее сознании страшным эхом. Лекарство. Спасение или яд? Она смотрела в глаза солдат, полные боли и надежды, и чувствовала себя предательницей. Она была частью этой системы, которая, возможно, убивала их.

После раздачи лекарств она должна была сдать пустые ампулы и ключ. Это был еще один рискованный момент. Ей нужно было вернуть все в первозданный вид. Но ей нужно было и доказательство. Просто слова о том, что она нашла какую-то коробку, которой теперь, скорее всего, уже нет, ничего не стоили. Левшин мог ей поверить, но что он предъявит Руденко?

Решение пришло внезапно, отчаянное и рискованное. Когда она снова оказалась в процедурной, чтобы запереть сейф, она действовала быстро и решительно. Она снова открыла тайник. Достала одну ампулу из немецкой коробки. Она не могла взять ее с собой, ее могли обыскать в любой момент. Но она могла подменить. Она взяла пустую ампулу из-под стандартного морфия, которую должна была сдать. Затем она достала шприц, набрала в него содержимое немецкой ампулы. Жидкость была чуть более вязкой, чем обычный раствор. Она вылила ее в раковину. Теперь у нее была пустая немецкая ампула. Она сунула ее в карман халата, где уже лежал синий платок, словно ища у него защиты. А в коробку со сданными пустыми ампулами она положила еще одну, обычную, которую взяла из запасов, списав ее на бой. Это была маленькая ложь, нарушение отчетности, которое могли и не заметить на фоне общего хаоса. Но пустая ампула из тайника теперь была у нее. Это было вещественное доказательство.

Теперь оставалось самое сложное – передать ее Левшину. Она не могла просто пойти к нему в ординаторскую во втором бараке. За ней наверняка следят. И Зинаида, и, возможно, кто-то еще, о ком она не догадывалась. Ей нужен был предлог, безупречный предлог.

Она сдала ключ и отчетность Зинаиде, которая снова одарила ее долгим, тяжелым взглядом. Анна выдержала его, чувствуя, как холодная ампула в кармане неприятно касается бедра.

Она пошла в палату, где лежал тот самый лейтенант. Он был слаб, но в сознании.

«Как вы себя чувствуете, лейтенант?» – спросила она, поправляя ему подушку.

«Лучше, сестричка… Дышать легче стало, – прошептал он. – Спасибо вам…»

«Вам нужно больше пить. Я сейчас попрошу Марусю принести вам клюквенного морса. У нас есть немного для тяжелых».

Это был предлог. Маруся. Она найдет ее и отправит подальше, в пищеблок, а сама под этим видом сможет отлучиться.

Она нашла Марусю в конце коридора. Девушка мыла полы и все еще выглядела испуганной.

«Маруся, милая, сходи, пожалуйста, на кухню, – как можно мягче сказала Анна. – Попроси у тети Паши клюквенного морса для лейтенанта из третьей палаты. Скажи, я просила. А я пока здесь закончу».

Маруся с готовностью кивнула, рада была любому поручению, которое уводило ее из этого напряженного места. Как только она скрылась за поворотом, Анна быстро пошла в другую сторону – к выходу из главного барака. Нужно было пересечь открытый, заснеженный двор, чтобы попасть во второй барак, где жили легкораненые и где разместили следователя. Этот двор был самым опасным местом. Здесь она была как на ладони. Любой мог видеть ее из окна кабинета главврача, из ординаторской, из палат.

Она вышла на крыльцо. Морозный воздух ударил в лицо. Крупный снег лениво падал с низкого серого неба. Она заставила себя идти не быстро, а обычным, размеренным шагом, как будто она шла по делу, например, к завхозу. Она не смотрела по сторонам, но чувствовала на себе десятки невидимых взглядов. Каждый скрип снега под валенками отдавался гулким эхом в голове. Вот он, второй барак. Еще несколько шагов. Она почти дошла до крыльца, когда позади раздался оклик.

«Сестра Морозова!»

Анна замерла, и сердце ухнуло куда-то в пропасть. Она медленно обернулась. К ней, утопая в снегу, шел помощник Сафронова, тот самый молодой лейтенант с папкой. Его лицо было невозмутимым, но глаза смотрели холодно и внимательно.

«Вас товарищ полковник к себе просит. Немедленно».

