Синий платок

Когда Зинаида, тяжело ступая, проследовала по коридору в сторону хозяйственного блока, Анна, убедившись, что в коридоре никого нет, скользнула к двери архива. Замок был чисто символический, навесной, но ключ всегда был у старшей медсестры. Анна на это и не рассчитывала. Она достала из кармана тонкую металлическую пластинку – обломок хирургического зонда, который она подобрала несколько дней назад. На фронте их учили не только бинтовать. Их учили выживать. Пальцы дрожали от напряжения. Секунды тянулись, как часы. Наконец, что-то щелкнуло. Дверь поддалась.

Она проскользнула внутрь и прикрыла за собой дверь, оставив крошечную щелку. В каморке было темно и пахло пылью и мышами. Вдоль стен громоздились стеллажи с папками. «История болезни». Анна пробежала глазами по корешкам. Фамилии, фамилии, фамилии… Сотни историй боли и смерти. Где искать? Она помнила фамилии тех двоих, что умерли до вчерашнего мальчика. Старшина Ковалев, тот, что с ампутированной ногой. И снайпер Белкин, с легким ранением в плечо.

Она нашла папку с буквой «К». Сердце колотилось где-то в горле. Ковалев, Иван Петрович. Она вытащила тонкую папку, присела на корточки у щели, чтобы было немного света. Листы были исписаны торопливым почерком Руденко. Диагноз, ход лечения… все стандартно. Лист назначений. Промедол, сульфаниламиды, камфора. Ничего необычного. И в конце – заключение о смерти. «Острая сердечная недостаточность на фоне посттравматического шока». Подпись: Руденко. Все чисто. Слишком чисто.

Она быстро положила папку на место и принялась искать Белкина. Нашла. Снайпер Белкин, Сергей Андреевич. Ранение плечевое, неосложненное. Динамика положительная. Анна сама делала ему перевязки, помнила, как он радовался, что скоро вернется в строй. И вдруг – резкое ухудшение. Заключение о смерти: «Тромбоэмболия легочной артерии». Подпись: Руденко. Анна просмотрела лист назначений. И тут ее взгляд зацепился за одну строчку. Помимо стандартного обезболивающего, ему был назначен препарат, название которого она видела впервые. «Криолин-7». Назначен однократно, за несколько часов до смерти. Она нахмурилась. Она никогда не слышала о таком лекарстве.

Она вернулась к папке Ковалева. Еще раз, внимательнее, пробежала глазами лист назначений. И увидела. Да, вот оно. Мелким, почти неразборчивым почерком, втиснутое между двумя другими назначениями. «Криолин-7». Тоже однократно. В день смерти.

Теперь ей нужна была карта вчерашнего мальчика, рядового Сидорова. Его документы еще не успели сдать в архив, они должны быть в сестринской. Но в этот момент в коридоре послышались шаги и недовольный голос Зинаиды.

«Маруся, вертихвостка, ты куда опять дезраствор подевала? Я тебя научу…»

Анна мгновенно сунула папку Белкина на место, выскользнула из каморки и тихо притворила дверь. Сердце бешено стучало. Она успела. Она отошла на несколько шагов по коридору, стараясь придать лицу самое обычное выражение. Зинаида прошла мимо, даже не взглянув на нее.

«Криолин-7». Что это за препарат? Его не было в стандартных списках медикаментов, которые они получали. Экспериментальный? Но почему его назначают безнадежным, как Ковалев, и почти здоровым, как Белкин? И почему об этом никто не говорит?

Анна дождалась вечера, когда ее смена закончилась. Она поймала в коридоре Марусю. Юная санитарка выглядела измученной, темные круги под ее васильковыми глазами стали еще заметнее.

«Маруся, ты не поможешь мне? – как можно более буднично спросила Анна. – Нужно бумаги Сидорова оформить, того, что ночью умер. Не могу его карту найти».