Это был конец. Ее поймали. Сейчас ее отведут в кабинет, где ждет Сафронов, и все закончится. Мысли метались в голове. Выбросить ампулу в снег? Бесполезно, найдут. Сказать, что шла к больному? Не поверят.

«Я иду», – тихо сказала она, понимая, что любое сопротивление бессмысленно.

Она пошла за лейтенантом обратно к главному корпусу. Каждый шаг был как шаг на эшафот. Она мысленно сжимала в кармане синий платок. Дима… Он бы не сдался. Он бы боролся до конца. А что могла сделать она? Безоружная женщина против всесильного НКВД.

Они вошли в правление. Лейтенант провел ее по тихому коридору и остановился у неприметной двери без таблички. Постучал.

«Войдите», – раздался тихий голос Сафронова.

Лейтенант открыл дверь, пропуская Анну вперед, а сам остался снаружи. Кабинет был маленьким и аскетичным. Стол, два стула. На стене портрет Дзержинского. Сафронов сидел за столом и что-то писал. Он не поднял головы, заставив Анну стоять посреди комнаты в унизительном ожидании. Прошла, казалось, вечность. Наконец, он отложил ручку и поднял на нее свои бесцветные, ледяные глаза.

«Присаживайтесь, Морозова».

Она села на краешек стула, держа спину прямо.

«Мне доложили, что в госпитале работает следователь прокуратуры, – начал он так же тихо. – Выясняет причины некоторых… прискорбных случаев. Мне также известно, что инициатором этой проверки стали вы. Ваш рапорт».

Он сделал паузу, глядя на нее в упор, словно пытаясь заглянуть ей в душу.

«Это похвальное рвение, сестра. Бдительность – важное качество для советского человека. Особенно в военное время. Но иногда излишнее рвение может привести к ошибкам. Можно увидеть врага там, где его нет. И не заметить там, где он есть».

Анна молчала. Она не знала, что отвечать. Любое слово могло быть использовано против нее.

«Я хочу вам помочь, Анна Степановна, – продолжил Сафронов, и от его слов по коже поползли мурашки. Помощь от этого человека была страшнее любой угрозы. – Я тоже хочу, чтобы в этом госпитале был порядок. Чтобы наши бойцы получали лучшее лечение и возвращались в строй. Поэтому, если у вас есть какие-то конкретные факты, а не просто домыслы и предсмертный бред агонизирующих, вы должны сообщить их мне. Органам. А не вести закулисные игры с армейской прокуратурой. Мы здесь – власть. Мы отвечаем за безопасность. Понимаете?»

Он предлагал ей сделку. Предать Левшина. Перейти на его сторону. И оказаться в полной его власти. Она поняла, что это ловушка. Если она расскажет ему про ампулу, он заберет ее, и это будет конец расследованию. И, скорее всего, ей самой. Если она скажет, что у нее ничего нет, он поймет, что она ему не доверяет, и усилит давление.

«Я всего лишь медсестра, товарищ полковник, – осторожно начала она. – Я видела то, что показалось мне странным. Я сочла своим долгом сообщить об этом. Моя работа – лечить больных. А разбираться – работа следователя».

Она перевела стрелки на Левшина, пытаясь выставить себя простым исполнителем.

Сафронов усмехнулся. Это была лишь гримаса, не тронувшая его ледяных глаз.

«Вы скромничаете, Морозова. Вы вдова героя. У вас обостренное чувство справедливости. Я это ценю. Но справедливость должна быть зрячей и опираться на факты. А не на женские эмоции. Так есть у вас факты? Или нет?»

Он смотрел на нее, и Анне казалось, что он видит сквозь ткань халата ампулу в ее кармане. Она чувствовала ее холод даже сквозь несколько слоев одежды.

В этот момент дверь кабинета без стука открылась, и вошел капитан Левшин.

Его появление было настолько неожиданным, что Анна вздрогнула. Сафронов даже бровью не повел, словно ожидал его.

«Сергей Петрович, проходите, – сказал он тоном, в котором не было и тени гостеприимства. – А мы тут как раз беседуем с вашей… ключевой свидетельницей».

Левшин бросил на Анну быстрый, непроницаемый взгляд и перевел его на Сафронова.