«Ой, Анна Степановна, так ее Павел Андреевич сразу после обхода забрал. Сказал, сам все оформит, чтобы у нас работы меньше было», – простодушно ответила девушка.

Кровь отхлынула от лица Анны. Забрал. Сам. Чтобы у них было меньше работы. Какая трогательная забота. Руденко заметал следы. Теперь она была в этом почти уверена.

«Странно, – сказала Анна, стараясь, чтобы голос не дрожал. – А ты, Маруся, не слышала про такой препарат, Криолин? С семеркой на конце».

Маруся наморщила лоб.

«Криолин? Нет, не слышала. У нас такого нет. У нас вон и аспирина-то не всегда хватает. А это что-то импортное, наверное?»

«Наверное», – глухо ответила Анна.

Она отошла к окну. Снаружи уже сгущались сумерки, зажигались редкие огни. Госпиталь погружался в свою обычную ночную жизнь, полную стонов, кашля и беспокойного сна. Но для Анны он больше не был просто госпиталем. Он стал местом преступления. И убийца не прятался в темном лесу. Он ходил по этим коридорам, носил белый халат и, возможно, даже спасал чьи-то жизни, пока отнимал другие.

Зачем? Этот вопрос был самым страшным. Зачем убивать раненых солдат? Что они могли знать? Или дело было не в них, а в самом препарате? Испытания? Чудовищные, бесчеловечные эксперименты на людях, которые и так уже отдали свое здоровье за родину? Мысль была настолько дикой, что в нее не хотелось верить.

Внезапно в конце коридора появилась фигура, заставившая Анну похолодеть. Это был не Руденко. Это был полковник НКВД Сафронов. Он редко появлялся в госпитале, но каждое его появление было событием. Все вокруг замирало, разговоры стихали, люди старались стать невидимыми. Сафронов был невысокого роста, с аккуратно подстриженными усиками и абсолютно бесцветными, ледяными глазами. Он двигался бесшумно и всегда появлялся неожиданно. Говорили, что он видит всех насквозь.

Он шел прямо к кабинету главврача. Рядом с ним семенил его помощник, молодой лейтенант с папкой. Они не смотрели по сторонам, но Анна чувствовала на себе их невидимый взгляд. Они прошли мимо, и волна холода, казалось, осталась висеть в воздухе. Сафронов зашел в кабинет Руденко без стука. Дверь плотно закрылась.

Что понадобилось особисту у главврача поздно вечером? Плановая проверка? Или это как-то связано? В аннотации к книге жизни, которую писала для нее судьба, Сафронов и Руденко были связаны. Теперь она видела это воочию. Они были заодно. Или Сафронов пришел допрашивать Руденко? Нет, вряд ли. Он вошел как хозяин.

Анна поняла, что ввязалась в игру, правила которой ей неизвестны. Игроки были слишком сильны. Врач, от решения которого зависели жизни. И полковник НКВД, от которого зависела не только жизнь, но и смерть, и то, что будет после смерти – позорное клеймо «врага народа» для всей семьи.

Она медленно побрела в свою крошечную комнатку в сестринском бараке. Усталость навалилась свинцовой плитой. Она села на жесткую койку и достала из кармана синий платок. Развернула его. Яркий, живой цвет. Цвет мирного неба. Цвет Диминых глаз. Дима бы не отступил. Он бы пошел до конца. Он всегда говорил: «Аня, самое страшное – это не пуля. Самое страшное – это жить и знать, что ты струсил. С этим потом не заснешь».

Она прижала платок к лицу. Он почти уже не пах им, только едва уловимо – чем-то далеким, родным, как забытый сон. Но он давал ей силы. «Синий… не тот укол…». Мальчик не видел ее платка. Он смотрел в потолок. Так что же он видел? Может, цвет ампулы? Или жидкость в шприце? Криолин. Лед. Холод. Все сходилось в одну страшную, ледяную точку.

Она знала, что должна делать дальше. Ей нужно было найти этот препарат. Увидеть его. Узнать, что это такое. А для этого нужно было попасть в аптечный склад. Или в личный сейф Руденко, где он, скорее всего, и хранил свой «Криолин-7». Это было чистое безумие. Это был смертный приговор.

Но она вспомнила глаза того мальчика, его удивление перед лицом смерти. Вспомнила почти здорового снайпера Белкина, который мечтал вернуться домой. Вспомнила старшину Ковалева, который до последнего боролся за жизнь. Они не могли себя защитить. Они верили врачам. Они верили в белый халат. А их предали.

Анна аккуратно сложила платок и убрала его обратно в карман. Сон не шел. Она сидела в темноте, прислушиваясь к вою ветра за окном и к стуку собственного сердца. Она больше не была просто сестрой милосердия. Она стала мстителем. И ее война только начиналась. Здесь, в глубоком тылу, в заснеженном лесу, где, казалось, не было ничего, кроме боли и снега. Она не знала, что ждет ее впереди. Но она знала, что не отступит. Ради Димы. Ради тех мальчиков. Ради правды. Пусть даже эта правда будет стоить ей жизни. Синий платок в ее кармане из символа скорби превратился в знамя ее тихой, одинокой и смертельно опасной войны.

Прибытие следователя

Тишина, последовавшая за уходом Сафронова, была хуже любого крика. Она звенела в ушах, давила на виски, делала воздух в коридоре плотным и вязким, как болотная вода. Анна стояла, прислонившись к стене, чувствуя, как холод дощатой обшивки проникает сквозь тонкую ткань халата. Она видела, как плотно закрылась дверь кабинета главврача, отрезая его от остального мира, создавая внутри герметичное пространство, где двое – гениальный хирург и безжалостный чекист – были заодно. Эта простая, ужасающая в своей очевидности мысль лишила ее последних сил. Ноги подкосились, и она медленно сползла на пол, обхватив колени руками. Это была уже не просто догадка, не иррациональная тревога. Это было знание. Знание, которое могло ее убить.

Ночь прошла в тревожной, рваной полудреме. Каждый скрип половицы в коридоре, каждый стон из палаты заставлял ее вздрагивать. Она сидела на своем посту в сестринской, не зажигая света, вглядываясь в прямоугольник окна, где медленно и неотвратимо занимался серый, безрадостный рассвет. Уральский рассвет 1942 года не нес в себе обещания нового дня, он лишь подтверждал, что предыдущая ночь закончилась и нужно как-то пережить еще одно такое же серое, холодное продолжение. Война научила ее не строить планов дальше, чем на один вдох, на одну перевязку, на один укол. Но теперь в этой формуле выживания появился новый, неизвестный элемент. Ей нужно было не просто пережить день. Ей нужно было смотреть, слушать и думать. И при этом делать вид, что она просто делает свою работу.

Утренний обход с Руденко превратился в пытку. Она шла за ним, держа в руках лоток с инструментами, и видела не гениального врача, а хищника, обходящего свои владения. Каждое его слово, каждый жест теперь казались ей частью чудовищного спектакля. Вот он склоняется над лейтенантом с пробитой грудью, тем самым, которому она ночью давала ложную надежду. Его пальцы, тонкие, аристократические, почти прозрачные, легко касаются повязки. Он говорит что-то о динамике, о необходимости пункции, его голос ровен и спокоен. А Анна смотрит на эти руки и думает, что именно они, возможно, подписывали смертный приговор тем троим. Именно этот спокойный голос отдавал приказ. Она заставила себя посмотреть в лицо лейтенанту. В его глазах была надежда. Он верил Руденко. Он верил в белый халат. Как верили и те, другие. От этой мысли к горлу подкатила тошнота.

«Морозова, вы меня слышите?» – голос Руденко вырвал ее из оцепенения. Он смотрел на нее поверх пенсне, и в его глазах блеснуло холодное раздражение.