«Я как раз собирался сам опросить сестру Морозову, товарищ полковник. По некоторым деталям. Думаю, не стоит утомлять ее двойными допросами. У нее и так работы хватает».

«Я не утомляю. Я помогаю следствию», – все так же тихо парировал Сафронов.

В воздухе повисло напряжение. Два волка сошлись на узкой тропе. Один – представитель НКВД, всесильного и страшного. Другой – военный прокурор, обладающий своей, не меньшей властью. И она, Анна, была между ними, как добыча.

«Ваша помощь неоценима, – ровным голосом сказал Левшин. – Но процедуру нарушать не будем. Свидетелей опрашивает следователь. Анна Степановна, пройдемте ко мне».

Он сказал это тоном приказа. Он не просил, он требовал. Он показывал Сафронову, что это его расследование, и свидетели у него под защитой.

Сафронов молчал несколько секунд, взвешивая что-то на своих невидимых весах. Затем он кивнул.

«Как скажете, капитан. Процедура – вещь святая. Можете идти, Морозова. Но помните наш разговор».

Анна встала. Ноги ее не слушались. Она кивнула и, не глядя ни на кого, вышла из кабинета. Левшин вышел следом и плотно прикрыл дверь.

«Идемте», – коротко бросил он и зашагал по коридору в сторону своего барака.

Анна пошла за ним. Она не понимала, что только что произошло. Левшин спас ее? Или просто отбил свою собственность у конкурента? Она шла за его широкой спиной по снегу, который все падал и падал, покрывая землю, госпиталь, весь мир белым, безмолвным саваном. Битва за правду становилась все более опасной. И ее единственным оружием в этой битве были синий платок, пустая немецкая ампула в кармане и этот уставший, хмурый капитан, идущий впереди.