«Да, Павел Андреевич», – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

«Я сказал, подготовьте все для плевральной пункции. Через час. И будьте внимательнее. Ваша рассеянность может дорого стоить».

Последняя фраза прозвучала как завуалированная угроза. Он знал. Он почувствовал ее страх, ее подозрения. Или ей это только кажется? Она жила теперь в мире двойных смыслов, где простое замечание могло быть предупреждением, а сочувственный взгляд – ловушкой.

День тянулся мучительно долго. Госпиталь жил своей обычной жизнью: скрип носилок, запах карболки и гноя, тихие разговоры в палатах, плач во сне. Для Анны все это стало фоном, декорацией, за которой скрывалась страшная тайна. Она работала механически, ее руки сами выполняли привычные действия, но все ее существо было напряжено, как натянутая струна. Она наблюдала. Она видела, как Зинаида Петровна, старшая медсестра, преданная Руденко, как тень, следила за каждым, кто задерживался у его кабинета. Она видела, как санитары, переносящие тела в морг, делали это с какой-то будничной торопливостью, словно боясь лишний раз взглянуть на умершего. Она видела испуганные глаза Маруси, которая старалась держаться к ней поближе, словно ища защиты, но сама не понимая от чего.

Ближе к полудню по госпиталю пронесся слух. Слухи здесь были единственным средством связи с внешним миром, они рождались из ничего, из косого взгляда, из обрывка фразы, и разрастались, как снежный ком. На этот раз слух был о машине. Черная «эмка» пробилась через заснеженный тракт и стояла у домика правления. Кто приехал? Инспекция из Свердловска? Представитель Наркомздрава? Или, что страшнее, снова НКВД? Напряжение, и без того висевшее в воздухе, сгустилось до предела. Люди стали говорить тише, передвигаться осторожнее, словно боялись привлечь к себе внимание неведомой власти, прибывшей из большого мира.

Анна в этот момент была в перевязочной. Раненый, пожилой пехотинец с раздробленной кистью, пытался шутить, рассказывая, как теперь будет учиться писать левой рукой. Анна улыбалась ему, а сама прислушивалась к каждому звуку из коридора. И вот она услышала. Неторопливые, уверенные шаги, не принадлежавшие никому из госпитального персонала. Шаги человека в хороших сапогах, не в стоптанных валенках. Дверь перевязочной приоткрылась, и заглянул Руденко. Лицо его было непроницаемо, как всегда, но Анна уловила в его осанке едва заметное напряжение.

«Морозова, закончите здесь и зайдите в мой кабинет. И вы, Петровна, тоже», – бросил он и исчез.

Сердце Анны замерло, а потом забилось часто и гулко, отдаваясь в ушах. Зачем? Что ему нужно? Неужели он решил действовать? Она закончила перевязку, руки слегка дрожали, но она заставила себя делать все медленно и аккуратно. «Держись, солдатик», – сказала она раненому, и эти слова были обращены в первую очередь к самой себе.

В коридоре она столкнулась с Зинаидой Петровной. Лицо старшей медсестры было хмурым и недовольным. Она явно не любила неожиданностей, нарушающих заведенный порядок. Они молча подошли к кабинету главврача. Дверь была прикрыта. Руденко стоял у окна, спиной к ним. Рядом с ним, в кресле, сидел полковник Сафронов, все такой же неподвижный, как изваяние из серого гранита. А у стола, в поношенной, но аккуратной шинели, стоял незнакомый мужчина.

Он был среднего роста, может, чуть выше, худощавый. На вид ему было лет тридцать пять, но глубокие морщины у глаз и в уголках рта делали его старше. Светлые, выгоревшие волосы были коротко острижены. Но главное – это были его глаза. Не ледяные, как у Сафронова, не холодные и колючие, как у Руденко. Усталые. Очень усталые, серые глаза человека, который давно не ждет от жизни ничего хорошего, но все еще продолжает делать свою работу. Он медленно повернулся, когда они вошли.

«Вот, капитан, это наши лучшие сестры, – сказал Руденко тоном хозяина, представляющего свое имущество. – Старшая медсестра Зинаида Петровна и сестра Анна Степановна Морозова. Они смогут ответить на ваши вопросы».

Капитан. Так вот кто это. Не инспекция, не начальство. Следователь.

Мужчина кивнул, его взгляд скользнул по Зинаиде и остановился на Анне. Это был не оценивающий и не изучающий взгляд. Это был взгляд, который просто фиксировал, запоминал. Он смотрел всего секунду, но Анне показалось, что он увидел все: и ее бессонную ночь, и страх, который она так старательно прятала.

«Капитан Левшин, военная прокуратура», – представился он. Голос у него был под стать глазам – ровный, немного хриплый, безэмоциональный.

Сафронов, до этого молчавший, едва заметно шевельнулся. «Капитан прибыл для выяснения обстоятельств по нескольким случаям летального исхода в вашем учреждении, – произнес он своим тихим, бесцветным голосом, от которого у Анны по спине пробежал холодок. – Поступил сигнал. Необходимо проявить максимальное содействие».

Сигнал. Анна похолодела. Ее рапорт. Он все-таки дошел. Кто-то там, в далеком штабе, не выбросил его в корзину, а дал ему ход. Это означало, что она больше не одна в своей борьбе. Но это также означало, что теперь она – официальный свидетель. И главная мишень.

Руденко изобразил на лице озабоченную готовность к сотрудничеству. «Разумеется, товарищ полковник. Мы сами заинтересованы в том, чтобы во всем разобраться. Война, тяжелейшие условия, истощенные организмы бойцов… любая мелочь может стать фатальной. Но мы предоставим капитану Левшину все необходимые документы и сведения».

Левшин перевел взгляд на Руденко. «Мне понадобится отдельное помещение для работы. И истории болезни рядового Сидорова, старшины Ковалева и рядового Белкина. Для начала».

Он назвал все три фамилии. Без запинки. Он был готов.

«Конечно, – кивнул Руденко. – Зинаида Петровна, распорядитесь. Выделите капитану пустующую ординаторскую во втором бараке. И принесите ему дела». Он повернулся к Анне. «А вы, Морозова, можете быть свободны. Пока».

Это «пока» повисло в воздухе. Анна кивнула и вышла из кабинета. Ноги были ватными. Она дошла до сестринской и села на табурет, безвольно уронив руки на колени. Прибыл следователь. Надежда, слабая, призрачная, о которой говорилось в аннотации ее новой, страшной жизни, обрела имя и лицо. Капитан Сергей Левшин. Человек с усталыми глазами. Но что он принес с собой? Спасение или еще большую беду? Он будет разбираться по-настоящему или это просто формальность, спектакль, разыгранный для того, чтобы успокоить ее и усыпить ее бдительность, пока настоящие игроки, Руденко и Сафронов, не решат, как от нее избавиться?

Она достала из кармана синий платок. Шелк был прохладным и гладким. Она сжала его в кулаке. Дима всегда говорил: «Не верь словам, Аня. Смотри на дела. Человек – это то, что он делает, а не то, что говорит». Она будет смотреть. Она будет ждать.

Прошло несколько часов. Госпиталь гудел, как встревоженный улей. Приезд следователя стал главной новостью, заслонив сводки с фронта и личные беды. Капитана Левшина поселили в маленькой, холодной ординаторской, которая раньше служила складом для старых матрасов. Туда принесли стол, стул и железную печку-буржуйку. Анна несколько раз проходила мимо по коридору. Дверь была плотно закрыта. Что он там делает? Изучает дела? Сравнивает записи? Или просто пьет чай, отбывая номер?

Вызов пришел под вечер, когда она уже заканчивала смену. Ее нашла Маруся, глаза у девушки были круглые от страха и любопытства.