Тени за занавесом

Тишина, последовавшая за их уходом из кабинета Сафронова, была оглушительной и тяжелой, как свинцовая плита. Снег падал крупными, влажными хлопьями, приглушая все звуки, превращая госпитальный двор в арену безмолвной драмы. Анна шла чуть позади капитана Левшина, стараясь ставить ноги точно в его неглубокие еще следы. Воздух был холодным и чистым, он обжигал легкие после спертой, прокуренной атмосферы кабинета особиста, но дышать легче не становилось. Каждое движение требовало неимоверных усилий, словно она пробиралась не по рыхлому снегу, а по вязкому болоту, которое грозило поглотить ее с головой. Она чувствовала себя опустошенной и одновременно натянутой до предела, как струна. Встреча с Сафроновым высосала из нее все силы, оставив лишь звенящую в ушах угрозу: «Но помните наш разговор». Левшин не оборачивался. Его широкая спина в ладно сидящей шинели была надежной и непроницаемой преградой. Он шел ровным, размеренным шагом человека, привыкшего идти к своей цели, не обращая внимания на препятствия. Что он думал сейчас? Считал ли ее наивной дурой, ввязавшейся в опасную игру, или видел в ней необходимого, хоть и рискованного союзника? Он отбил ее у Сафронова, продемонстрировал свою власть, но что это было – защита свидетеля или борьба двух хищников за территорию? Она не знала. В этом мире, вывернутом войной наизнанку, мотивы людей стали мутными и непредсказуемыми. Они подошли к второму бараку, где размещались легкораненые и где капитану выделили его временное пристанище. Дверь тихо скрипнула, впуская их в длинный, тускло освещенный коридор. Здесь пахло иначе, чем в главном корпусе. Меньше крови и гноя, больше махорки, кислого солдатского пота и скуки. Из-за неплотно прикрытых дверей палат доносились приглушенные разговоры, смех, кашель. Здесь жизнь текла медленнее, здесь люди ждали не смерти, а отправки в тыл или обратно на фронт. Левшин молча прошел к своей двери в конце коридора, достал ключ, оглянулся, убеждаясь, что за ними никто не идет, и только потом открыл замок. Он пропустил Анну вперед и быстро вошел сам, плотно прикрыв за собой дверь. Комната была маленькой и неуютной. Железная кровать, шаткий стол, два стула и докрасна раскаленная печка-буржуйка, в которой гудело пламя. На столе сиротливо лежали три папки с историями болезни, рядом громоздилась горка окурков в консервной банке. Левшин, не говоря ни слова, снял шинель, аккуратно повесил ее на гвоздь, вбитый в стену, и остался в своей простой гимнастерке без знаков различия. Он подошел к столу, отодвинул стул для Анны. «Садитесь, Морозова». Она села, все еще не в силах стряхнуть с себя оцепенение. Холодная ампула в кармане халата, казалось, жгла кожу сквозь несколько слоев ткани. Она пришла сюда ради этого, это был ее главный козырь, ее единственное доказательство. Но после встречи с Сафроновым решимость дала трещину. Она видела, с какими силами ей предстоит столкнуться. «Вы принесли?» – спросил Левшин тихо, его усталые серые глаза смотрели на нее в упор, без всякого выражения. Она медленно кивнула. Рука ее дрожала, когда она полезла в карман. Она достала пустую стеклянную ампулу из темного стекла с выгравированными на ней латинскими буквами. Она положила ее на стол. Ампула покатилась, но Левшин остановил ее одним пальцем. Он долго смотрел на нее, потом осторожно взял, поднес к глазам, повертел, разглядывая со всех сторон. В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как трещат дрова в печке и как тяжело дышит сама Анна. «Morphin puriss. Merck, – прочитал он почти шепотом. – Чистейший морфин. Немецкий. Откуда он?» «Я нашла его в сейфе, в процедурной, – голос Анны был хриплым. – В тайнике. Там была целая коробка, неучтенная». «И вы решили подменить одну ампулу, чтобы принести ее мне, – констатировал он, не спрашивая. – Рискуя быть пойманной старшей медсестрой, которая, как я понимаю, правая рука Руденко. Или самим главврачом». «У меня не было другого выхода», – прошептала она. «Выход есть всегда, – возразил он жестко. – Иногда лучший выход – не делать ничего. Вы хоть понимаете, что если бы вас поймали с этим… – он кивнул на ампулу, – то разговор с Сафроновым показался бы вам дружеской беседой? Контрабанда трофейных медикаментов, да еще и наркотических. Этого хватило бы на трибунал и стенку. Без лишних вопросов». Анна молчала, опустив голову. Она знала это. Знала, но все равно сделала. Образ умирающего мальчика, его удивленные глаза, его шепот «синий… не тот укол…» стояли перед ее глазами. «Что вы собираетесь с этим делать?» – спросила она, поднимая на него взгляд. «Я? – он усмехнулся без тени веселья. – Я буду делать свою работу. А вот вы, Анна Степановна, больше не будете делать ничего. Абсолютно ничего, кроме своих прямых обязанностей. Никаких тайников, никаких подмен, никаких разговоров. Вы меня поняли? Сафронов не шутил. Он действительно хочет вам «помочь». И если он решит, что вы представляете для него или для его… интересов угрозу, он сделает это очень быстро и эффективно. И я не смогу вас защитить. Ясно?» Он говорил правду. Суровую, безжалостную правду. Она кивнула. «Да». «Хорошо, – он аккуратно завернул ампулу в свой носовой платок и убрал во внутренний карман гимнастерки. – Теперь идите. Ваша смена закончилась. Поспите. Вам нужны силы». Он отвернулся к столу, давая понять, что разговор окончен. Анна встала и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. В коридоре было по-прежнему тихо. Она шла к выходу из барака, и каждый шаг давался ей с трудом. Она сделала свой ход, передала эстафету. Теперь мяч был на стороне следователя. Но легче от этого не стало. Наоборот, страх стал еще более концентрированным и липким. Она была не просто подозревающей, она была ключевым свидетелем. И убийца, кем бы он ни был, знал это. И Сафронов знал это. Она чувствовала себя загнанной в угол. Единственным ее щитом был этот хмурый, уставший капитан, но и он признал, что его щит может не выдержать. Она вышла на улицу. Снег все так же валил с неба, укрывая землю толстым белым покрывалом. Госпиталь погружался в ночь, в окнах палат зажигался тусклый свет. Ночь в госпитале – это было особое время. Время, когда спадала дневная суета и боль, и страх, и тоска выходили на передний план. Ночь обнажала нервы. Анна медленно побрела к своему сестринскому бараку. Впереди была долгая, бессонная ночь, полная теней и страхов. Она еще не знала, что именно этой ночью одна из теней обретет форму и будет замечена.