«Анна Степановна, вас этот… капитан… к себе вызывает».

Сердце снова пропустило удар. Время пришло. Она поправила халат, провела рукой по волосам, пытаясь придать себе спокойный и деловой вид. В кармане она нащупала твердый комочек сжатого платка. Это был ее талисман, ее якорь.

Она постучала в дверь ординаторской. «Войдите», – послышался глухой голос.

Внутри было жарко натоплено. Буржуйка раскалилась докрасна. Капитан Левшин сидел за столом без шинели, в простой гимнастерке без знаков различия, лишь петлицы указывали на его звание. На столе перед ним лежали три тонкие папки – те самые истории болезни. Рядом стояла пепельница, полная окурков. Он поднял на нее свои усталые глаза.

«Присаживайтесь, сестра Морозова». Он указал на второй стул, такой же жесткий и шаткий, как и его.

Анна села на краешек, держа спину прямо. В комнате пахло табаком, горячим металлом и старой пылью. Левшин не торопился начинать. Он взял со стола одну из папок, открыл ее.

«Рядовой Сидоров, девятнадцать лет. Осколочное проникающее ранение брюшной полости. Гангренозный перитонит. Все логично», – сказал он тихо, словно рассуждая вслух. Он перевернул страницу. – «Старшина Ковалев, сорок два года. Ампутация голени. Посттравматический шок, острая сердечная недостаточность. Тоже бывает». Он взял третью папку. – «Рядовой Белкин, двадцать четыре года. Неосложненное ранение плеча. Тромбоэмболия легочной артерии. Резко, внезапно. Такое тоже случается. Три смерти за месяц, не связанные напрямую с тяжестью ранения. Главный врач Руденко в своем сопроводительном рапорте называет это трагической, но статистически допустимой аномалией в условиях тылового госпиталя». Он закрыл последнюю папку и посмотрел прямо на Анну. «А вы, сестра Морозова, так не считаете. Почему?»

Он перешел на «ты». Это было неожиданно.

«Я… я была рядом с ними, когда они умирали», – начала Анна, тщательно подбирая слова. Она решила следовать совету Димы – только факты. – «Они все говорили странные вещи перед смертью. Похожие вещи».

«Какие именно?» – в глазах Левшина появился интерес. Не праздный, а профессиональный.

«Они говорили про укол. Про холод. Рядовой Сидоров сказал… он сказал: "Синий… не тот… укол…"».

Левшин слегка наклонил голову. «Синий? Что это могло значить? Цвет лекарства? Цвет ампулы?»

«Я не знаю. Я не видела, чтобы им вводили что-то синего цвета. Но все они жаловались на холод, который распространяется изнутри. Словно их замораживали. Старшина Ковалев сказал: "Не то лекарство… холодное… как лед…"».

«А в их листах назначений значится что-нибудь необычное?» – спросил Левшин, открывая папки снова.

Вот он, ключевой момент. Сказать ему про «Криолин-7»? Это означало выдать себя, показать, что она лазила в архив. Это было прямое нарушение, за которое ее могли как минимум уволить. Но если она промолчит, он может ничего не найти. Она рискнула.

«Я видела в картах Ковалева и Белкина назначение препарата, которого я не знаю. "Криолин-7"». Она не сказала, где видела. Пусть думает, что при обычном исполнении обязанностей.

Левшин нахмурился, быстро пролистал листы. «Да, вот. "Криолин-7". Вписано другим почерком, между строк. А у Сидорова этого нет».

«Карту Сидорова сразу после смерти забрал главный врач. Сказал, что сам все оформит».

Глаза Левшина на мгновение сузились. «Забрал сам. Интересно. А что это за препарат, вы не знаете?»

«Нет. Маруся, молодая санитарка, тоже не слышала. И в наших списках медикаментов его нет».

«Маруся… Климова?» – уточнил он, заглянув в какой-то свой блокнот. Он знал даже ее фамилию. Он готовился к этому визиту очень тщательно.

«Да».

Левшин замолчал, барабаня пальцами по столу. Он смотрел куда-то в стену, на облупившуюся штукатурку. Анна сидела не дыша. Она сделала свой ход. Теперь очередь была за ним.

«Скажите, Морозова… – он снова перешел на "вы", и это создало дистанцию. – У вас были какие-то конфликты с главным врачом Руденко? Или с кем-то еще из персонала?»

Это был стандартный вопрос следователя. Проверка на личные мотивы.

«Нет. Павел Андреевич – блестящий хирург. Он спас здесь сотни жизней. У меня нет к нему личных претензий».

«Но вы его подозреваете», – это был не вопрос, а утверждение.

Анна молчала. Сказать «да» было равносильно тому, чтобы подписать себе приговор. Сказать «нет» – значило обесценить все, что она сказала до этого.

Левшин вздохнул. Он потер уставшие глаза. «Я понимаю ваш страх, Анна Степановна. Вы находитесь в изолированном месте. Ваш главный врач – человек с огромным авторитетом. А рядом с ним – полковник Сафронов. Не самая приятная компания для того, кто любит задавать вопросы. Вы понимаете, что ваш рапорт, ваши слова – это прямое обвинение в их адрес?»

«Я понимаю, что трое солдат умерли не своей смертью. Это все, что я понимаю», – голос ее прозвучал тверже, чем она ожидала. Сила, которую давал ей синий платок, просочилась в ее слова.

Левшин посмотрел на нее по-новому. В его взгляде промелькнуло что-то похожее на уважение.

«Хорошо. Я вас услышал. Теперь забудьте об этом разговоре. Продолжайте работать как обычно. Никому ни слова. Никаких самостоятельных действий. Вы меня поняли? Это приказ».

«Поняла».

«Еще одно. Вы вдова, я знаю. Ваш муж, капитан Морозов, погиб под Ржевом. Геройски». Он сказал это не для того, чтобы надавить на жалость, а просто констатируя факт, который он знал. «Наверное, вам тяжело здесь».

«Здесь всем тяжело, товарищ капитан».

«Да. Всем», – согласился он. Он встал, давая понять, что разговор окончен. «Если что-то произойдет. Что-то необычное. Если почувствуете угрозу – немедленно ко мне. В любое время. Дверь не запирайте. Понятно?»

«Да».

Она вышла из жаркой, прокуренной ординаторской в холодный, гулкий коридор. Она сделала то, что должна была. Она передала свое страшное знание другому человеку. И этот человек, кажется, ей поверил. Слабая надежда, которую она почувствовала утром, немного окрепла. Но вместе с ней вырос и страх. Теперь она была не просто подозревающей, она была свидетелем в официальном расследовании. И убийца, кто бы он ни был, теперь знал, что за ним пришли. А значит, он станет еще осторожнее. И еще опаснее.

Она шла по темнеющему коридору, мимо палат, откуда доносились тихие стоны и кашель. Война здесь, в тылу, продолжалась. И с прибытием следователя она просто вступила в новую, еще более смертоносную фазу. Анна сжала в кармане свой синий платок. Битва только начиналась.

Утренние ампулы

Рассвет не принес облегчения, лишь сменил чернильную тьму на свинцовую серость. Утро в госпитале было не началом, а продолжением бесконечной ночи, перетеканием одного вида страдания в другой. Анна не спала, проведя остаток дежурства в оцепенении, сидя на жестком табурете в сестринской. Разговор с капитаном Левшиным, состоявшийся накануне, не развеял страх, а придал ему форму и вес. Раньше это было иррациональное, подкожное чувство, предчувствие беды. Теперь беда обрела официальный статус расследования. Она больше не была одна со своей страшной догадкой, но это же делало ее мишенью. Убийца, кем бы он ни был, теперь знал: на него открыли охоту. И он знал, кто стал гончей.